Можно по-разному относиться к этому свидетельству, оспаривать его достоверность[428], однако нельзя упускать из внимания время первоначальной записи, на которую ссылается Артынов, — 1793 г., когда Герберштейн не был еще переведен и пересказан Н. М. Карамзиным, а равным образом происхождение предания из среды потомственных дворцовых крестьян, предки которых служили еще Елене Глинской в 30-х гг. XVI в.
Записки А. Я. Артынова являются своего рода логическим «мостиком» от исторических документов и материалов к стихии фольклора, одновременно перенося интерес к Соломонии, очень скоро (со второй половины XVI) усвоенной обиходом российской провинциальной Церкви в качестве местночтимой святой со своими чудесами, на ее сына, «князя Георгия Васильевича», использовавшего для своего «воплощения», как показал в ряде работ А. А. Крупп, вполне историческую фигуру сына боярского и разбойника Кудеяра Тишенкова[429]. Вместе с группой белевцев Тишенков в 1571 г. перебежал к крымскому хану, пришедшему под Тулу, ушел вместе с ним в Крым, откуда переписывался с Иваном IV, однако на Русь так и не вернулся.
Сам Кудеяр Тишенков никакой загадки для исследователя не представляет, однако народное предание, отождествившее его уже в 70-х гг. XVI в., как полагает Крупп[430], с сыном Соломонии, «князем Георгием Васильевичем», и «вылепившее» из этой. контаминации благородного «разбойника Кудеяра», невольно поставило перед исследователями вопрос о реальности существования сына Соломонии как возможного соперника Ивана IV в его правах на московский престол.
Парадокс заключается в том, что сам Тишенков, которому в момент побега вряд ли было более 30 лет, никогда никаких претензий на московский престол не заявлял, точно так же как не проявлял к Тишенкову никакого особенного интереса и Иван IV, полагая его только разбойником, использованным московскими боярами-изменниками для сношений с подступившим к Туле крымским ханом. Такой взгляд на Тишенкова подтверждается «росписью» бежавших с ним его людей, быть может, составлявших разбойничью шайку[431]. Другими словами, Кудеяр Тишенков в момент побега на государевой службе не состоял, но с его именем оказались прочно связаны всякие рода разбои и грабежи, а в последующие века легенды о его «поклажах» (т. е. кладах), захоронениях, «городках» и пр. распространились настолько широко в народе, что им посвящена обширная краеведная литература, а образу самого Кудеяра — научные работы и романы, первый из которых был написан Н. И. Костомаровым в 1882 г., где Кудеяр предстает в качестве сына Соломонии Сабуровой от Василия III, вынужденного скрываться от преследований бояр и сына Елены Глинской, т. е. Ивана IV[432].
Отсюда, от романа Костомарова, считают историки, и пошло дальнейшее распространение легенды о Кудеяре, как, якобы, спасшемся сыне Соломонии. Между тем, действительность не столь проста, как ее пытаются представить.
А. А. Крупп, всесторонне изучивший исторические и фольклорные материалы о Кудеяре-разбойнике и «боярском сыне» Кудеяре Тишенкове, в своих работах убедительно показал тождественность этих двух фигур как по причине отсутствия других известных «Кудеяров», так и по тому, что все «росписи поклаж» Кудеяра, во-первых, традиционно происходят «из Крыма», во-вторых, имея форму личных писем Кудеяра (или его товарищей) к своим друзьям или родственникам, содержат сообщение об «измене» царю Ивану Васильевичу или о «раздоре» с ним («нагрубил»). Однако, наряду с этим историческим Кудеяром, в легендах о нем и его «поклажах» исследователь выделил устойчиво проходящий мотив родства или свойства Кудеяра с «царем Иваном Васильевичем», объясняющий необходимость для Кудеяра бегства или сокрытия своего происхождения[433].
Более того, выявление ряда публикаций, предшествующих роману Н. И. Костомарова о Кудеяре и, в свою очередь, восходящих к еще более ранним источникам, позволило А. А. Круппу показать, что легенда о тождестве Кудеяра и Юрия Васильевича, сына Соломонии Сабуровой, имела хождение в народе, по крайней мере, уже в начале прошлого века, т. е. задолго не только до романа Костомарова, но и до перевода у нас сочинения С. Герберштейна, содержащего рассказ об обстоятельствах развода и второго брака Василия III. И хотя пересказ этого сюжета Герберштейна был осуществлен Н. М. Карамзиным намного, раньше выхода в свет романа Н. И. Костомарова, последнее обстоятельство не играет никакой роли, поскольку в суздальском Покровском монастыре действительно жила легенда о сыне Соломонии/Софьи.
В «Историческом и археологическом описании Покровского девичья монастыря» И. Ф. Токмаков специально указывал, что «с правой стороны гробницы Соломонии находится полуаршинный памятник; как говорят, тут похоронен семилетний сын ее, родившийся в обители»[434]. Официально надгробие это приписывалось малолетней «царевне Анастасии Шуйской», не находившей себе соответствия ни в документах, ни в сохранившихся родословных росписях князей Шуйских. Ее имя упомянуто только в двух вкладах в Покровский монастырь и более ничем не отмечено.
Новый интерес к истории Соломонии и к безымянному погребению Анастасии/Георгия возник после 1934 г., когда директор Суздальского музея А. Д. Варганов поднял находившуюся рядом с гробницей Соломонии/Софьи в склепе Покровского собора анонимную белокаменную плиту, своим орнаментом повторяющую близлежащую надгробную плиту «старицы Александры», сестры Василия III, скончавшейся в 1525 г., и обнаружил под ней «небольшую погребальную колоду, покрытую изнутри толстым слоем извести. В ней оказались остатки детской рубашки и истлевшее тряпье без каких-либо следов костяка», т. е. ложное погребение. В начале 1944 г. в отдел реставрации тканей Государственного Исторического музея в Москве без указания адреса и обстоятельств находки Варганов передал: «1) небольшой спуток обрывков шелковой, темнокоричневого цвета ткани, связанных между собой почерневшей металлической плетеной тесьмой; 2) нагрудные украшения из металлического шнурочка, рядами нашитого на шелковую ткань с разрезом посредине; 3) обрывок металлической тесьмы-плетенки с пришитым к нему сбоку меньшим концом такой же плетенки, оборванным книзу; 4) наподолъное украшение из металлического шнурка, рядами нашитого на шелковую ткань с двумя оборванными концами плетенки внизу; 5) плетеный поясок из некрученого шелка красноватого цвета и металлических нитей с обрывками кисточек на концах»[435].
В результате долгой и кропотливой работы реставратором Е. С. Видоновой была восстановлена рубашка мальчика 3–5 лет принадлежавшего к высшему классу общества, из шелковой тафты червчатого цвета с ластовицами, подкладом и подоплекой синего цвета, украшенная серебряными нашивками и остатками жемчужного шитья по воротовому разрезу, рукавам и подолу, вместе с пояском из шемаханского шелка с пряденым серебром и кисточками на концах, по материалу и технике шитья уверенно датируемые первой половиной XVI в.[436]
К сожалению, не всё так ясно с открытым Варгановым погребением, традиционно представляемым как «ложное», в действительности же, требующем повторного изучения.
Сложность его осмысления заключается в том, что до нас не дошли никакие документы, фиксирующие процесс раскопок, которых, скорее всего, не было, а сами «раскопки», по-видимому, проводились по инициативе местного ОГПУ-НКВД в поисках драгоценностей, что было обычно в то время, поскольку из примечания редакции журнала к статье Е. С. Видоновой (со слов А. Д. Варганова или Н. Н. Воронина) явствует, что «директор Суздальского музея А. Д. Варганов» только «присутствовал при ликвидации усыпальницы». Как бы то ни было, внутри колоды лежали «остатки <…> рубашки и истлевшего тряпья без каких-либо остатков и следов костяка»[437], а вовсе не «кукла», как можно прочесть в ряде изданий, в том числе и у самого А. Д. Варганова, писавшего, правда, почти полвека спустя[438]. Еще более любопытны сведения, содержащиеся в описании остатков рубашечки, где, перечисляя подученные от Варганова фрагменты, Видонова пишет:
«Со всего этого материала сыпалась сухая земля, смешанная с мельчайшими блестками серебра. Обрывки тканей, металлические нашивки (на груди у ворота. — А. Н.) и поясок были покрыты темнокоричневыми пятнами, покоробились и были жестки наощупь. Ткань сморщилась и слежалась. Металлические шнуры потемнели…»[439]
В этом описании интересны два обстоятельства — «земля» и «пятна» — которые в свое время не привлекли должного внимания ни А. Д. Варганова, ни реставраторов, тем более, что остатки ткани были переданы в отдел реставрации ГИМа только спустя десять лет после вскрытия захоронения. Создается впечатление, что сохранившаяся погребальная колода до вскрытия уже была заполнена землей, которая могла попасть туда лишь в том случае, если ее вскрывали в прошлом и в ней рылись. О том же говорит скомканность, перепутанность остатков рубашки и какого-то «тряпья». Приходится только сожалеть, что после фиксации наличия на грудных нашивках «темнокоричневых пятен», которые могли быть пятнами крови, не были проведены соответствующие анализы. Сейчас восстановленная рубашка с пояском из погребения выставлена в экспозиции Суздальского музея-заповедника.
Другим предметом, прямо связываемым легендой с Соломонией/Софьей, является икона Богоматери Владимирской XVI в. на липовой (?) доске размером 34,5х30,0 см с написанными на полях предстоящими св. Василием Великим и св. Соломонией, летом 1954 г. обнаруженная в фондах Владимирского областного краеведческого музея Н. А. Деминой и И. А. Ивановой, научными сотрудниками Музея древнерусского искусства им. А. Рублева в Москве, где она теперь и хранится в ожидании своего исследования и расчистки от записей XVII–XVIII вв.
Столь исключительное сочетание имен предстоящих святых, сразу наводящее на мысль о связи данной иконы с персонажами нашей истории, представленными на полях тезоименными святыми, соответствие времени написания иконы интересующим нас событиям, подтверждается плохо читаемой карандашной записью начала XX в. на обратной стороне доски, несущей также более светлое пятно от давно утраченной наклейки:
«1508 г. из рода бояр вел. кн. Соломонии // перешла в род Денисовых // из рода Денисова в род Кошутиных // Денисов Степан (?) дочь выдал за Кошутина (Ивана?) // Этой иконой… // Степан Кошутин (24) и Анна Денисова (20 л.) 1826 // Иван Кошутин (22) и Екатерина Терентьева (20), 1848 // … Кошутин (29) и Мария Рыбина (22), 18[78] // Дмитрий Кошутин, Елизавета Рубцова (?)…»[440].
Строго говоря, об истории этой иконы в XVI в. ничего не известно кроме того, что она могла быть связана с судьбой Соломонии/Софьи и ее сына, если последовала за ним из Покровского монастыря в мир. Но это не более, чем догадка. Находка ее во Владимире, неподалеку от Суздаля, позволяет думать, что упоминаемый в надписи «род Денисовых» тождественен известным с XVII в. купцам Денисовым, «владимирцам гостиной сотни», ведущим свой род от новгородских купцов, выселенных в 1489 г. во Владимир Иваном III вместе с 17 другими семьями[441]. Связи их с Сабуровыми неизвестны, так же как непонятна указанная на обороте иконы дата — 1508 г., в жизни Соломонии отмеченная разве только переездом «на новый двор» в Кремле. Здесь скорее было бы ожидать указания на 1505 (7013) год, когда она стала великой княгиней, или на 1518 (7026), когда она с Василием III посетила Покровский монастырь в Суздале. Возможно, эта последняя дата и была указана на отпавшем листке уже в переводе на современное летосчисление, но прочитана как «1508»? Точно так же остается неизвестным, как и при каких обстоятельствах эта икона попала к Денисовым «из рода бояр великой княгини Соломонии», однако совершенно пренебречь ею при разработке истории Соломонии/Софьи историк не в праве.
Выше я перечислил все факты, которыми располагает на сегодняшний день исследователь, приступающий к рассмотрению вопроса о существовании сына Соломонии. Попробуем в них теперь разобраться, имея в виду, что другие свидетельства, которые могут быть привлечены для подкрепления этой гипотезы, имеют не абсолютное, а только вспомогательное значение, поскольку могут быть истолкованы иначе или не иметь к данному вопросу прямого отношения.
Наличие слухов, записанных С. Герберштейном, какого-то секретного доклада комиссии, за которым последовал подарок Соломонии/Софье, устойчивая легенда о Георгии, нашедшая отражение как в фольклоре (Кудеяр/Георгий), так и в монастырском предании (Анастасия/Георгий), пустое погребение, обнаруженное А. Д. Варгановым, подкрепляют слух о рождении у Соломонии сына и делают его в высшей степени вероятным. Но как это могло произойти? Отсутствие детей у Василия III и Соломонии на протяжении двадцати лет (свадьба их состоялась «7014 (1505) года, сентября 4, в четверток») заставляет подозревать в бесплодии Соломонию, но не снимает подозрений и с Василия III.
Безусловно против Соломонии говорят показания ее брата И. Ю. Сабурова и других свидетелей, которых мы проверить не можем, тогда как против Василия говорит затянувшееся на три с половиной года (с 21.1.1526 по декабрь 1529 г.) бесплодие его второй партнерши, Елены Глинской. Более того, в своей «Истории…» Курбский прямо пишет о неспособности великого князя «ко плодотворению» уже во втором браке и о поиске средств к этому с помощью знахарей, чародеев и пр., т. е. о повторении истории с Соломонией. В отношении Елены Глинской можно с очень высокой долей вероятности утверждать, что она, имея перед глазами судьбу своей предшественницы, прибегла к помощи другого мужчины, и что этим мужчиной был с самого начала ее любовник и фаворит, князь И. Ф. Овчина Телепнев-Оболенский, занявший место рядом с ней сразу же после смерти Василия III и расправившийся с регентским советом.
Обо всём этом известно со слов того же С. Герберштейна, который писал о дяде Елены, князе М. Л. Глинском, назначенным в числе опекунов малолетнего Ивана IV:
«Но впоследствии, видя, что сразу по смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким [князем] по прозвищу Овчина, заключила в оковы братьев мужа, сурово обращается с ними и вообще правит слишком жестоко, Михаил исключительно по прямодушию своему и долгу чести неоднократно наставлял ее жить честно и целомудренно; она же отнеслась к его наставлениям с таким негодованиям и нетерпимостью, что вскоре стала подумывать, как бы погубить его. Предлог был найден: как говорят, Михаил через некоторое время был обвинен в измене, снова ввергнут в темницу и погиб жалкой смертью; по слухам, и вдова немного спустя была умерщвлена ядом, а обольститель ее Овчина был рассечен на куски»[442].
Другими словами, опять же с высокой степенью вероятности, можно считать, что дети Елены Глинской — дети И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского. Окончательно убедиться в этом возможно, только проведя биохимические и генетические исследования останков всех задействованных в этих событиях лиц — Василия III, Елены, князя Овчины, Ивана IV и его брата Юрия. Но вот что бросается в глаза уже сейчас.
Мы не знаем случаев резкого отклонения в психике у потомков Ивана III и Софьи Палеолог (бесплодие Василия III не имеет к этому отношения, к тому же «опровергается» плодовитостью старицкой линии: сын Андрея Ивановича, Владимир Андреевич старицкий, был плодовит в обоих браках). В роду Глинских, похоже, тоже нет никаких психических отклонений, но вот прозвища в роду Оболенских — «Немой», «Лопата», «Глупый», «Медведица», «Телепень», «Сухорукий» — заставляют подозревать устойчивые генетические нарушения. Что же касается собственно детей и потомков Елены, то здесь мы сталкиваемся с повторяющейся закономерностью. Иван IV в своих действиях и взаимоотношениях с окружающими являет безусловно нарушенную психику («един таковый прелютый и кровопийца и погубитель отечества, иже не токмо в Русской земле такого чюда и дива не слыхано, но воистинну нигде же, мню, зане и Нерона презлаго превзыде лютостию и различными неисповедимыми сквернами… жруще и растерзающе рабов Божиих»[443]; его брат Юрий — дебилен («а другой был без ума и без памяти и бессловесен, тако же аки див якои родился»[444]).
Показательно, что сходную картину являют дети Ивана IV от первого брака: Иван, повторяющий характер отца, и Федор, немногим лучше своего дяди Юрия[445]. В целом же, комплекс этих фактов представляется достаточно убедительным, чтобы признать отцовство Ивана IV за И. Ф. Овчиной, несмотря на попытки Р. Г. Скрынникова в своей, недостойной подлинного историка по количеству неизвинительных домыслов книге, представить это «пустой клеветой на великокняжескую семью»[446].
О том, насколько широко такие толки и слухи о незаконнорожденности Ивана IV обращались среди москвичей, если не по всей Московии, говорит выделенный мною еще в 1971 г. странный, на первый взгляд, текст среди сочинений И. С. Пересветова, где, излагая задним числом «пророчества латинских философов и докторов», он писал буквально следующее:
В Литве пишут философи и дохтуры латынския <…> про государя, благовернаго царя и великого князя Ивана Василиевича всея Русии московскаго, что он, государь, зачался от великаго божия милосердия и от сердечных молитв к богу отца своего и матери и породился от великий мудрости по небесному знамению на исполнение правды в его царстве. <…> «И по мале времени, пишут философи и дохтуры, приидеть на него, государя, охула от всего царства, от мала и от велика, и будут его, государя, хулити, не ведаючи его царскаго прирожения (выделено мною. — А. Н.), и впадут в великий грех»[447].
Комментируя тексты, изданные А. А. Зиминым, Я. С. Лурье предположил, что здесь Пересветов намекает на какие-то «астрологические предсказания, якобы сделанные латинскими философами и докторами Ивану IV»[448]. Догадка эта ничем не обоснована и явно неудачна, поскольку приведённый пассаж направлен, в первую очередь, на утверждение «законности» происхождения Ивана по причине его «великия мудрости». Я. С. Лурье полагает выделенную мною фразу не толками о происхождении царя, а отголосками «картины общего недовольства царем», имея в виду какие-то конкретные мероприятия московского правительства[449]. Не представляю, как это можно согласовать с текстом, не противореча логике. Более того, уверен, что здесь перед нами первое достоверное свидетельство широкого распространения толков в боярстве и народе о происхождении Ивана IV, поднявшихся в конце 40-х гг. XVI в. в связи с вопросом венчания его на царство, с чем вынужден был согласиться и А. А. Зимин, писавший в «конвойной» статье, сопровождавшей мой очерк 1971 г. о Соломонии и сыне Елены Глинской: «Да, так действительно можно понять текст „предсказаний“, написанных Пересветовьм»[450], о чем умолчал Я. С. Лурье[451].
Весьма вероятно, что, дальнейшие поиски в этом направлении обнаружат, как и в случае с текстами И. С. Пересветова, новые факты, оставшиеся не замеченными предшествующими исследователями. Невключение Елены в регентский совет при малолетнем Иване IV умирающим Василием III, дворцовый переворот, совершенный очень быстро Еленой с князем Овчиной, в результате которого члены его были отстранены и даже уничтожены (М. Л. Глинский), уничтожение братьев Василия III, смерть Елены (по С. Герберштейну — от яда) и последующая немедленная расправа бояр с князем Овчиной, дьяком Мишуриным, а некоторое время спустя и с митрополитом Даниилом, позволяет считать «пустую клевету на великокняжескую семью» абсолютно справедливой. По юридической терминологии того времени, Иван IV оказывается «выблядком», продуктом связи между Еленой и князем Овчиной, не имеющим в себе ни капли великокняжеской крови, и его сохранение в качестве наследника престола может объясняться только компромиссом между боярскими группировками, отложившими решение его судьбы на более позднее время за отсутствием претендентов и из нежелания смуты в Московском государстве.
Анализ ситуации с Еленой Глинской и ее детьми естественно возвращает нас к вопросу о Соломонии и ее сыне, которая точно так же должна была для его зачатия «сменить партнера». В том, что она это сделала и подмена была во всех отношениях удачна, убеждает реакция великого князя на слухи (побил и прогнал бывших камер-фрейлин Соломонии, не донесших вовремя о беременности) и на доклад секретной комиссии. Узнать о беременности великой княгини «из ее собственных уст» бывшие камер-фрейлины могли только сразу за пострижением, когда Соломония/Софья находилась в московском Рождественском монастыре, и куда, судя по всему, Василий III направил комиссию из перечисленных С. Герберштейном лиц — Г. Н. Меньшого-Путятина и Третьяка Михайловича Ракова, хотя, как я писал, австрийский посол мог спутать его с Ф. М. Мишуриным[452] «любимым дьяком» великого князя, одним из довереннейших его людей, как и двое других[453]. Иными словами, Герберштейн назвал именно тех людей, которым только и мог доверить Василий III выяснение столь щекотливого дела.
Нам неизвестен доклад комиссии из доверенных дьяков, однако он был безусловно благоприятен для бывшей великой княгини, которая была отправлена в патронируемый ею Покровский монастырь в Суздале, подальше от Глинских и митрополита Даниила, после чего 7 мая 1526 г. монастырь получил в подарок село Павловское Суздальского уезда[454], а 19 сентября того же года уже сама Соломония/Софья — село Вышеславское, которое можно рассматривать в качестве традиционного подарка великого князя своей супруге после рождения наследника. Подтверждением именно такого истолкования дара может служить построенная Василием III спустя год, в апреле 1527 г., наряду с двумя другими каменными церквами (в Кремле и на Арбате), у Фроловских (Покровских) ворот обетная церковь во имя св. мученика Георгия[455], сразу заставляющая вспомнить такую же обетную (и поставленную тоже через год после рождения первенца у Елены Глинской) деревянную церковь на Старом Ваганькове[456]. По отношению к Соломонии/Софье так могло быть только в том случае, если ребенок действительно существовал, родился в нужные сроки и был признан Василием за своего сына.
Попробуем это проверить расчетами.
Согласно сведениям Постниковского летописца, 10 сентября 1525 г. Василий III один уехал в осенний объезд и вернулся в Москву 10 ноября[457], после чего принял окончательное решение о пострижении Соломонии, предварив ее арест и ссылку формальным «розыском о неплодии», состоявшем в снятии показаний с брата великой княгини (23.11.1525 г.), ее приближенных и слуг, а также знахарок, обретавшихся в столице. Поскольку «опала» (указ об аресте и ссылке) Соломонии была объявлена уже 28.11.1525 г., резонно предположить, что со времени возвращения в Москву Василий III не виделся с княгиней и не имел с ней ни супружеских, ни каких-либо иных сношений. В таком случае, чтобы убедить великого князя в том, что именно он является отцом ребенка, Соломония должна была зачать его не позднее второй половины августа — начала сентября, а родить — в первой половине или середине апреля.
С последним хорошо согласуются известные нам факты; «беспричинный» подарок Покровскому суздальскому монастырю села Павловского 7.5.1526 г. и наречение сына Соломонии/Софьи «Георгием», поскольку в апреле отмечается память трех Георгиев (по старому стилю): 4 апреля (преподобного), 7 апреля (святого) и 23 апреля (великомученика, покровителя Москвы). Судя по всему, сыну Соломонии тезоименен был именно последний, великомученик Георгий, в честь которого была сооружена церковь, просуществовавшая у Фроловских (Спасских) ворот до 1808 г. Если следовать сообщению Григория Котошихина, что при рождении младенца в царской семье «дается <…> имя от того времени как родится, сочтя вперед в восьмой день, которого святого день, и ему тож имя и будет»[458], мы получаем гипотетическую дату рождения «Георгия Васильевича» — 15 апреля 1526 г., хотя предопределенность наречения его «княжеским» именем допускает здесь любые отклонения от правила.
Здесь уместно вспомнить обнаруженную Г. Л. Григорьевым запись во Вкладной книге ростовского Борисоглебского монастыря, что «по князе Юрье Васильевиче память априля в 22 день панахида пети и обедни служити собором, докуды и монастырь стоит»[459]. Как справедливо заметил в своей работе автор, хотя поминаемый указан в числе членов великокняжеского дома, подобная календарная дата никоим образом не может быть связана с памятью о Юрии Васильевиче, брате Ивана IV, поэтому можно думать, что перед нами первое достоверное упоминание о дне смерти сына Соломонии[460]. Мне представляется, что здесь указан канун его именин, — единственная дата, которая с наибольшей вероятностью может быть отнесена именно к сыну Соломонии и могла быть известна современникам.
Таким образом, попытка определить время рождения сына Соломонии подтверждается результатами независимых расчетов: хорошо согласуется с майским подарком Василия III Покровскому монастырю и осенним подарком самой Соломонии/Софье, когда великий князь смог заподозрить бесплодность своего второго брака. С большей осторожностью приходится говорить о времени перевода Соломонии из Москвы в Суздаль, поскольку это могло быть сделано и до свадьбы Василия с Еленой, и после нее, хотя вероятнее всего первый вариант, в какой-то мере подтверждаемый летописным отрывком, содержащим рассказ «О пострижении великиа княгини Соломаниды»[461].
Разобравшись, насколько это возможно, с датой рождения «Георгия Васильевича», мы получаем объяснение ряду непонятных фактов, косвенно подтверждающих его появление на свет. К их числу относится, например, загадочное отсутствие упоминания имени И. Ю. Шигоны-Поджогина в летописях на протяжении 1526–1530 гг. Ближайший доверенный исполнитель воли Василия III, проводивший, как можно понять из слов С. Герберштейна, арест и постриг Соломонии, последний раз упомянут в свадебном разряде Василия и Елены, а затем надолго исчезает из документов, чтобы вновь появиться, будучи выпущенным из «нятства» в сентябре 1530 г. по случаю рождения Ивана IV[462]. Попытки историков объяснить опалу Шигоны-Поджогина «жестоким обращением с Соломонией» (см. свидетельство Герберштейна) не выдерживают критики уже потому, что это «жестокое обращение» не помешало его участию в свадебных торжествах, начавшихся 21 января, в воскресенье, в пятом часу дня, а закончившихся 28 января 1526 г.
Опала на Шигону-Поджогина, который вел «розыск о неплодии» и руководил арестом и постригом Соломонии, в том же 1526 г. после свадьбы с Еленой Глинской, как и его освобождение после рождения первенца у Елены, позволяют предположить, что причиной ее стало рождение сына у бывшей великой княгини в установленные сроки и, следовательно, скрытый от великого князя факт беременности Соломонии с целью, вкупе с митрополитом Даниилом, провести на трон свою ставленницу, оказавшуюся бесплодной. Беременностью Соломонии можно объяснить скоропалительность «расследования» и быстроту, с которой Шигона удалил ее из кремлевских теремов в Спасо-Рождественский на Рву девичий монастырь.
Похоже, в результате тех же причин и на тот же срок из летописей исчезает имя митрополита Даниила, причем все торжества, связанные с рождением и крещением Ивана IV, проходят без него; не присутствует Даниил и при построении в августе 1531 г. на Старом Ваганькове «обыденной» обетной церкви Усекновения главы Иоанна Крестителя, тезоименного великокняжескому первенцу[463]. Столь же симптоматично и другое. Начав в 1525 г. жестокие преследования «нестяжателей» в угоду митрополиту Даниилу и «осифлянам» (процессы Берсеня Беклемишева, Федора Жареного, Максима Грека и др.), после второй свадьбы великий князь прекращает эти гонения и, что особенно интересно, за пять дней до царского подарка Соломонии/Софье, 14 сентября 1526 г. по челобитью главы «нестяжателей» Вассиана Патрикеева Василий III направляет ростовскому архиепископу Кириллу грамоту, запрещающую тому вступаться в дела «заволжских старцев», иноков Ниловой (Сорокой) пустыни, основного «гнезда» противников митрополита[464]. Только после рождения Ивана IV Василий III выдал князя-инока «презлым иосифлянам», которые в 1531 г. сразу же организовали новый политический процесс, выставив на него и старых узников с Максимом Греком[465].
Всё это дает основания согласиться с предположением Г. Л. Григорьева, что, похоже, не получая доказательств беременности второй жены, Василий III не только готовился признать сына Соломонии/Софьи своим сыном, но и склонялся к тому, чтобы в случае необходимости объявить его своим наследником[466].
Естественно, после долгожданного рождения Ивана IV ситуация коренным образом изменилась как для «нестяжателей», так и для обитателей Покровского монастыря в Суздале. «Георгий Васильевич» стал теперь не только никому не нужен, но и крайне опасен. Он должен был либо исчезнуть, либо умереть. Что произошло на самом деле, мы вряд ли узнаем с достоверностью, потому что с момента выхода Георгия за стены Покровского монастыря нам известно только его «фольклорное бытие», столь многообразно преломившееся в народном воображении. Со временем возникновения возможной версии о смерти Георгия — во второй половине 1531 г. — хорошо согласуются размеры рубашечки, восстановленной Е. С. Видоновой (3–5 лет), и монастырское предание, правда, несколько отодвигающее это событие (7 лет по М. Д. Хмырову). Похоже, именно тогда в склепе Покровского собора возникло погребение, отмеченное небольшим белокаменным надгробием без надписи под которое, судя по всему, А. Д. Варганов заглянул не первым.
А кто был первым и когда?
Выше я изложил признаки того, что погребение вскрывали. Вряд ли теперь можно узнать, был ли в колоде труп мальчика, изъятый следователями, или же это было классическим ложным погребением (кенотафом). Но время вероятной эксгумации можно попытаться определить, заодно уточнив хронологию событий в жизни иноки Софьи. Напомню, что спорным вопросом в ее биографии остается ссылка в Каргополь, о которой сообщают Постниковский летописец, А. М. Курбский и, по-видимому, автор «Московской Истории», цитируемой И. Е. Забелиным.
Решить вопрос о времени ссылки Соломонии/Софьи в Каргополь помогает всё тот же Постниковский летописец, сообщающий, что она «была в Каргополе пять лет, и оттоле переведена бысть в Девичь манастырь в Суздаль к Покрову пречистые»[467]. Отмеченный здесь отрезок времени — «пять лет» — точно соответствует протяженности правления Елены Глинской и князя Овчины, показывая, что бывшая великая княгиня была сослана в Каргополь тотчас же после смерти Василия III и также сразу возвращена в Суздаль после расправы с Еленой и ее любовником. Резонно предположить, что одновременно с высылкой «иноки Софьи» произошло и вскрытие захоронения. В таком случае «семь лет», которые монастырское предание отводит сыну Соломонии на жизнь в стенах Покровского монастыря в Суздале[468], оказываются точно отсчитаны от его рождения (весна 7034 г.) до вторичного ареста его матери и вскрытия погребения (весна 7041 г.).
Такая последовательность событий — ссылка Соломонии/Софьи в Каргополь вскоре после смерти Василия III, хорошо согласуется с подтвердительной записью на обороте дарственной Василия III на село Вышеславское 10 марта (мая?) 1534 г. Иными словами, Василий III умер 3 декабря 1533 г., а еще до 10 марта (мая?) 1534 г. Соломония/Софья из Покровского монастыря была отправлена в Каргополь, и когда потребовалось подтверждение ее именного дара, он был переписан уже на обитель. Тот же расчет времени показывает, что в Суздаль она вернулась в 1539 г. и там прожила недолгий остаток своей жизни, упокоившись, наконец, рядом с подлинной (или ложной) могилой своего сына.
Остается выяснить, когда умерла Соломония/Софья. Посвятивший этому вопросу специальную статью К. Н. Тихонравов попытался опровергнуть общепринятую дату ее смерти — 18 декабря 1542 г. — обращением к двум источникам: надписи на доске гробницы в склепе Покровского собора и Столовой книге 1685 г. этого же монастыря. Последняя прямо указывает: «Декабря в 16 день праздновали великой княгине Соломаниде, в иноцех преподобной Софьи»[469], что является, скорее всего, наиболее точной датой ее смерти. Однако приводимая Тихонравовым надпись на доске гробницы вызывает ряд недоуменных вопросов: «В 1526 году благоверный великий князь Василий Иванович всея Русии, супругу свою благоверную великую княгиню Соломонию Юрьевну, живши с нею в супружестве двадесят лет и два месяца, бесчадства ради и немощи, по совету ея, постриже ю в монашество в оном монастыре и иарече имя ей София, которая поживши в том монастыре в иноческом чину благодатно и богоугодно семнадцать лет и полтора месяца, преставилась в 1543 (так! — А. Н.) году декабря в 16 день и погребена бысть в том Покровском монастыре под церковию Покрова Богородицы…»[470]
Содержащиеся в этой надписи цифры убеждают, что мы имеем дело не с первоначальным, а поновленным поздним текстом, где время жизни указано на год и месяц больше, время пребывания великой княгиней — на месяц меньше реального (свадьба 4.09.1505 г., опала 28.11.1525 г.), а время пребывания в Покровском монастыре исчисляется с момента пострига (29 или 30.11.1525 г.) без перерыва и тоже увеличено на один месяц. Причиной этого является ошибка в дате прибытия Соломонии в Суздаль после пострижения, которую мы находим повторенной и у И. Ф. Токмакова — 20 ноября 1526 г.[471], что никоим образом не соответствует действительности. Скорее всего, это ее второе прибытие в Покровский монастырь, день возвращения Соломонии/Софьи из каргопольской ссылки, который позволяет восстановить полную дату — 20 ноября 1539 г. Вместе с тем, окончательная дата смерти Соломонии/Софьи в Покровском монастыре с наибольшим вероятием может быть определена как 16.12.1542 г.
Подводя итоги рассмотрения имеющегося в распоряжении историка материала, мне представляется, что гипотезу о существовании сына у Соломонии/Софьи сейчас уже можно принять в качестве исторического факта, достаточно серьезного, чтобы оказывать влияние на поступки своих современников, осуществлявших управление страной, но — только до 25 августа 1530 г., т. е. до момента рождения будущего Ивана IV. Всё последующее может быть отнесено к области догадок и предположений, которые определяют поступательное движение науки, собственно научный поиск, пока не будут доказаны или окончательно опровергнуты.