В Пруссии с 1826 по 1843 г. в рейнских провинциях из 189 приговоренных к смерти казнено было только 6, а в остальных провинциях из 237 приговоренных казнено было 94. По другому статистическому исчислению в период от 1818 по 1854 г. приговорено было к смертной казни 988 человек, из коих казнено было 286, остальные же помилованы. С 1818 по 1850 г. ежегодное число казней колебалось между 10 (в первые годы) и 5 (в остальные); причем в 1832, 1833, 1834 г. совершено было по 2 казни, в 1849 г, — 3 казни, а в 1848 г, — ни одной.
В Саксонии с 1815 по 1838 г. было приговорено к смертной казни 158 человек и действительно казнено только 30. В этот же период были многие годы, в которые не было ни одной казни, хотя смертные приговоры были постановляемы в достаточном числе; так, не было казней в 1833 г. при 7 приговоренных, в 1834 и в 1836 г, — при 5 приговоренных, в 1837 г, — при 10. В великом герцогстве Баденском были также годы, когда не было совершено смертных казней, хотя приговоры были постановляемы. Так, не было казней в 1830, 1831 и 1833 г., хотя в первый год было постановлено 8 смертных приговоров, а в остальные два — по 7. С 1844 по 1846 г. тоже не было казней; в 1857 и 1858 г. не было смертных приговоров, в 1859 г. было два смертных приговора, из коих ни один не был приведен в исполнение. В Баварии, в рейнской ее части, несколько лет сряду также не было казней; в Ольденбурге, до отмены, в течение двух царствований была совершена только одна казнь.
Приведенные цифры особенно резко выставляют на вид следующие факты: а) во всех европейских государствах разница между количеством обвинений в смертных преступлениях и количеством смертных приговоров чрезвычайно велика и поразительно отличается от той разницы, которая существует между количеством обвинений и приговоров по преступлениям несмертным и в особенности менее тяжким. Эта разница происходит оттого, что лица, участвующие в отправлении суда, по антипатии к смертной казни или вообще, или в данном случае, не применяют ее, когда закон повелевает применять; б) разница между количеством смертных приговоров и количеством действительных казней иногда громадна, вообще же очень значительна. Это происходит оттого, что власть, от которой зависит приведение смертных приговоров в исполнение, отменяет его посредством помилования вопреки судебному приговору. Оба эти явления прямо говорят за то постоянное стремление к уменьшению смертных казней, которое с такою неизменностию обнаруживает жизнь и за которым закон как бы не в состоянии угнаться. На весах объективного исследования вопроса о смертной казни эти два пути отмены имеют такое же важное значение, как и главный путь отмены посредством закона.
Совершенно в ином свете являются оба эти пути отмены с точки зрения современной юстиции: оба они неразлучны с большими недостатками и представляют в большей или меньшей степени аномалию. Выше было приведено достаточно данных, доказывающих, к чему ведет стремление людей, участвующих в отправлении уголовной юстиции, обойти закон, несогласный с требованиями данного времени, и как законодатель, хотя нехотя, должен был, из желания уничтожить отсюда происходящие беспорядки, отменить смертную казнь за многие преступления. Анализ отмены смертной казни посредством помилования вполне убеждает, что и этот путь отмены нарушает нормальный ход юстиции и отнимает у нее равномерность и непоколебимость.
Альфред Дюмонд, издавший в 1865 г. богатые материалы о вредном действии смертной казни, сообщил вместе с тем много сведений, доказывающих, насколько помилование лишено прочных правомерных оснований. Основания его переменяются с переменою лиц, дающих помилование. Пальмерстон в звании министра был расположен давать помилование, если только существовало какое-нибудь важное сомнение против смертного приговора, но он очень был строг, если преступление было совершено в пьяном виде. Он дал помилование приговоренному к смерти за тяжкий вид убийства, потому что осужденный был 83-летний старик. Между тем за несколько лет пред тем, в 1843 г., лорд Грагам не дал помилования 84-летнему старику. Лорд Грей (долго бывший министром внутренних дел, — в Англии помилование главным образом зависит от этого министра) при раздаче помилования позволял себе руководствоваться политическими отношениями и временным настроением и под влиянием того и другого или давал помилование, или отказывал в нем. Иногда в помиловании отказывали, когда существовало сильное сомнение в справедливости смертного приговора; в таком случае смертную казнь нес или невинный, или не подлежавший вменению. Так, в 1831 г. некто Эвен, приговоренный к смертной казни за поджог, несмотря на великое сомнение в его вине, не был помилован; спустя несколько лет один умирающий на смертном одре сознался, что поджог совершил он, а не казненный. Скоро после того был приговорен также за поджог 19-летний юноша, на основании обманчивых доказательств, и, несмотря на выраженное сомнение в его вине главою присяжных и на то, что все присяжные рекомендовали виновного как достойного помилования, он был казнен. Так, в 1856 г. лорд Грей отказал в помиловании Бюрнелли, сумасшествие которого не подлежало никакому сомнению, как доказывали то врачи, на мнение которых не обращено было внимания. Один преступник был казнен, потому что считали необходимым сохранить средину, так как два предыдущих были помилованы; таким образом, если бы один из предыдущих был казнен, то казненный был бы помилован. Это очевидно подрывает доверие к помилованию и самой юстиции: народ приходит к тому убеждению, что в казнях участвует произвол и что назначением казни хотят навести страх. Если же случается, что назначенная казнь совершенно противоречит народному убеждению, то рядом с нею данное помилование принимается народом за несправедливую поблажку. Года два-три назад был помилован Товлей, приговоренный к смертной казни за отравление невесты, и когда чрез несколько дней, несмотря на просьбу трехтысячного населения о помиловании, казнили Райта, убившего в ссоре и в полупьяном виде свою неверную любовницу, народ во время казни кричал: «Товлея! Товлея!», требуя новой жертвы во имя кровавой, но логически последовательной юстиции. Известно, что Райт был осужден на смерть без защитника и без участия присяжных: до сих пор в одной Англии закон не заботится о том, имеет ли обвиняемый в тяжком преступлении защитника или нет, и иногда оставляет его на произвол судьбы. Существует в этой стране и другой не менее достойный порицания обычай, считающий ненужным приговор присяжных, когда обвиняемый сознается в преступлении. Эти два закона имели решительное влияние на судьбу бедного работника Райта, не могшего по своей бедности иметь защитника и по своему простодушию не знавшего, как гибельно в Англии сознание, от которого в других случаях отклоняют сами судьи. Все эти обстоятельства дали не совсем неосновательный повод населению Ламбета (одной части Лондона) утверждать, что Райт казнен, а Товлей избежал казни единственно потому, что первый был бедный человек, а последний — состоятельный. Словом, эти два случая сделали глубокое впечатление на народ английский. Когда в Ноттингеме спустя некоторое время казнили одного человека за убийство своей матери, народ вторично требовал казни Товлея криками: «Товлея! Товлея!». Что и в других странах помилование не чуждо в большей или меньшей мере подобных неудобств и недостатков — это не подлежит сомнению; только в других странах, вследствие того, что вопрос о смертной казни разрабатывается более с теоретической стороны, не собрано подобных доказательных материалов. Но одна причина должна произвести и одинаковые следствия. Поэтому не без основания Миттермайер в 13 параграфе своего сочинения, обобщая неудобства помилования, указывает на следующие его недостатки:
а) Затруднительное положение государя при решении вопроса о помиловании вследствие того, что трудно выбрать из многих преступников более достойных помилования.
б) Влияние на дачу помилования или на отказ в нем окружающих государя лиц, которые в одном случае способствуют оказанию помилования, в другом — утверждению смертного приговора, указывая на вредное влияние снисхождения и на необходимость произвести казнью спасительный страх на прочих.
в) Ослабление уважения к правосудию, когда суд постановит смертный приговор, а государь, удостоверившись из посторонних источников, что осужденный невменяем, дает на этом основании помилование.
г) Разногласие между определением казни и дачею помилования и взглядом и убеждениями народа, который, сравнивая между собою близкие помилования и казни, основательно или неосновательно, начинает утверждать, что один был помилован потому, что взяли в уважение знатность или просьбы влиятельных лиц, другой же пошел на виселицу потому, что был беден и за него некому было замолвить слово пред министром и государем; а такое разногласие не может не подрывать веры в незыблемость правосудия.
д) Влияние на оказание или на отказ в помиловании случайных обстоятельств, как то: личности докладчика, уже оказанных прежде помилований или совершенных казней.
е) Наконец, влияние партий в таких странах, как Северная Америка, где губернатор, связанный с тою или с другою партиею, из угождения очень легко уступает настояниям партий.
Начиная с Монтескье и Беккариа, исследователи начал уголовного права указывали на несоответствие между количеством угроз смертною казнью в законе и числом действительно совершенных казней как на доказательство бессилия закона и несостоятельности тех наказаний, которыми чаще угрожают, чем приводят их в исполнение. Отмена смертной казни посредством помилования до сих пор удерживает систему наказаний в этом положении. Таким образом, вполне рациональное учение Монтескье и Беккариа, что не жестокое, а вполне неизбежное наказание имеет действительную силу, до сих пор остается теоретическою истиною. Поэтому противники смертной казни совершенно справедливо говорят: «Если смертная казнь необходима — применяйте ее, не делая произвольных и случайных отмен, подрывающих силу закона; если же она бесполезна — на что указывают помилования — вычеркните ее».
VI. Подобно тому как в XVIII в. общественное мнение, независимо от общего отрицания необходимости смертной казни, решительно восставало против применения ее за некоторые преступления, XIX столетие, вследствие дальнейшего развития общественной и умственной жизни, стало по совершенно специальным причинам находить это наказание неуместным за некоторые другие роды и виды преступлений.
Тогда как в XVIII в. самые смелые мыслители и самые решительные реформаторы, отвергавшие необходимость смертной казни за все общие преступления, все-таки считали ее необходимою за преступления политические, уже в первой четверти XIX в., после бурных политических событий и накануне их, возникает твердое убеждение в том, что если смертную казнь можно допускать за некоторые преступления, то, во всяком случае, не за политические. Гизо, один из консервативнейших и партионных деятелей нашего столетия, первый с особенною ясностию и доказательностию развил эту истину. С тех пор она была принята за общепризнанную и стала переходить путем закона в жизнь. Доказательства этой истины, по Гизо, состоят в следующем.
Было время, когда в борьбе партий между собою и с властью смертная казнь была самым обыкновенным оружием и даже необходимостью победителя: она глубоко коренилась в нравах и в общественном устройстве. В прежнее время смертная казнь, как кара за политические преступления, имела свое материальное действие. Политика находилась в руках немногочисленной аристократии, которая составляла заговоры; общественная сила была ничтожна, силы частные велики и в брожении; центральная власть без администрации, без полиции, даже лишенная первых прав верховной власти, состояла в личных средствах монарха. При таком положении общества назначение смертной казни состояло в том, чтобы дополнять недостаток средств власти; правительство, казнивши некоторых, действительно уничтожало опасную партию. Откуда происходила некогда опасность для монарха и даже министра? Она происходила от их соперников и их конкурентов. В Англии дом Йоркский оспаривает корону у дома Ланкастерского, и один из этих домов, достигнув желаемого истреблением другого, царствует в безопасности. Карл VII имел фаворита Giac'a; коннетабль Ричмонд похищает фаворита, заставляет судить его сокращенным порядком, казнит его и достигает при короле власти, которую он обеспечил за собою убийством. Кардинал Ришелье борется против опасностей подобного же рода и защищает себя аналогическими средствами. Вопросы политические имеют центр тяжести в личностях. В те времена жестокость законов, многочисленность казней нередко приписывались мудрости правительства, его желанию покровительствовать обществу.
Теперь дело другое. Могущество оставило личности и фамилии; оно удалилось от очагов, где оно обитало; оно разлилось по целому обществу; оно обращается быстро, едва заметно в каждом месте, но присуще всюду. Где ныне те враждебности, те личные честолюбия, которые бы оспаривали власть прежними способами? Не говоря уже о министрах, даже ни одна партия не может дойти до такого безумия, чтобы решиться доставить министерство своим предводителям посредством убийства предводителей противоположной партии. Революции в Испании, Португалии, Неаполе, Пьемонте были ли плодом какого-нибудь спора за престол, делом какого-нибудь одного честолюбца, который желал вступить на престол? Очевидно, нет. Политические опасности изменили свою природу. Нет более борьбы между людьми, она идет между правительственными системами. Участь министерств, даже самих династий, подчиняется не личной участи их противников, но участи той системы, которую они принимают. Некогда человеческие общества были владением, из-за которого шла борьба между владетелями; ныне они вышли из этого состояния, и только от них или от великих партий, на которые они разделяются, власть может почерпать если не свою силу, то, по крайней мере, свои претензии. Теперь дело идет не о том, кто управляет, а как управляют: личности суть не больше как орудия и толкователи общих интересов, которые ни в каком случае не будут чувствовать недостатка ни в толкователях, ни в орудиях. Не ясно ли, что смертная казнь и бессильна, и не нужна против таких опасностей и таких противников? Если она действует, то в другом духе. В то время как она не разрушает того, что власть хотела разрушить, она пугает то, чего последняя не хотела пугать. Она поражает несравненно слабее и вместе гораздо дальше, чем требуется. Человек, которого она поражает, сам по себе ничто; он страшен только по своим связям с известными интересами, с известными чувствами, в которых и заключается действительная опасность. Но, желая уничтожить эту опасность, поражают только человека, и притом так, что удар чувствуется во всей сфере интересов, которых он служил органом. Интересы не умирают с его смертью, даже чувствительно не ослабляются; но они принимают на свой счет намерение, которое убило их представителя; они говорят себе, что их бы также убили, если бы могли, и знают, что этого не могут сделать.
В прежнее время, в случае восстания народа, дело улаживали просто. Осуждали; казнили всех тех, которые возбуждали беспорядки или помогали им. Все дело ограничивалось тем, что изгоняли все население с его земли, сжигали двадцать деревень, устилали дороги трупами, повешенными на виселицах, или разорванными членами. Когда подымалась война, она превращалась в свирепую охоту, которая оканчивалась только с истреблением инсургентов. Если считали благоразумным вступать с восставшими в договоры, рассыпать обещания — обещания улетучивались с минованием опасности. Так, сам британский парламент упрашивает Ричарда II не обращать внимания на мнимые уступки, и вследствие этого король дает своим шерифам и своим судьям самую обширную власть, для того чтобы употреблять жестокости против возмутившихся при возвращении их в графства. И эти жестокости чинились не только во время господства феодального рабства, но и во времена вполне организованной верховной власти, при Генрихе VIII и Елизавете, с тем только различием, что казни совершались с большею правильностью. При Людовике XIV разом поднялись восстания в Бретани, в Лангедоке, в двадцати других местах: здесь из-за налога, там ради верований, в ином месте против эдикта. Посылали войска, умножали казни, изгоняли народонаселение. Но беспокойство не расстроило версальских праздников, испуга не заметно было в Париже; общество не замечало даже всей пролитой крови, король не знал всех экзекуций; государство не чувствовало себя компрометированным, власть — задетою. Причина этого заключалась в том, что между высшими классами и низшим народом не было никакой связи — и страдания, и казни последнего никого не задевали и не страшили.
В настоящее время какое правительство осмелится употребить против народа смертную казнь таким образом, чтобы сделать ее материально действительною; какие законы, какие министры предпишут, дозволят воздвигнуть виселицы вдоль дорог, расстреливать людей сотнями, обезземелить жителей целого кантона? До этого, конечно, не допустят мягкость наших нравов, человечность наших законов. Но есть другие, более солидные препятствия к этому: мягкость и гуманность, которые покровительствуют между нами жизнь, покровительствуются и поддерживаются в свою очередь более могущественными событиями, которые их породили. Жизнь человеческая потому более уважается, что она имеет более силы заставить себя уважать. И это оттого, что в обществе произошла глубокая, коренная перемена, состоящая в некоторой общности интересов. Когда люди были одичалы, немы и темны, можно было их уничтожать. Hыне мало великих господ, но зато много людей. Нет никого столь высоко стоящего, чтобы голос низшего не достигал его ушей; никто не силен настолько, чтобы опасности слабого не могли ему угрожать; никто настолько не безвестен, чтобы несчастие не могло сообщить некоторое значение его судьбе; никто настолько не изолирован, как своим величием, так и своею малостью, чтобы ничего не надеяться или ничего не бояться оттого, что происходит вокруг него. Великие различия ослабляются; общие идеи, чувства и интересы ширятся и взаимно себя укрепляют. Все стремится к тому, чтобы внушить гражданам, что они подвержены одним и тем же бедствиям, доступны одним и тем же опасностям, что они не могут оставаться индифферентны к своей взаимной участи; в то же время все им доставляет средства взаимного общения и поддержки. Таким образом, с одной стороны, гораздо больше отдельных лиц имеют значение и силу; с другой — все лица теснее связаны, отражаются одни в других, быстро сообщают друг другу о том, что их задевает и им грозит, и оказывают в нужде помощь. Ныне общественные беспорядки и восстания внушают гораздо больше беспокойства, потому что это уже не бунты народные, а движения общественные. Правительства при первой неудаче силы тотчас прибегают к обещаниям, уступкам, к перемене системы. Прежние правительства, не подвергаясь серьезному риску, могли противопоставлять бунтам войска и казни, быть несколько лет в войне с тою или другою частию страны. Ныне потрясенные правительства скорее думают о реформах, чем о наказании. Итак, материальное действие смертной казни в преступлениях политических ничтожно.
Если рассмотреть нравственное ее действие в этом деле, то оно оказывается также не менее ничтожным. Наказания производят более влияния по тому нравственному впечатлению, которое они возбуждают, чем по тому ужасу, который они вселяют. Законы почерпают силу более в совести людской, чем в людском страхе. Порицание и общественный стыд, неразлучные с некоторыми поступками, действуют гораздо могущественнее на предупреждение их, чем страх будущих наказаний. Относительно обыкновенных преступлений достоверны два факта: один — что действие, преступное по закону, действительно совершилось; другой — что оно действительно преступно; все согласны в этом; отвращение к этим преступлениям находится в сердцах всех. Оттого наказание за эти преступления сопровождаются нравственным действием. В преступлениях политических, напротив, два вышеприведенные факта или неизвестны, или сомнительны. Неизвестно или сомнительно, действительно ли поступок обвиняемого принадлежит к разряду тех действий, которые закон считает преступными; равным образом сомнительно и то, что действие, почитаемое законом за преступление, есть естественно и неизменно преступное. Первая неизвестность очевидна; всякий в настоящее время знает, что в преступлениях частных остается искать одного преступника, потому что преступление — дело дознанное; между тем как в преступлениях политических, как, например, в заговорах, в преступлениях против печати, нужно почти всегда отыскивать в одно время в ряду действий, более или менее имеющих значение, и преступление, и преступника. Что касается второй неизвестности, то она означает не то, чтобы можно общественный порядок оставить без защиты, а только то, что безнравственность политических преступлений не столь ясна, не столь неизменна, как безнравственность обыкновенных преступлений; она постоянно преобразуется или затемняется непостоянством дел человеческих; она изменяется, смотря по времени, событиям, правам и заслугам власти; она колеблется каждое мгновение под ударами силы, которая претендует формировать ее по своим капризам или по своим нуждам. Едва ли в сфере политики можно найти какое-нибудь невинное или заслуживающее уважения действие, которое бы в каком-нибудь уголке мира или времени не считалось по закону преступлением. В 1793 г. во Франции президент революционного трибунала Engrand d'Alleray допрашивал одного старика: «Разве вы не знаете закона, который запрещает посылать деньги эмигрантам?» — «Да, отвечал старик, но я знаю закон более старый, который повелевает мне поддерживать моих детей». Заключающаяся в этих словах истина всегда ею останется, вопреки всем кодексам. Преступники обыкновенные — убийцы, грабители — стоят в обществе особняком: они не имеют между честными людьми ни друзей, ни покровителей; они в войне с обществом. И когда постигает их наказание, это значит не одна власть, а и все общество против них вооружается. Совсем иначе поставлены противники правительства: они принадлежат обществу; они находят или надеются найти поддержку; они соединяются с тою или другою партиею, которой обещают помощь. Партия не хочет или не может того, во что они веруют. Нет нужды, они преувеличивают ее могущество, плохо знают ее намерения. В каждом прохожем, под каждою кровлею, где дымится труба, вор видит врага; политический деятель везде воображает союзников или, по крайней мере, обещает себе временное покровительство. Вследствие этого из всех средств, которыми власть располагает для достижения своих целей, менее действительна смертная казнь. Она раздражает противников, сообщает большую твердость их убеждениям, вместо того чтобы их изменять, разъединяет их с властью гораздо более, чем было до того. Если даже противники признают, что власть, определяя казни, действовала в своем праве, правительство теряет нравственное положение, потому что они считают себя стоящими в состоянии войны с нею.
Еще важнее развитие в XIX в. сомнений насчет справедливости и необходимости смертной казни за некоторые виды убийства и даже вообще за убийство. По наследству от времен господства мести законодательства государственного периода наказывали смертною казнью все виды убийства, за исключением только совершенно случайных. Так, в Западной Европе еще в XVIII и даже иногда в XIX в. казнили смертью за убийство, совершенное нечаянно, в драке, и это происходило главным образом оттого, что прежний человек сначала совсем не обращал внимания, а потом очень мало на происхождение преступлений: убийство, величайшее преступление само по себе, совершено — значит, совершитель его есть великий преступник, какие бы там ни были обстоятельства, при которых он совершил, в каком бы далеком отношении не находилась его воля к совершенному преступлению. На этом основании Французский кодекс 1810 г., допуская извинительные обстоятельства по отношению к убийству посторонних лиц, не признает их в применении к отцеубийству: в этом случае Французский кодекс применил к отцеубийству то правило, которого прежде держались вообще в отношении к убийству. Для мыслителя XIX столетии преступление вообще является уже не беспричинным злом, не делом одной личности преступника, а продуктом еще и других факторов, которые не зависят от воли преступника, как например: среды, в которой он возрос, стечения неблагоприятных обстоятельств и т. п. Отсюда-то берет свое начало учение о смягчающих вину обстоятельствах — не то прежнее учение, которое поименно исчисляло причины смягчения, а новое, не столь, правда, определительное, но тем не менее более соответствующее действительному разнообразию жизни. Этот общий взгляд на преступление и его вывод — учение о смягчающих обстоятельствах — по логике идей и событий, естественно, были применены и к убийству — преступлению, которое, по общему сознанию, превосходит своею тяжестью все другие. Влияние этого применения обнаружилось как в законодательстве, так в практике и науке.
В некоторых североамериканских уголовных кодексах издавна стали различать убийство предумышленное от простого, с назначением казни только за первое. Позже в Америке пошли далее: стали делить и предумышленные убийства на две степени, угрожая смертною казнью только за те, которые принадлежат к первой. В настоящее время это учение принято многими североамериканскими кодексами. В европейских уголовных кодексах это учение отразилось в меньшей степени, но, однако ж, влияния его нельзя не заметить. Так, по Закону французскому 1832 г. и по Проекту шемонтского кодекса 1856 г., предоставлено судьям и присяжным находить смягчающие обстоятельства во всех преступлениях и тем не допускать в данном случае смертной казни. В Брауншвсегском уложении есть специальная статья, дозволяющая судьям не определять смертной казни за предумышленное убийство при стечении многих смягчающих обстоятельств. То же самое правило принято в Тосканском кодексе 1853 г., во многих швейцарских, шведском, в проектах бременском 1861 г. и португальском. В практике упомянутый взгляд на преступление отразился, кажется, еще в большей степени в применении к убийству. Во Франции в 1833 г. из восьми преступников, признанных виновными в отцеубийстве, только один приговорен к законом установленному наказанию, смертной казни; в 1834 г. из 12 — тоже 1, в 1838 г. из 11 — 2; в 1858 г. отменена смертная казнь признанием смягчающих обстоятельств в 7 случаях, в 1859 г, — в 10 случаях. За отравление назначена смертная казнь: в 1833 г. только двум из 20; в 1834 г, — одному из 7; в 1838 г, — трем из 27; в 1858 г. она заменена в 30 случаях, в 1859 г, — в 17. За предумышленное убийство подвергнуто смертной казни: в 1833 г, — 37 из 137; в 1834 г, — 16 из 60; в 1832 г, — 27 из 110; в 1858 г. она отменена была в 91 случае. В Англии с 1840 г. смертная казнь в практике была определяема только за предумышленное убийство и, сверх того, не все смертные приговоры были приводимы в исполнение: так, в 1859 г. из 52 — 9; в 1860 г. из 48 только 12. То же самое и в германских государствах. В Австрии с 1829 по 1841 г. из 199 приговоренных к смертной казни за предумышленное убийство 161 человек получил помилование; из 78 осужденных за убийство супругов половина получила помилование; в 1856 г. из 59 обвиненных за предумышленное убийство 39 помиловано. В Пруссии с 1818 по 1854 г. из 534 человек, приговоренных к смертной казни за предумышленное убийство, казнено только 249. Таким образом, практика помимо закона являлась невольною выразительницею того умягченного взгляда на преступление вообще и убийство в частности, которое мало-помалу овладевает умом современного человека. В свою очередь наука не преминула обратить внимание на то обстоятельство, что как законодательство, так и практика, определяя за некоторые виды и некоторые случаи убийства вместо смертной казни другие, более мягкие наказания, не всегда поступают основательно и справедливо. Хотя, вообще говоря, есть более и менее тяжкие виды убийства, но провести между ними определенную демаркационную линию — дело невозможное, несмотря на все попытки. Вследствие этого происходит то, что хороший закон в идее не может быть применяем на практике согласно со строгою справедливостью; практика нередко причисляет к более тяжкому виду убийства и казнит смертью менее тяжкое, и наоборот. Применение помилования в этом случае еще дальше расходится со строгими правилами справедливости. Отсюда проистекают те беспрестанные упреки, которые раздаются в обществе относительно отдельных случаев смертной казни, когда бы ее, по общему убеждению, не следовало применять, и случаев помилования, где оно по сравнению было не уместно. Таким образом, уголовное правосудие в самом высшем своем проявлении представляется обществу не произведением строгих правил справедливости, а действием произвола. Так как возвратиться к прежним обычаям и стать наказывать смертною казнью все виды убийства совершенно невозможно, вследствие коренной перемены взглядов европейского общества; так как, с другой стороны, следуя нынешним более гуманным и по идее более справедливым правилам, на практике нельзя избежать произвола и относительной несправедливости, что подрывает веру в уголовную юстицию, то рождается вопрос: не следует ли, для избежания таких грубых недостатков современной практики, отменить смертную казнь за все виды убийства и таким образом восстановить на практике правомерное применение наказания?
VII. Мы видели, что и в XIX столетии жизнь в деле отмены смертной казни предупреждала законодателя. Еще по закону определялась смертная казнь за некоторые виды воровства, за подделку монеты и документов, за разнообразные виды поджога, за детоубийство, за более легкие виды убийства, а практика или совсем не карала их этим наказанием, или только в крайне редких случаях, даже иногда более из боязни и отвращения к смертной казни она предпочитала ей полную ненаказанность самого явного преступника. Таким образом, жизнь брала свое и готова была из отвращения к жестокости закона подорвать его силу, превратить его в мертвую букву, в то время как она во всех других случаях оказывала полнейшее уважение к нему. Не желая оставить юстицию на произвол текущих событий, а закон — лишенным силы и достоинства, европейский законодатель XIX столетия должен был, признав совершившийся факт, привести закон в согласие с жизнью и сделанную ею отмену смертной казни за некоторые виды преступления возвести в закон. Так он действительно и поступил.
Нигде закон, как выше было показано, до такой степени не расходился с жизнью, как в Англии. Поэтому ни один европейский законодатель XIX в. не поставлен был обстоятельствами в такую необходимость произвести столько отмен смертных казней, в какую поставлен был английский. Отмена смертной казни в Англии начинается с 1808 г. В этом году Самуил Ромильи, известнейший адвокат своего времени, внес в Палату депутатов билль об отмене смертной казни за воровство-мошенничество в 12 пенсов; Палата приняла билль. Ободренный этим успехом, Ромильи в 1810 г. внес в Палату три новых билля: об отмене смертной казни за воровство 5 шиллингов из лавки, 40 шиллингов из жилого дома, за воровство с судов и льна из фабрики. Но эти билли не прошли как в этом году, так в 1811, 1813 и 1816 г., каждый раз, когда он их вносил. С этих пор до 1830 г. отмена смертной казни была остановлена, за исключением закона 1820 г., которым король Георг IV за злостное банкротство назначил вместо смертной казни ссылку. С 1830 г., вследствие петиции, поданной в парламент за подписью 1 тыс. банкиров из разных городов, была отменена смертная казнь за подделку банковых билетов. Но настоящая эпоха отмены смертной казни в Англии начинается с того времени, когда было расширено представительство английского народа и в парламент были допущены в значительном количестве депутаты из среднего сословия, лучше понимающего потребности страны. В 1832 г. были изданы три очень важных закона: первым, 23 марта, отменена была смертная казнь за подделку монеты; вторым, 11 июля, — за воровство лошадей, скота, овец и за воровство в жилом доме; третьим, 16 августа, за многие подлоги. В 1833 г. смертная казнь была уничтожена за насильственное вторжение в дом, в 1834 г, — за возвращение из ссылки, в 1835 г, — за святотатство и кражу писем. Но как еще недостаточны были эти законы, видно из того, что, уничтожив смертную казнь за большую часть подлогов, они не отменили ее за составление духовного завещания и других подобных актов, за употребление этого акта со знанием, что он фальшивый, за подделку доверенности на получение капитала из публичного банка. Смертная казнь за эти преступления была уничтожена в 1837 г., вместе с уничтожением ее за многие другие преступления. 17 июля этого года было издано несколько законов, которыми уничтожена была смертная казнь за большую часть преступлений, подлежавших до тех пор этому наказанию. К числу этих законов принадлежат:
1) закон об отмене смертной казни: а) если бунтовщики по требованию правительства не разойдутся в течение часа; б) если кто освободит насилием обвиняемого в убийстве с предумышлением; в) кто будет склонять войска к измене; г) кто будет принуждать к присяге, с тем чтобы обязать к совершению убийства и других преступлений, влекущих за собою смертную казнь; д) за освобождение себя из тюрьмы; е) за ввоз запрещенных товаров с употреблением при том оружия; ж) за выстрел при известных обстоятельствах в корабль;
2) закон о преступлениях против личности;
3) закон о воровстве в жилом строении и вторжении в дом;
4) закон о разбое;
5) о морском грабеже;
6) о зажигательстве.
На основании этих последних пяти законов указанные преступления подлежали смертной казни только в особенно тяжких видах, именно:
1) По закону о преступлениях против личности смертною казнью наказывался тот, кто с намерением лишить жизни даст другому яд или заставит его принять яд, или нанесет другому раны, телесные повреждения, опасные для жизни.
2) По закону о воровстве и насильственном вторжении в дом тот подлежит этому наказанию, кто при совершении воровства ворвется в дом, нападет на кого-либо, выстрелит в него с намерением убить или же каким-нибудь другим образом нанесет ему рану.
3) По закону о разбое оставлена смертная казнь для того, кто при разборе после него пронзит ограбленного, выстрелит в него или нанесет ему рану.
4) По закону о морском грабеже она оставлена на тот случай, когда грабитель прежде, во время или после грабежа нападет на людей, находящихся на судне, ранит с тем, чтобы лишить жизни.
5) По закону о зажигательстве смертная казнь уставлена: а) за подложение под жилое строение огня в такое время, когда в нем находится какое-либо лицо; б) за поджог или разрушение каким-либо другим образом корабля с целью лишить кого-нибудь жизни или подвергнуть жизнь опасности; в) за подачу ложного сигнала или выставку маяка с целью подвергнуть опасности корабль или судно; г) употребление средств с целью разрушить или погубить корабль, которому угрожает крушение.
В 1840 г. в тот самый парламент, который тридцать лет тому назад не согласился отменить смертную казнь за ничтожное воровство, внесен был билль об отмене смертной казни за все вообще преступления. Билль этот внесен был депутатом Эвартом, который еще в 1832 г. начал с большим успехом добиваться отмены смертной казни за отдельные преступления и которого имя с тех пор неразрывно связано с историею отмены смертной казни в Англии. После продолжительных прений билль был отвергнут большинством — 160 голосов против 90. Тем не менее парламент нашел нужным еще сократить количество смертных преступлений. Смертная казнь была отменена законом 22 июня 1841 г. еще за следующие преступления:
1) за скрытие или утайку чиновниками английского банка и компаний состоящих в их руках счетов, доверенностей и других бумаг, также денег и других принадлежностей, за тайное приложение штемпелей и печатей, за употребление вместо золота и серебра других металлов;
2) за возвращение ссыльных из колоний;
3) за изнасилование во всех случаях;
4) за разрушение церквей и капищ;
5) за разрушение зданий, назначенных для торговли, а также какой-нибудь машины на мануфактурах или в рудниках.
После этой отмены смертная казнь в Англии оставлена за следующие преступления:
1) за государственную измену;
2) предумышленное убийство;
3) за телесные повреждения с намерением лишить жизни;
4) за покушение на жизнь другого при вторжении в дом;
5) за разбой, сопровождавшийся ранами;
6) за морской разбой с нанесением оружием ран;
7) за поджог жилого здания, в котором кто-нибудь находится;