Что касается «разнообразия жанров», то вопрос более чем спорен. Ремесленная регламентация в средние века всегда и везде была достаточно жесткой. Пока же следует заметить, что при всем остроумии гипотезы (хотя и нарушающей закон «бритвы Оккама» не увеличивать числа сущностей сверх необходимого), она не выдерживает критики с точки зрения нарушения тех пропорций, которыми как раз и характеризуется творчество Рублева в «Троице», отличающего его как замечательного рисовальщика («знаменщик»), равного по своему искусству Джотто, от того, что мы видим на так называемых «копиях».
Получается, что взаимоотношения «Троицы Рублева» со всеми остальными иконами этого типа, не являющимися ее копиями, остается загадкой, требующей разрешения не на гипотетическом уровне, а на фактическом материале. Не случайно ни В. А. Плугин, ни такой тонкий исследователь древнерусского искусства, как Г. И. Вздорнов, выпустивший антологию, посвященную «Троице Рублева», за исключением двух упомянутых копий, не нашли ни одного полностью соответствующего ей изображения, кроме разве что гравированного на створке серебряного панагиария 1435 г. из Софии Новгородской[313].
Однако, как выяснил Плугин, взаимоотношения оригинала и «копий» оказались не самой главной загадкой «Троицы Рублева».
Во втором номере журнала «История СССР» за 1987 г. В. А. Плугин опубликовал статью, написанную им на основании своего доклада на кафедре источниковедения Исторического факультета МГУ. Последнее обстоятельство специально оговорено в редакционном вступлении, где подчеркнуто, что, при всей спорности конечных выводов, основное содержание доклада, построенного на данных письменных источников, заслуживает самого серьезного внимания.
Суть открытия историка заключалась в том, что, согласно прямого свидетельства вкладных книг Троице-Сергиева монастыря, «Троица Рублева» появилась в местном ряду Троицкого собора только в 1575 г., будучи вкладом Ивана IV. В то время эта икона Андрею Рублеву не приписывалась и была «вложена» в монастырь вместе с другими ценными иконами и прочими драгоценностями. Уже в момент вклада она была «одета» богатой золотой чеканной ризой, которую позднее, в 1598–1600 гг. Борис Годунов заменил своей, тоже золотой, но еще более богатой и пышной, а предыдущую ризу перенес на специально выполненную для того копию, которую поставил по левую сторону «царских врат» в том же местном ряду.
Как убедительно показал В. А. Плугин, ошибка предшествующих исследователей заключалась в том, что они, вслед за известным историком А. В. Горским, считали, что Иван IV только «одел» золотой ризой уже имеющийся образ[314], хотя во вкладной книге 1673 г., воспроизводящей записи отписных ризных книг 1575 г., прямо указано: «Государя ж царя и великаго князя Ивана Васильевича всеа Русии вкладу написано в отписных ризных книгах 83 [1575] году <…> образ местной живоначальныя Троицы, обложен златом, венцы златы»[315] и т. д. Другими словами, «Троица Рублева» если и была написана Андреем Рублевым, то не для Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры, а для какого-то другого храма. Какого?
Автор статьи полагал, что «стиль, колорит, композиция, образное решение, размеры и пропорции доски свидетельствуют о том, что она („Троица“. — А. Н.) была написана для иконостаса с поясным деисусным чином типа и размеров звенигородского»[316], который, как известно, без каких-либо документальных оснований исследователи приписали кисти Андрея Рублева.
Если оставить в стороне Звенигород, то замечания В. А. Плугина оказываются чрезвычайно меткими. Исследователям творчества Рублева и иконостаса Троицкого храма всегда оставалось удивляться, почему центральная по замыслу храмовая икона так яростно (другого слова я не могу найти) дисгармонирует со всем остальным иконостасом. И не только своими красками. За исключением головы архангела Гавриила, самый придирчивый исследователь не обнаруживает ничего общего между «Троицей Рублева» и остальными многочисленными фигурами деисусного и праздничного рядов. Больше того, в глаза бросается несоразмерность «Троицы» и пространства, выделенного под нижний, «местный» ряд. «Троица Рублева» по своей высоте меньше расстояния между тяблами, куда она должна была плотно входить, поэтому для нее была сделана специальная рама. Между тем, если бы «Троица» была написана для этого иконостаса, она должна была соответствовать ему как своей палитрой, так и своими размерами.
Правда, история «местного ряда» Троицкого собора, затронутая в свое время В. И. Антоновой[317], еще ждет своего документального изучения, поскольку в настоящее время в нем не осталось ни одной изначальной иконы. Исключением считали «Троицу», но, как теперь выяснилось, последнее было ошибкой.
А как быть со «Сказанием о святых иконописцах», литературным памятником конца XVII в., сообщающим о создании Андреем Рублевым по повелению игумена Никона «образа пресвятые Троицы» в похвалу Сергию Радонежскому? Но как показал тот же Плугин, в одном из сохранившихся списков, восходящем, по-видимому, к более раннему времени, на месте слова «образ» стоит «церковь»[318], что подтверждается фактом росписи Троицкого храма и созданием его иконостаса по прорисям, которыми за двадцать с лишним лет до этого пользовались Фео-фан Грек, «Прохор с Городца» и тот же Андрей Рублев. Церковь — а не образ. И это стоит запомнить.
Столь же неожиданно В. А. Плугин обнаружил еще один серьезный аргумент, позволяющий со всей категоричностью утверждать, что еще в 1547 г. в Троице-Сергиевой лавре не было «Троицы Рублева», и вот почему.
Как известно, в то лето страшный пожар опустошил Москву, выгоревшую чуть ли не целиком, причем сильно пострадали и храмы Кремля. До нас дошел ряд документов, благодаря которым известно, как происходило восстановление их иконного убранства[319]. Для этого в Москву были вызваны новгородские и псковские иконники, в центральные храмы были свезены самые замечательные иконы из крупных городов и монастырей России и с них снимали копии. Однако, как писал в своей «Жалобнице» знаменитый поп Сильвестр, игравший немаловажную роль в кремлевской жизни начала 50-х гг. XVI в. и, судя по всему, прямо отвечавший за эти восстановительные работы, в Троице-Сергиевой лавре брали не иконы, а только прориси с них[320]. Если бы в это время там находилась «Троица Рублева», она безусловно стала бы образцом для новых икон. Между тем, именно тогда написанная для Кремля «Троица с деяниями» никоим образом не повторяет «Троицу Рублева», которую через четыре года «Стоглав» — как принято считать — указывает иконописцам в качестве образца[321].
Стоит заметить, что, несмотря на такое прямое указание, иконописцы продолжали игнорировать тип «ангельской Троицы», воспроизводя и после «Стоглава» только тип «Троицы ветхозаветной», может быть, потому, что, вопреки представлениям современных искусствоведов, цитирующих этот документ, на самом деле там говорилось не об изображении «Троицы», как это ошибочно повторяют исследователи, а всего только о крестах в нимбах и о надписях. Примером столь характерной ошибки может служить типичное для данного случая утверждение Г. В. Попова, что споры о написании «Троицы» закончились «своего рода канонизацией рублевского варианта на Стоглавом соборе 1551 г.»[322].
Однако Троицкий собор в Троице-Сергиевой лавре не мог существовать без «Троицы», которую Андрей Рублев должен был написать вместе с иконостасом, если он работал над ним. Следовательно, такая икона существовала, так что вклад Ивана IV был сделан не на пустое место. Он должен был заменить собой какую-то другую «Троицу», которая, скорее всего, и принадлежала кисти Рублева. И у меня есть основания утверждать, что эта икона не только сохранилась, но и хорошо нам известна.
В 1920 г. во время национализации Лавры, когда ее имущество делили между собой Комиссия по охране памятников Лавры и Сергиевский исполком, на паперти церкви св. Зосимы и Савватия была обнаружена ветхая, весьма пострадавшая от времени, поновлений и просто небрежения икона «Троицы ветхозаветной». После того как в 1958–1960 гг. реставратор Н. А. Баранов расчистил ее от позднейших записей и укрепил, стало ясно, что она была создана в первой половине, а, быть может, и в первой четверти XV в.[323]
Нельзя сказать, что новооткрытая «Троица» выпала из поля зрения специалистов. Г. И. Вздорнов с присущей ему проницательностью понял то исключительное значение, которое представляет эта икона для атрибуции «Троицы Рублева» и более широко — для решения «рублевского вопроса» вообще.
«Это безусловно местный образ, связанный с каким-то Троицким храмом, — писал он в своем исследовании. — Точное происхождение иконы неизвестно, но правильнее всего считать, что она возникла в Троице-Сергиевом монастыре или написана для этого монастыря, где оставалась в последующее время»[324].
Далее исследователь анализировал возможные варианты и приходил к выводу, что икона, скорее всего, была написана для деревянного (первого) храма Троицы в 1411 г., т. е. до «Троицы Рублева», однако самим Рублевым или кем-то «из его круга». Логично было предположить также, что после гибели деревянного храма 1411 г. икону перенесли на подобающее ей место в новый каменный Троицкий собор, однако этому мешала укоренившаяся уверенность, что «Троица Рублева» была написана как раз для этого нового храма.
Исходя из такой посылки, Г. И. Вздорнов нашел компромиссное решение, как мне представляется, не слишком убедительное для него самого: «Ко второй половине XVI в. в Троице-Сергиевой лавре имелось три каменных храма, посвященные Троице. В одной из этих церквей и должна была стоять в ряду местных образов указанная икона. Но в белокаменном соборе находилась „Троица“, написанная Андреем Рублевым, а сооружение Успенского собора заканчивалось полтора столетия спустя после того, как новооткрытая икона была водворена на предназначенное для нее место в каком-то другом храме. Этим последним, следователъно, была третья Троицкая церковь, а именно — церковь св. Духа, где, вероятно, и находилась в XV в. наша икона»[325].
Теперь, после находки В. А. Плугина, мы знаем, что «Троицы Рублева» в XV в. в Троицком соборе не могло быть, а ее место скорее всего, занимала найденная в 1920 г. икона, по своему колориту, рисунку и деталировке фигур несравненно лучше вписывающаяся в ансамбль троицкого иконостаса, чем все остальные известные нам иконы. Даже размеры ее доски — 161x122 см. гораздо лучше соответствуют расстоянию между тяблами иконостаса в местном ряду, чем «Троица Рублева» (142x114 см.) и ее году невская копия (146x116 см.). Оценивая новооткрытую «Троицу», все искусствоведы, касающиеся этой темы, согласны с ее большей близостью византийским изводам и с ее явным старшинством по отношению к «Троице Рублева».
Другими словами, при постройке Никоном нового (каменного) Троицкого собора в 20-х гг. XV в. у него уже должна была быть икона «Троицы» для местного ряда, если принять датировку Г. И. Вздорнова. Однако, учитывая удивительную близость этой «Троицы» деисусному чину Троицкого собора и соответствие ее размеров местному ряду иконостаса, вернее будет предположить, что они были созданы одновременно. Следовательно, если Андрей Рублев действительно писал по заказу Никона «Троицу», то ею может быть только эта, «ветхозаветная», найденная в 1920 г. на паперти церкви Зосимы и Савватия. Именно с этой иконы, как можно думать, были сделаны прориси 1547 г., использованные собранными в Москве иконописцами, тем более, что сама она полностью укладывается в то представление «образцового подлинника» в сознании людей XVI в., какими были иконостасы, связанные с именем Андрея Рублева.
Наконец, — и это немаловажно — новооткрытая «ветхозаветная Троица», восходящая по датировке специалистов к первой половине XV в., то есть ко времени, когда она могла находиться только в Троицком соборе лавры (церковь Сошествия св. Духа была построена лишь в 1476 г.), несет на себе следы богатого оклада, косвенным образом подтверждающие ее нахождение в местном ряду центрального храма монастыря.
Откуда же появилась «Троица Рублева»?
Пытаясь ответить на этот вопрос, В. А. Плугин, чтобы не разрушать легенду, ограничил себя постулатом о создании Андрей Рублевым «Троицы Рублева» для звенигородского Успенского собора, откуда образ мог быть взят в Москву в 1547 г., а затем, богато украшенный Иваном IV, мог быть передан в Троице-Сергиеву лавру, причем значительно ранее 1575 г. Он полагает, что подобный подарок монастырю Иван IV мог сделать во второй половине 50-х и даже в 60-х гг. XVI в.[326] Вряд ли. Оснований для таких пожертвований мы не знаем, и фактов таких в эти годы не видим. Гораздо достовернее данные вкладных книг, поскольку именно в первой половине 70-х гг. XVI в. Иван IV делает щедрые вклады в монастыри по убиенным, замаливая свои опричные грехи. В таком случае происхождение «Троицы Рублева» следует связывать не со Звенигородом, а с новгородским походом Ивана IV, с ограблением Старицы, Твери, Торжка, Новгорода и окрестных монастырей, откуда он отправлял в Москву сотнями возов изъятую местную «святость».
Версия «звенигородского» происхождения «Троицы Рублева» не выдерживает критики еще и потому, что до сих пор никем не доказано (и вряд ли будет доказано без соответствующих архивных находок) авторство Андрея Рублева по отношению деи-сусного чина, происходящего из Успенского собора в Звенигороде. Последний не имеет ничего общего ни в палитре, ни в технике, ни в рисунке ни с «Троицей», ни с теми чиновыми иконами, в создании которых мог принимать участие Андрей Рублев. Стоит напомнить, что само усвоение звенигородских икон Рублеву произошло исключительно под влиянием «мифа о Рублеве», в котором главнейшую роль сыграло раскрытие «Троицы», разом выпавшей из ряда привычных представлений о древнерусской иконописи того времени.
Другими словами, перед нами две загадки — «Троица Рублева» и «звенигородский чин», — сходства между которыми, кроме, может быть, некоторых использованных красочных пигментов, практически нет.
Пока можно утверждать только, что «Троица Рублева» и звенигородские иконы были созданы первоклассными мастерами, имена которых нам с достоверностью неизвестны. Но если звенигородский чин, несмотря на свою исключительность, не выпадает из круга иконописи «московской школы» XV в., продолжая и развивая византийские традиции, то в «Троице Рублева», как совершенно справедливо замечали некоторые исследователи, перенесены на русскую почву художественные традиции северной Италии, а среди русских иконописных школ ее истоки вероятнее всего искать в Новгороде. Косвенным подтверждением такого вывода может служить, с одной стороны, гравированное изображение именно такой (этой?) «Троицы» на уже упоминавшемся серебряном панагиарии 1435 г. из Софии новгородской, а с другой — время поступления иконы в Троице-Сергиеву лавру после известного погрома Новгорода в 1570 г.
Есть и еще одно немаловажное отличие этих шедевров русской иконописи друг от друга. «Звенигородский чин» создан иконописцем и отмечен всеми характерными особенностями техники иконописания, в то время как «Троица Рублева» несет явный отпечаток руки мастера смелых и ярких фресковых росписей, кстати сказать, ничего общего не имеющих с фресками Успенского собора во Владимире, в которых видят произведения Рублева. В какой-то степени техника письма «Троицы» стоит ближе к той, что мы видим на иконе «Преображение» работы Феофана Грека, но только в какой-то степени, а по своему колориту, как ни странно, икона оказывается гораздо ближе к фрескам XIV в., выполненными итальянскими художниками в храме у с. Лыхны в Абхазии.
А как же Андрей Рублев?
Загадка самого Андрея Рублева много сложнее и острее, чем загадка приписываемой ему «Троицы». В последнем случае перед нами действительно исключительное по художественным достоинствам произведение русского иконописного искусства, работа художника, сумевшего отразить в нем всё лучшее, что было создано к этому моменту на Руси, в Италии и в Византии, поэтому не так уж важно, как звали этого мастера. Интересно? Да. Но если он оставил нам себя не в имени, а в совершенстве своего творения, то тем самым он и остался для нас бессмертным. Мы видим именно его творение, а не чье-либо иное, только приписываемое ему преданием или домыслами исследователей.
К сожалению, теперь мы уже не можем сказать того же о самом Андрее Рублеве. И чтобы хоть немного продвинуться в этом направлении, следует разобраться: а что нам вообще о нем известно? Практически — почти что ничего, если не считать двух его художественных биографий, выпущенных в свое время издательством «Молодая гвардия»[327] и состоящих целиком из домыслов их авторов. Между тем, еще три десятилетия назад В. Д. Кузьмина сумела собрать все упоминания письменных источников об этом художнике, прокомментировать их и подвергпуть научной критике[328]. Опираясь на ее великолепную работу, к которой время вряд ли сможет добавить что-либо новое и существенное, познакомимся с материалом, которым располагает историк.
Начать следует с того, что собственно документов, в которых упоминалось бы имя Андрея Рублева, нам неизвестно. Таким образом, следующим по достоверности письменным источником становится погибшая в пожаре 1812 г. пергаменная Троицкая летопись, реконструированная М. Д. Приселковым на основании выписок Н. М. Карамзина. Из нее мы узнаем, что весной 1405 г. «почаша подписывати церковь каменную святое Благовещение на князя великаго дворе, не ту, что ныне стоит, а мастеры бяху Феофан иконник Гречин, да Прохор старец с Городца, да чернец Андрей Рублев, да того же лета и кончаша ю»[329]. По этому поводу М. Н. Тихомиров заметил, что в данном случае у Карамзина нет ссылки на Троицкую летопись, а оговорка «не ту, что ныне стоит», могла появиться не ранее конца XV в., хотя за всем тем сомневаться в точности самого известия нет оснований[330].
Через три года имя Рублева всплывает снова: в 1408 г. «мая в 25 начата подписывати церковь каменную великую соборную святая Богородица иже во Владимире повелением князя великаго, а мастеры Данило иконник да Андрей Рублев»[331].
И это — всё. Две фразы в летописи — всё, чем мы располагаем в отношении Андрея Рублева, его работы и его сотоварищей. Более поздние списки летописей эти известия повторяют или сокращают вплоть до полного опущения имен.
Из всего этого можно извлечь только, что в 1405 г. Андрей Рублев был уже монахом («чернец»), происходил, скорее всего, из боярского рода (указан не по имени только, а и по фамилии) и был достаточно искусным мастером фресковой росписи, потому что его имя упомянуто на третьем месте после такого прославленного художника, как Феофан Грек, вызванного к работе из Новгорода. Через три года он работает на росписи Успенского собора во Владимире, судя по упоминанию на втором месте, под началом «иконника» Даниила, который, согласно преданию, становится его другом и спутником до конца жизни[332].
Стоит обратить внимание, что в обоих записях указывается об исполнении Рублевым именно фресковых работ и отсутствует какой-либо намек на собственно иконописание. Более того, специальное указание Даниила «иконником» как бы противопоставляет его Рублеву и подчеркивает различие между ними. Я не могу утверждать, что Рублев был только мастером фрески, хотя, как известно, в эпоху средневековья разделение труда и его специализация строго соблюдалась как в Европе, так и в Азии, а Русь не была в этом смысле исключением из правила. Рублев мог писать иконы, например, в зимний период, однако обе заказных работы, отмеченные летописью, связаны именно с работами альфреско. Об этом недвусмысленно свидетельствует запись под 1405 г., сообщающая, что, начав весною, к осени художники уже закончили роспись церкви Благовещения.
Даже при наличии большой артели столь определенный временной интервал позволял завершить лишь роспись стен, не более, после чего только и можно было на следующий год, когда роспись «устоится», приступать к установке арматуры иконостаса и наполнению храма иконами и прочей «святостью». Последнее требовало значительно большего времени, поскольку до написания икон и построения иконостаса требовалось заготовить для икон доски соответствующего размера, а главное — выдержать их, высушить, проклеить, загрунтовать, так что все эти операции, как и само написание образов, растягивались не на месяцы, а на годы. Примером того, как много времени требовала работа иконописца, причем над срочным царским заказом, служит ситуация, отраженная в материалах собора 1554 г., когда разбирался «мятеж» дьяка И. М. Висковатого против «новомысленных» икон, созданных псковскими и новгородскими мастерами. Работать над ними они начали сразу же, как только получили задание, т. е. в 1547 г., а сдали заказ — как это получается по делу, возбужденному И. М. Висковатым, — шесть лет спустя[333].
Не расходятся в показаниях с летописью и другие, гораздо менее надежные источники, сообщающие о дальнейшей жизни Рублева — «Житие Сергия Радонежского» и «Житие Никона», его ученика и преемника на игуменстве, написанные известным агиографом Пахомием Логофетом (иначе — Сербом) в период между 1430 и 1450 годами. Используя записи своего предшественника, Епифания, Пахомий составил несколько редакций того и другого жития, отличающихся фактами и их освещением. Не будучи очевидцем, во второй редакции «Жития Сергия» он пишет о постройке Никоном в Сергиевом монастыре Троицкого собора на средства князя Юрия Дмитриевича звенигородского (отсюда и допущение современных исследователей, что Рублев мог работать в Звенигороде), что Никоном:
«…умолены быша <…> чюднии добродетельнии старцы и живописцы, Даниил и Андрей. <…> И яко украсиша подписанием (выделено мною. — А. Н.) церковь сию в конец своего богоугодного жития блаженного, и тако к господу отидоша во зрении друг с другом в духовном союзе, якоже и зде пожиста»[334].
Казалось бы, свидетельство однозначное: Даниил с Андреем были приглашены Никоном «подписывать» собор фресками и по окончании работы оба умерли в этом же монастыре. Однако в так называемой Первой пространной редакции «Жития Никона», написанной, как предположила В. Д. Кузьмина, в 1450 г., тот же Пахомий по завершении работы художниками в Троицком соборе отпустил их в московский Спасо-Андроников монастырь, где они расписали Спасский собор и на этот раз умерли там. Последующие редакции «Жития Сергия» вплоть до середины XVI в., откуда дошли до нас великолепные «лицевые» рукописи, представляют обе версии смерти художников, не добавляя ничего нового, за исключением немаловажного факта: на всех этих миниатюрах Андрей Рублев изображен расписывающим стены храмов фресками[335].
Другими словами, ни летописи, ни предание, исходящее из стен Троице-Сергиева монастыря, где работал Пахомий, ничего не говорят о создании художником икон. В этом смысле В. А. Плугин совершенно прав, полагая, что Никон приглашал Даниила и Андрея писать не «образ», а «церковь» Троицы[336].
Противоположное мнение, утверждающее Андрея Рублева в качестве именно иконописца, опирается на свидетельство Иосифа Волоцкого, восходящее к началу XVI в., т. е. спустя столетие после описанных событий. Основатель Волоколамского монастыря упоминает в письме к Б. В. Кутузову полученные им от Феодосия, сына знаменитого иконописца Дионисия, «иконы Андреева письма»[337]. Как свидетельствует челобитная волоколамских монахов старцу Ионе Голове, датируемая 1515–1522 гг., личной собственностью игумена были три иконы «Рублева письма Андреева»[338]. Видимо, эти же иконы были отданы им князю Федору Борисовичу, о чем упоминает в «Житии Иосифа Волоцкого» его биограф Савва Крутицкий, писавший в 1540 г.[339]
Менее определенно Иосиф Волоцкий говорит об Андрее Рублеве и Данииле в той части своей «Духовной», которая известна как «Сказание вкратце о святых отцех, бывших в монастырях, иже в Рустей земле сущих». Он пишет общими словами о дружбе между Андреем Рублевым и его «спостником» Даниилом и о том, что «по всяк час», свободный от работы, они предавались любованию и лицезрению святых икон[340]. Всё это можно расценивать как зарождение и развитие церковной легенды, весьма мало заслуживающей доверия уже потому, что, не говоря уже об Иосифе Волоцком, писавшем о Рублеве восемь десятков лет спустя после его смерти, даже Пахомий, собиравший материал о художнике по свежим следам и среди людей, помнивших его, не мог однозначно ответить на вопрос, где и когда тот умер и что расписывал раньше, а что позже — Троицкий собор в Троице-Сергиевой лавре или Спасский собор в Спасо-Андрониковом монастыре в Москве.
Больше того. Позиция, занимаемая Иосифом Волоцким и его монастырем в общественно-политической и церковной жизни Москвы конца XV — первой половины XVI в., когда «презлые иосифляне», выступая в защиту неукоснительного соблюдения церковной старины, беспощадно боролись со всякими новыми веяниями, не только со свободомыслием, но и просто с инакомыслием, позволяет предположить, что по каким-то причинам Андрей Рублев оказался выгодной фигурой в борьбе с их противниками. Причина же может быть только одна: в своем творчестве Андрей Рублев был сугубо традиционен и консервативен в следовании византийскому подлиннику, но «зело изящен» в его исполнении. Отсюда и ссылка на Рублева в «Стоглаве», предполагающая образцом «Троицы» отнюдь не «ангельский» извод, а «ветхозаветный», с Авраамом и Саррою, как можно видеть по написанному тогда же для Кремля образу «Троица в деяниях».[341]
С тех же позиций, как мне представляется, следует рассматривать и «Сказание о святых иконописцах» — компиляцию рубежа XVII–XVIII вв. Внимательное изучение текста, относящегося к Андрею и Даниилу, открывает истоки сведений, которыми пользуются до настоящего времени все, пишущие о творчестве Рублева, не подвергая их сомнению или критике. Ввиду исключительного значения этого текста привожу его полностью.
«Преподобный отец Андрей радонежский, иконописец, прозванием Рублев, многая святыя иконы писал, все чудотворные. Яко же пишет о нем в Стоглаве святого чудного Макария митрополита, что с его письма писати иконы, а не своим умыслом. А преже живяше в послушании у преподобного отца Никона Радонежского. Он повеле при себе образ написати святыя Троицы в похвалу отцу своему святому Сергию Чудотворцу. <…> Преподобный отец Даниил, спостник его, иконописец, зовомый Черный, многая с ним святыя иконы чудесныя написаша, везде неразлучно с ним. И зде при смерти приидоша к Москве в обитель Спасскую и преподобных отец Андроника и Саввы, и написаша церковь стенным письмом и иконы призыванием игумена Александра, ученика Андроника святаго и сами сподобишася ту почити о господе, яко же пишет о них в житии святаго Никона»[342].
Текст этот интересен тем, что он раскрывает нам источники компиляции неизвестного автора, трудившегося явно в Троице-Сергиевом монастыре, поскольку Андрей Рублев, подобно Никону, оказывается у него безо всяких на то оснований «радонежским». Как видно, он пользовался «Житием. Никона» (пространной редакции Пахомия), «Стоглавом» и летописью — если не самим Троицким списком, то таким, чьи известия за 90-е гг. XIV в. прямо к нему восходят. Очень похоже, что на основании знакомства с этим текстом под его пером впервые возникло здесь невероятное сочетание «Даниил Черный», столь широко пущенное на страницы научных работ современными искусствоведами и историками, хотя на самом деле речь в первоисточнике шла о двух разных художниках: под 1395 годом — о Семене Черном[343], а под 1408 годом — об иконнике Данииле[344]. Этого мифического «Даниила Черного», сопровождающего Андрея Рублева по жизни, можно встретить теперь во всех работах о Рублеве, хотя простое ознакомление с первоисточником, т. е. с Троицкой летописью, показало бы любому интересующемуся всю фантастичность подобного имясочетания. Не таким ли путем возник миф и о «многих чудотворных иконах» письма Андрея Рублева, местонахождение которых, однако, ни в одном списке чудотворных икон не указывается?
Подводя итоги предпринятому разысканию сколько-нибудь документальных биографических сведений об Андрее Рублеве, приходится констатировать их неутешительность, если не бесперспективность. Единственное, о чем, как мне представляется, можно говорить уверенно, так это о том, что Андрей Рублев, отмеченный Троицкой летописью в начале XV в., был преимущественно мастером фресковой росписи и принимал участие в украшении четырех храмов: исчезнувшей к концу XV в. церкви Благовещения в московском Кремле, Успенского собора во Владимире, Троицкого собора в Троице-Сергиевой лавре и Спасского собора Андроникова монастыря в Москве.
О качестве этих росписей мы можем судить только по сохранившимся фрескам в Успенском соборе Владимира: первоначальная роспись Троицкого и Спасского соборов позднее была безжалостно срублена. Факт этот, достаточно интересный для размышления о возможных причинах уничтожения прекрасных фресок (об их достоинствах и колорите можно было судить по множеству сохранившихся фрагментов, открытых под настилом пола Спасского собора Андроникова монастыря при реставрационных работах в 50-х гг. нашего века и, я надеюсь, до сих пор хранящихся в запасниках нынешнего Музея древнерусского искусства им. Андрея Рублева), может свидетельствовать о какой-то «еретичности» реального Рублева, его учителей и коллег в глазах последующих поколений российских церковников, уничтожавших произведения художника, но канонизировавших его имя, которым освящалось дальнейшее развитие духовной живописи.