«Увел[икого] кн[язя] Василия Ивановича сын Георгий от Соломонии Сабуровой, с которой он незаконно развелся. Какая судьба этого сына? В Сузд[альском] мон[астыре], близ гробницы Соломонии, гробница ее дочери. Три года новая супруга вел[икого] князя литовка Елена Глинская безплодна. Положение ее критическое ввиду отвергнутой Соломонии. Ив[ану] Вас[ильевичу] Грозному 12 лет, когда умирает Соломония. Он растет под страхом, что у него есть брат законнее его, Георгий Вас[ильевич]. Развитие его подозрительности не в связи ли с сомнительностью его происхождения? Что побуждало Грозн[ого]. обращать особое внимание на Суздаль? Что побудило его выбрать в жены старшему сыну племянницу Соломонии?».
Не указывая прямо своих предшественников, Г. Л. Григорьев, первым после С. Д. Шереметева, попытался ответить на поставленные им вопросы. Знакомство с А. Д. Варгановым в начале 60-х гг. и с его находками в склепе Покровского собора убедили Григорьева не только в существовании сына Соломонии/Софьи, но и в том, что именно он мог быть реальным (или вымышленным) соперником Ивана IV на московский престол и наиболее вероятной пружиной в борьбе между московским царем и боярством, вызвав к жизни, в конце концов, опричнину[474].
Г. Л. Григорьев не выстраивал цепочку доказательств, утверждая существование соперника Ивана IV на московский престол, а приводил самые разнообразные факты из эпохи его царствования, которые трудно объяснить расхожими взглядами, но они хорошо согласуются с предположением о существовании некоего «Икса», представлявшего реальную угрозу для московского царя, сознававшего свою «незаконность» вследствие неканоничности второго брака Василия III. Это странные казни конца 40-х гг., в том числе самых близких сверстников Ивана, среди которых оказывается сын И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского, сюжеты известных «приписок» к лицевому своду XVI в., «боярская смута» во время болезни царя в 1553 г., плохо мотивированные казни и опалы опричного времени, широко известные замыслы Ивана сначала о переносе столицы в Вологду, а затем и о бегстве «от бояр» за границу, необъяснимые взлеты и падения князя Владимира Андреевича Старицкого и его последующая гибель, организация опричнины и ее конец, необъяснимые погромы российских городов во время новгородского похода зимой 1569/1570 г. и многое другое. Каждый из этих фактов можно (или нельзя) тем или другими способом объяснить, но собранные воедино они обнаруживают определенную тенденцию, с которой следует считаться.
Правда, некоторые из них, на мой взгляд, не выдерживают критики, как, например, попытка увидеть в записях Я. Ульфельда и А. Олеария о Твери или в тексте Одерборна прямые указания на «Юрия Васильевича», поскольку во всех случаях речь идет о князе Владимире Андреевиче Старицком; то же самое относится к попытке обнаружить в преамбуле завещания Ивана IV — признание в совершенных им преступлениях, тогда как здесь налицо обычная для того времени компиляция из покаянного «Великого канона» Андрея Критского, и так далее. При всей заманчивости, следует отказаться от попытки объяснить выборку Иваном IV материалов из Царского архива в августе 1566 г. целенаправленным изучением судьбы Соломонии и ее сына. Анализ затребованных царем архивных материалов показывает, что в первой половине августа 1566 г. Иван IV выбирал преимущественно докончальные, духовные, поручные и подтвержденные грамоты, т. е. в первую очередь документы, связанные с землевладением и отношениями между великими князьями и земельной аристократией. Особый — и вполне понятный — интерес вызывали у него отношения между Смоленском и Польшей, наряду с этим — книги свадебные, раздельные, т. е. опять связанные с имущественными вопросами, среди которых мелькает дело об «измене» князей ростовских, крестоцеловальные Владимира Андреевича старицкого, переписка Василия III с обеими женами и дело о «неплодии» Соломонии.
Более того, анализируя поступки Ивана IV до 1560 г. я не могу обнаружить безусловных фактов, позволяющих говорить о какой-либо опасности, исходившей для него со стороны сына Соломонии. Перечень царских вкладов в Покровский монастырь в XVI в. (вклады Ивана IV, царицы Анастасии, царицы Марии Темрюковны, Федора Ивановича, царицы Ирины), из которых только один — царицы Ирины Федоровны — прямо связан с почитанием Соломонии/Софьи[475], не позволяет безоговорочно принять мнение С. Д. Шереметева и Г. Л. Григорьева об особенном интересе, который проявлял Иван IV к Покровскому монастырю в связи с личностью «Георгия Васильевича». Мне представляется, что сын Соломонии (если он был спасен в детстве), так и не появился на исторической арене под своим подлинным именем, а если кто-то и попытался использовать факт его рождения, то, скорее всего, потерпел неудачу в самом начале: для самозванства почва еще не была готова. Правда, остается загадка Новгорода, Твери и Торжка…
Аргументация Г. Л. Григорьева по поводу организации опричнины и действий Ивана IV строится, с одной стороны, на факте существования сына Соломонии/Софьи, с другой — на уверенности, что царь был достаточно хорошо осведомлен в сомнительности своего происхождения. Другими словами, должен был постоянно помнить о канонической недействительности брака своей матери с Василием III при живой первой жене, о своем происхождения от князя Овчины и о незаконности своих притязаний на царство при наличии сына Соломонии/Софьи.
Приведенный выше текст И. С. Пересветова о «предсказаниях философов и докторов» не оставляет сомнений, что Ивану IV всё это было известно так же, как и большинству его подданных, тем более, людям из его ближайшего окружения. Очень может быть, что некоторые жестокие и скоропалительные казни, например, его сверстника и, по-видимому, кровного брата, сына князя И. Ф. Овчины, которого он незадолго до венчания на царство приказал посадить на кол, можно объяснить этими обстоятельствами[476]. Однако здесь не так всё просто. Хотя Иван IV любил подчеркнуть перед шведским королем царственность своего происхождения «от Августа кесаря» (не от Палеологов!), он, как никто другой, знал, что право на престол определяется не происхождением, не кровью, а легитимностью наследования и церковным обрядом — всем тем, чем он обладал в полной мере. Он не мог считать себя бастардом уже потому, что Василий III благословил его на московский стол священными реликвиями великих князей — крестом Петра митрополита[477], сам он был призван соборно на царство, а затем и миропомазан митрополитом с соблюдением полагающихся таинств, которые обращали в ничто всё его сомнительное прошлое[478].
Я считаю, что Иван IV был трусом, психопатом, сатанистом[479], чудовищем в образе человека, но в его сознании неколебимо раз и навсегда было зафиксировано его царское достоинство, позволявшее без каких-либо угрызений совести распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, которых он не считал чем-либо самоценным…
В этой ситуации гораздо большей загадкой, чем Иван IV, для нас оказывается сама Елена Глинская, обстоятельства ее выбора Василием III и обстановка последующей свадьбы в январе 1526 г. Если, благодаря работам М. Н. Тихомирова[480] и М. Е. Бычковой[481], в целом можно представить сейчас генеалогию рода Глинских для конца XV — первой половины XVI в., то о собственно семье будущей великой княгини у нас крайне мало сведений. О том, что ее отец В. Л. Глинский умер до 6 февраля 1521 г. известно только по записи во Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря, где сказано, что «7029 (1521) — го году февраля в 6 день по князе Василье Глинском Слепом дано вкладу денег осмнатцать рублев да ковш серебреной выносной»[482], однако остается неизвестным время ее собственного рождения и, соответственно, возраст вступления в брак с Василием III, который для царской невесты никак не мог превышать 14–16 лет, но мог быть и много меньше.
Между тем, вопрос о возрасте Елены далеко не праздный. Тот или иной на него ответ позволит определить с большей степенью вероятности происхождение ее детей, а главное — реальное участие Елены в вопросах правления между декабрем 1533 и апрелем 1538 г., о чем так любят писать не только исторические романисты, но и профессиональные историки, равно как и о ее якобы «шляхетском воспитании». Внимание привлекает совершенно необъяснимое отсутствие на свадьбе Василия и Елены каких-либо родственников со стороны невесты, о чем в свое время напомнила М. Е. Бычкова, в том числе ее матери Анны[483]. Факт этот опровергает расхожее мнение историков о желании Василия III «породниться и приблизить к себе знатный род Глинских» и заставляет искать причину брака в точно рассчитанной интриге, разработанной митрополитом Даниилом и ближайшим окружением великого князя, может быть, даже при участии И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского, если вспомнить, что в свадебном обряде он выступал не на последних ролях, а его родная сестра вскоре была определена в штат к новоиспеченной великой княгине. Не менее существенен и тот факт, что второй брак Василия III был скоропалителен и ему не предшествовал выбор невесты. Похоже, что об уже сделанном выборе никто при дворе великого князя не знал и не догадывался, кроме крайне узкого круга лиц, «положивших в постель» Василию Елену, что само по себе уже предполагает хорошо продуманную интригу, равно как и скорость ее проведения в жизнь на протяжении полутора месяца после пострижения Соломонии. Наконец, можно считать безусловно достоверным, что в этом выборе не принимал никакого участия М. Л. Глинский, находившийся в темнице уже более десяти лет, и, судя по всему, никогда не вызывавший родственных чувств у своей племянницы и ее семьи.
Но вернемся к сыну Елены. Установление максимальной вероятности двух фактов, непосредственно друг с другом не связанных ни источниками, ни их проверкой, — наличие сына у Соломонии/Софьи и рождение Ивана IV у Елены Глинской от князя И. Ф. Овчины Телепнева-Оболенского — заставляет со вниманием отнестись к последовательности дальнейших исторических событий и к их интерпретации Г. Л. Григорьевым, заподозрившим наличие «теневой фигуры», всё равно, реальной, предполагаемой или вымышленной, которой мог стать сын Соломонии. Не принимая за истину все выдвинутые Григорьевым версии, я считаю необходимым дальнейшую их разработку и проверку исследователями на материале широкого спектра документов, охватывающих все стороны жизни России в XVI в. — от генеалогических росписей, различного рода «разрядов», до монастырских и земельных актов и, в особенности, зарубежных архивов, содержащих огромный, еще очень мало изученный материал о событиях 20-х гг. XVI в. в Московии.
Насколько перспективными могут стать такие разыскания, покажу только на одном примере.
Выше я упомянул, что в своей работе Г. Л. Григорьев привел труднообъяснимый факт поминовения некого «князя Юрия Васильевича», который был занесен в Кормовую книгу ростовского Борисоглебского монастыря в числе других членов царского Дома, но под датой (22 апреля), затрудняющей возможность отождествления его с сыном Елены Глинской и заставляющей предполагать в нем сына Соломонии Сабуровой[484]. Строго говоря, историк не в праве совершенно исключить возможность поминовения кормлениями того или другого лица в календарные дни, не совпадающие с днями рождения, крещения, именин и смерти последнего, поскольку они могут быть связаны с событиями, остающимися для нас неизвестными. И всё же каждый такой случай требует внимательного рассмотрения.
Так, в одном списке Кормовой книги Кирилло-Белозерского монастыря Императорский Публичной библиотеки, находящемся в сборнике XVI–XVII вв.[485], имеется следующая запись: «Месяца генваря въ 1 день по князе Юрье Ивановиче (Жилке, кн. дмитровском. — А. Н.) да по князе Юрье Васильевиче, да по князе Ондрие Ивановиче (старицком. — А. Н.), да по княгине его Ефросиние, во иноцехъ Евдокея, да по сыне по ихъ по князе Володимере Овдриевиче, да по княгине его по Евдокие, да по сыне по его по князе Василье, да по дву дочерехъ его по Евдокие да по Марье, кормъ прибылой написали за государево жалование, что государь пожаловалъ дал по нихъ милостину»[486]. Список поминаемых здесь лиц оказывается весьма специфичен — это два брата Василия III, жертвы властолюбия Елены Глинской, и весь род старицкого князя, погибший от руки Ивана IV. «Юрий Васильевич», поставленный между братьями Василия III, т. е. как бы приравненный к ним, никоим образом не может быть сыном Елены Глинской и, наоборот, с наибольшим вероятием может рассматриваться в качестве сына Соломонии. К этому следует прибавить странную дату поминовения всех этих лиц, которая заставляет вспомнить сообщения Новгородской III летописи и Новгородского хронографа, которые приводит Г. Л. Григорьев, где в качестве даты гибели «брата великого князя» указано 6 января 1570 г.[487]
Анализу под столь специфическим углом зрения стоит подвергнуть и списки синодика Ивана IV, вклады в церкви и монастыри, опричные репрессии, перемещения определенных семей и родов, наконец, сам репрессивный аппарат того времени, который нам известен под неопределенным названием «опричнины» и который очень мало походил в действительности на то, чем он представляется сейчас большинству историков. Опричнина не «выдохлась» — ее адский аппарат выполнил какое-то свое тайное предназначение и был ликвидирован царем, который его создал. Для чего — мы по-прежнему не знаем. Однако что-то было завершено, и, как указывал И. И. Полосин, в дипломатических донесениях европейских агентов за 1573 г. отмечалось, что «московский царь точно ожил и с небывалою энергией обратился к западным — ливонским и польским — делам»[488].
Вот почему в заключение я хочу напомнить впечатления об опричнине двух историков, которые пытались приподнять завесу этой тайны.
Более ста лет назад В. О. Ключевский писал об Иване IV:
«Государь, потративший столько усилий мысли, чтобы усвоить себе понятие о единстве верховной власти, ввел „разделение земли и градов“; объявив перед лицом земли, что все бояре изменники и что на простых людей царской опалы и гнева нет, царь оставил этих верных ему простых людей земли под властью боярской Думы, наполненной изменниками: если это не простое сумасбродство, то очень похоже на политический маскарад, где всем государственным силам нарочно даны поддельные физиономии и несвойственные им роли»[489].
И далее:
«Достаточно просмотреть его знаменитые синодики опальных, чтобы видеть, что во время опричнины Иван действовал как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих. Шла борьба с изменническим боярством, а в поминание заносились перебитые десятками по разным городам и селам боярские люди, подьячие, псари, монахи, монахини, мастеровые, „скончавшиеся христиане мужеского, женского и детского чина“, которых не только имена, но и политические вины „Ты сам, Господи, веси…“»
И тут же несколько загадочно заключал, что:
«…борьба московских государей с боярством имела не политическое, а династическое происхождение»[490].
О том же напоминал своим коллегам и С. Б. Веселовский:
«Если Иван, учредив опричнину, поставил себе цель искоренить землевладения бывших удельных княжат, то при чем же здесь были многие тысячи разоренных выселением мелких и средних землевладельцев? Какую оценку государственного ума и деятельности правителя мы должны сделать, если он, поставив себе цель разорить несколько десятков княжат, в действительности разорил многие тысячи рядовых служилых людей, а затем отказался от своих намерений и предложил всем, княжатам и не княжатам, вернуться как, ни в чем ни бывало, в свои разоренные владения? Затевать подобные дела, чтобы в конце концов от них отказаться, мог только совершенно умалишенный человек. А ведь царь Иван вовсе не был сумасшедшим! Какое же основание имели историки, выдумавшие нелепую концепцию опричнины, долженствовавшую как будто возвеличить Ивана, как государственного деятеля, приписывать ему действия, на которые способен только сумасшедший?»[491]
Как я уже неоднократно писал[492], одной из центральных загадок истории России XVI в. до сих пор остается пресловутая «опричнина Ивана IV», наложившая трагический отпечаток на жизнь современников и на последующую историю страны. Споры о причинах введения, целях и содержании, времени окончания опричнины, вызванных ею реформах и о многом другом, так или иначе с нею связанном, не стихают на протяжении вот уже более четырех с лишним веков. Ее загадки, решаемой всякий раз по-разному, не может обойти ни один историк, занимающийся событиями 60–70-х гг. XVI в., однако ни одна из выдвинутых до сих пор гипотез не объясняет совокупность всех известных в настоящее время фактов. Можно сказать, что, обладая фактами, исследователь не может проследить их причинно-следственную связь.
Опричнину пытались объяснить с позиций далеко идущих реформ в области управления государством, экономики, земельной политики, борьбы с феодальной раздробленностью на путях централизации и становления абсолютной монархии, переориентации внешней политики, борьбы с дворцовыми (боярскими) заговорами, сепаратизмом отдельных городов и земель, а также многим другим, что находило безусловное документальное подтверждение, но оказывалось в противоречии с другими фактами и наблюдениями. Сама цель разделения страны на «земщину» и «опричнину», предстающую царским уделом, построенным по образцу «земщины», но выведенным из-под общегосударственной юрисдикции и подчиняющимся непосредственно царю, как и последующая ее ликвидация с возвращением родовых поместий уцелевшим прежним владельцам, остается необъясненной.
Еще большую путаницу вносит попытка разобраться в причинах и содержании «опричнины» путем изучения отмеченных в ней лиц, поскольку здесь историк имеет дело с людьми, занимавшими весьма различное положение в ее структурах — начиная от крестьян-земледельцев и кончая членами «опричного двора» и того малопонятного сообщества, в котором, по свидетельству очевидцев, сам царь Иван IV исполнял роль «игумена»[493]. Между тем, рассматривая различного рода проявления «опричнины» в действии, подробно разбирая земельные, социальные, военные, административные и прочие реформы Ивана IV, обусловленные разделением страны на «земщину» и «опричнину», формирование опричного двора царя, опричного войска и пр., большинство исследователей, как правило, старательно обходили вниманием именно эту «верхушку пирамиды», ее содержание и значение для всего остального.
Первым и, похоже, единственным историком, который поставил такой вопрос, был И. И. Полосин. В работе, написанной незадолго до смерти, он пришел к заключению, что опричнину в целом венчал некий рыцарско-монашеский (или придворный) орден, созданный Иваном IV для своей безопасности, представленный корпусом опричников из 500 человек, имевших свой орденский костюм, свою символику, свой орденский храм в Александровой слободе, своего гроссмейстера, в роли которого выступал царь, и даже свою печать[494]. Основания так утверждать у него были уже потому, что именно в этих выражениях об опричниках и опричнине писали в своей записке бывшие дипломатические агенты царя И. Таубе и Э. Крузе, прямо указывавшие, что «этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний» [Т-К, 39]. Вместе с тем, как отмечал Полосин, пресловутый «царский обиход», в который Иван IV запрещал «вступаться» митрополиту Филиппу, во многом соответствовал орденской практике Западной Европы того времени, переживавшей период возникновения разнообразных рыцарских, монашеских и придворных орденов, и находил подтверждение в заявлении Г. Шлитте 1547 г. о намерении московского царя организовать в России свой рыцарский орден[495].
Исследование И. И. Полосина не привлекло внимания историков, может быть, потому, что в это же время появились фундаментальные работы С. Б. Веселовского[496], А. А. Зимина[497], а последующие политизированные работы Р. Г. Скрынникова[498] и некоторых других авторов об Иване IV своей целью ставили больше обличение фактов опричного террора, чем действительное изучение структуры опричнины. Другой причиной такого невнимания могла стать в какой-то мере апологетическая точка зрения Полосина на личность и правление русского царя вплоть до утверждения, что «своей опричниной Иван IV начинал „великое царственное дело“»[499].
Это тем более досадно, что, наряду с подобными утверждениями, идущими из предшествующих десятилетий «культа личности», в работе Полосина содержится терминологический анализ опричной лексики, позволяющий по-новому взглянуть на некоторые факты, связанные с этим явлением. В первую очередь это относится к учреждению корпуса опричников, сочетавшего в себе функцию личной охраны царя и его личного карательного органа, однако не тождественного понятию «царского двора», как то стремился доказать сам историк и его последователи[500]. Другой заслугой Полосина является сделанный им невольно шаг к разделению «опричнины вообще» и того «царского домового обихода», связанного с собственно опричниками, который был выведен Иваном IV как из-под контроля общегосударственного аппарата «земщины», так и православной Церкви в лице ее высших представителей.
Попытаемся с позиций этих новых возможностей рассмотреть те скупые свидетельства очевидцев опричнины, которыми мы располагаем. Речь идет о так называемых «записках опричников-иностранцев», используемых обыкновенно для иллюстрации тех или иных положений историков, в первую очередь, в качестве мартиролога жертв опричного террора. Между тем, они содержат уникальные сведения как об опричнине в целом, так и о том «ордене кромешников», который определил многообразные проявления этой самой опричнины, и следов которого мы практически не обнаруживаем в летописях. Более того дошедшие до нас памятники русского летописания, содержащие записи о событиях второй половины XVI в., упоминают об опричнине лишь в пересказе ультиматума Ивана IV, предъявленного царем «земщине» в январе 1565 г., и содержат только общий перечень требований: устроение «особного» царского двора со своим штатом, войска, корпуса опричных гвардейцев (т. е. собственно «опричников»), выделение опричного удела из числа государственных земель и городов, установление дублирующего приказного аппарата и т. д.[501]
Каким образом, когда и в какой последовательности всё это делалось, летописи не проясняют. Единственное упоминание о местонахождении опричных приказов на новом опричном царском дворе за Неглинной мы обнаруживаем у Г. Штадена, однако в какой мере они дублировали земскую структуру, остается неизвестным, поскольку из того же описания следует, что отсюда поданные и подписанные челобитные опричников отсылались для исполнения в «земщину»: «Здесь были выстроены все приказы и ставились на правеж должники, которых били батогами или плетьми, пока священник не вознесет за обедней даров, и не прозвонит колокол. Здесь подписывались все челобитья опричников и отсылались в земщину, и что было здесь подписано, то было уже справедливо и в силу указа в земщине тому не перечили»[502]. Окончательное решение вопросов войны, мира и международных отношений и после разделения страны оставалось в руках царя, как об этом сообщала летопись («…а ратные каковы будут вести или земские великие дела, и боярам о тех делех приходити ко государю, и государь з бояры тем делом управу велит чинити»[503]), причем зачисление в «опричнину» городов и волостей сопровождалось, как можно понять, одновременным переходом под опричную юрисдикцию курировавших их приказных, продолжавших сидеть за своими столами в кремлевских приказах.
Молчание летописных памятников о событиях, потрясши до основания Россию, объясняется секретным характером мероприятий Ивана IV, категорически отрицавшего фактическое разделение страны и наделявшего послов специальными инструкциями, которые предписывали им полнейшее запирательство в этих вопросах[504]. Неслучайно отмена опричнины в 1572 г. сопровождалась объявлением тяжелого наказания в случае о ней упоминания, как писал об этом Г. Штаден: «С этим (пожаром Москвы. — А. Н.) пришел опричнине конец, и никто не смел поминать опричнину под следующей угрозой: [виновного] обнажали по пояс и били кнутом на торгу» [Шт., 110].Этим же объясняется молчание об опричнине посещавших Россию в те годы иностранцев, не знавших языка страны, тщательно изолируемых от контактов с русским народом и жившими здесь их соотечественниками, равно как вполне понятное молчание этих соотечественников, обреченных до конца дней своих быть пленниками московского царя.
И всё же полной изоляции России от Европы правительство Ивана IV обеспечить не могло. О том, как проявляла себя опричнина в жизни, рассказывают записки очевидцев, находившихся на службе царя и успешно бежавших из России. Таких оказалось четверо — И. Таубе, Э. Крузе, Г. Штаден и А. Шлихтинг.
Наиболее полным и, в известной степени, систематизированным сводом известий об опричнине является «Послание», составленное И. Таубе и Э. Крузе для Яна Ходкевича в 1571 г. Попав в плен в 1560 г., эти два лифляндских дворянина в 1564 г. были приняты на службу в Посольский приказ; в 1567 г. они были зачислены «в опричнину», где подвизались в качестве дипломатических агентов царя, ведя переговоры с датским принцем Магнусом, а затем содействуя ему в тщетных попытках присоединить к России Ревель, после чего в 1571 г. бежали в Литву. В Москве они занимали исключительно выгодное, в какой-то степени не зависимое от царского двора положение, позволявшее им в то же время быть хорошо информированными о происходящем в опричнине и в стране[505].
Другую сводку сведений об опричнине оставил вестфалец Г. Штаден, перешедший границу России в возрасте 22 лет в 1564 г. и пробывший в ней до 1576 г. В опричнине Штаден исполнял обязанности переводчика, но больше корчмарствовал в Москве, будучи принят в «опричнину» de jure (т. е. исключен из-под юрисдикции «земщины»). Хотя он описывает свои разбойные похождения под видом опричника во время новгородского погрома, в корпус опричников он не входил. По словам Штадена, его всегда выручало опасение «стоять близко к огню», поэтому, будучи авантюристом и проходимцем, он пользовался всеми благами, которые ему давал статус «опричного немца» и покровительство царя, но от государевой службы и политики держался подальше. Его не интересовали политические игры, а потому и в своих записках он описывает, главным образом, свои плутни и быт Москвы второй половины 60-х и начала 70-х гг. XVI в.[506]
Третье, не зависимое от двух первых сообщение принадлежит померанскому дворянину А. Шлихтингу, который осенью 1564 г. попал в плен к русским и затем в продолжении семи лет находился в услужении и переводчиком у итальянского врача при царском дворе, после чего удачно бежал в Польшу, что надежно датируется осенью 1570 г. Свое «Краткое сказание», адресованное польскому королю, Шлихтинг заканчивает уверением, что всё описанное «видел сам собственными глазами содеянным в городе Москве»[507], и это подтверждается тем фактом, что упоминаемые им казни полностью укладываются во временной интервал, который он провел в услужении у своего латрона. Наоборот, попытку ряда исследователей увидеть в «итальянском враче» бельгийца А. Лензея, выписанного Иваном IV в Россию через английскую королеву Елизавету[508], следует считать несостоятельной потому, что Шлихтинг определенно пишет об итальянце, а не бельгийце, и срок службы у него Шлихтинга указан в «семь лет», т. е. должен исчисляться с 1564 г., тогда как А. Лензей прибыл в Россию только в мае 1568 г.
Сочинения, оставленные этими авторами, посвящены, в основном, нравам Ивана IV и его окружения, не раскрывая структуры опричной администрации. Однако они содержат описания опричного быта, позволяющие восполнить наши представления о том «домовом царском обиходе», который определяет суть опричнины. Особенно важно в этом плане «Послание» Таубе и Крузе, существенно дополняющее летописные известия об отъезде Ивана IV в Александрову слободу в декабре 1564 г., его переговорах с московским правительством и последующем возвращении в Москву 15 февраля 1565 г.
Как сообщают летописи, в своем ультиматуме, согласованном с делегатами от бояр и духовенства, Иван IV требовал 1) права беспрепятственно казнить опальных и «брать на себя» их имущество и 2) устроить себе «особный» двор со всем полагающимся царю штатом и «обиходом», включая стрельцов, а для его содержания изымать из государства города и волости[509]. По Таубе и Крузе такое разделение страны царь объяснил возможной своей смертью, когда взятое «в опришнину» отойдет к его младшему сыну, а всё остальное, оставшееся в «земщине», — старшему. О подобном разделе страны между сыновьями царя, только в несколько иной форме, упоминает и А. Шлихтинг[510].
После того, как соглашение между царем и боярским правительством было достигнуто, в присутствии царя и трех его ближайших «советников» и доверенных лиц — Алексея Басманова, Афанасия Вяземского и Петра Зайцева — начался «перебор людишек» из городов и областей, отходивших в опричнину. Он состоял в подробном исследовании происхождения и родственных связей вотчинников и дворян, испомещенных по тому или другому уезду, включая их жен и детей, что всякий раз должны были подтвердить четыре представителя от уезда. Прошедшие отбор в опричнину произносили клятву, содержащую в числе прочего обещание «не есть, не пить и не иметь ничего общего с земщиной» [Т-К, 35], после чего начинался «земельный перебор» на этих территориях.
Принято считать, что таким способом формировался «гвардейский корпус опричников»[511] из служилого дворянства и детей боярских, которые «должны во время езды иметь <…> собачьи головы на шее у лошади и метлу на кнутовище» и ходить «в грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху (нагольные полушубки? — А. Н.), но нижнюю одежду <…> должны носить из шитого золотом сукна на собольем или куньем меху» [Т-К, 38].
Здесь налицо безусловная путаница, возникшая в результате неправильно понятого, к тому же испорченного изначально текста.
«Гвардейский корпус опричников» с указанными отличиями и эмблемами составляли люди, «которых [царь] набирал из подонков разбойников», «простого или крестьянского рода», так что они действительно могли «не иметь ни пяди земли», и в таком случае «великий князь давал тотчас же сто, двести <…> и больше гаков земли» [Т-К, 35]. Что же касается смотров по «перебору людишек», то на них происходил отбор служилых людей, т. е. несших службу в соответствии с обладаемой ими родовой или пожалованной земельной собственностью, с которой они и впредь должны были служить при дворе, в городах и по своим уездам, будучи кандидатами на замещение должностей в штате опричного двора, опричного аппарата управления и опричного войска.
В том, что такое отличие действительно существовало, следует из описания всеми очевидцами тех самых «убийц», из которых, по словам Таубе и Крузе, великий князь образовал «над всеми храбрыми <…> полками свою особую опричнину, особое братство, которое он составил из пятисот молодых людей, большей частью очень низкого происхождения, все смелых, дерзких, бесчестных и бездушных парней. Этот орден предназначался для совершения особенных злодеяний» [Т-К, 38–39]. Судя по всему, именно они, а не служилые дворяне и дети боярские по опричному списку, как писал Штаден, «не должны были говорить ни слова с земскими, ни сочетаться с ними браком. А если у опричника были в земщине отец и мать, он не смел никогда их навещать» [Шт., 93]. Правило это могло быть применено только к описанным выше «кромешникам», поскольку остальные служилые люди царской «опришнины» по роду своей службы как раз обязаны были общаться с «земскими» — на посылках, в приказах, живя бок о бок в уездах, будучи посылаемы на театр военных действий, и т. д.
Остается неясным, когда именно и каким образом формировался этот орден. Г. Штаден возникновение корпуса «кромешников» из 500 человек приписывает совету Марии Темрюковны [Шт., 85], подобно тому, как ей и ее брату приписывалась позднейшими авторами мысль об опричнине. С этим согласуется замечание А. М. Курбского, из которого можно понять, что «сатанинский полк» появился уже в 1560 г. вскоре после опалы Адашева и второй женитьбы царя[512], но факты, которые могли бы подтвердить такое заключение, мне неизвестны.
Из повествования А. Шлихтинга следует, что «собирать опричнину, т. е. убийц» царь начал не сразу, а одновременно со строительством опричного дворца на Неглинной, рядом с которым он устроил для опричников «особый лагерь». Строительство нового дворца за Неглинной напротив Кремля началось летом 1566 г., а перешел в него царь с семьей 12 января 1567 г., начав там «жить с многочисленной стаей своих опричников или убийц, которую набрал из подонков разбойников. Именно, если он примечал где-нибудь человека особо дерзкого и преступного, то скоро привлекал его к сообществу и делал слугою своего тиранства и жестокости» [Шл, 19]. Однако, исходя из описания организованного отъезда Ивана IV в Александрову слободу и ее укрепления, следует полагать, что, действительно, корпус «кромешников» возник значительно ранее указанных событий.
Эту гвардию (или «убийц», как их кратко именует Шлихтинг) царь использовал в качестве личной охраны и как палачей, посылая по стране с кровавыми поручениями [Шл., 20]. Они рубили людей, обезглавливали, разрывали их веревками («петлями») [Шл., 25], травили медведями и собаками [Шл., 39 и 43], нападали на их дома и поместья, предавая избиению не только обитателей и челядь, но и всё живое, включая скот и птицу [Шл., 23–24, 44; Т-К, 41], устраивали на дорогах засады [Шл., 20–21, 26], совершали ограбления и массовые публичные изнасилования жен и детей казненных, травлю женщин собаками и последующую на них охоту, о чем упоминают все информаторы [Шл., 23; Т-К, 42 и 47; Шт., 87].
Так, проводя избиение рода и изничтожения всех «животов» боярина И. П. Федорова, располагавшихся в различных уездах, Иван IV приказывал убийцам насиловать у себя «на глазах жен и детей тех, кого он убивал, и обращаться с ними по своему произволу, а затем умерщвлять. Что же касается жен поселян, то он приказал обнажить их и угонять в леса, как скот, причем тайно были расположены засады из убийц, чтобы мучить, убивать и рассекать этих женщин, бродивших и бегавших по лесам» [Шл., 23]. Подтвердив эти факты, Таубе и Крузе в другом месте своего «Послания» рассказывают, что сходным образом расправился со всем двором князя Владимира Андреевича Старицкого. Женщины были выведены нагими, их сначала «травили собаками, как зайцев, а затем они были застреляны и растерзаны ужасным образом, и их оставили лежать непогребенными под открытым небом, птицам и зверям на съедение» [Т-К, 47].
Широкие массовые акции «кромешниками» были развернуты и в Москве.