По прибытии в Петербург де-Рибас вновь испытал на себе недоброхотство Ростопчина, который перед двором стал обвинять его, что на строительстве Одессы он-де крал ежегодно пятьсот тысяч рублей. И в том беда, что Ростопчин при восшествии на престол Павла I вошел в необычайную силу, поставлен был государем во главе коллегии иностранных дел.
Даже искусным в цифирной науке чиновникам невозможно исчислить, как из двухсот тысяч рублей, выданных казной де-Рибасу, на которые к тому же были возведены дорогостоящие строения и сооружения, можно украсть полмиллиона. Но из-за происков Ростопчина строительство города и порта в Одессе было до прибытия в Петербург померанцевого обоза приостановлено.
Когда де-Рибасу было велено стать генерал-кригкомиссаром и начальником лесного департамента, то и здесь происками Ростопчина его стали обвинять в алчной нечистоплотности, в накопительстве громадных богатств. Немало злобного Ростопчин нашептал царице Марии Федоровне, которая надоумила князя Куракина написать письмо в Берлин Никите Петровичу Панину и очернить Осипа Михайловича. Никита Петрович, хорошо знавший де-Рибаса, начисто, однако, отверг поклеп.
И то сказать – интендантское ведомство искони было воровским. Жил Осип Михайлович весьма стеснительно в денежном смысле. 14 августа 1798 года он принужден был обратиться в Павловск с письмом из Рыбинска, где находился по обязанностям службы, к вице-адмиралу Кушелеву. Де-Рибас писал, что желает продать в Петербурге дом, доставшийся ему от Бецкого, продать за любую цену, потому что его беспокоят лежащие на нем долги, которые надо вернуть без промедления.
Дом в Адмиралтейской части Петербурга был куплен у де-Рибаса будто в казну. Вскоре, однако, государь пожаловал его Петру Васильевичу Лопухину, которого в том же августе определил в должность генерал-прокурора. В январе 1799 года государь возвел Лопухина в княжеское достоинство, а в феврале жаловал ему титул светлости в знак чувствительного расположения к дочери Петра Васильевича – Анне Петровне.
В ту пору имя Анна, что в переложении с греческого на российский значило Благодать, стало самым распространенным в России. Благодатью крестили корабли, крепостные сооружения и даже разные общества.
30 октября 1800 года Осип Михайлович был определен государем для исправления кронштадтских укреплений. В то время шла подготовка России к войне с Англией на стороне Бонапарта. Кронштадт был щитом Петербурга на случай вторжения британского флота в Финский залив.
Поздно вечером в дом де-Рибасов стучался императорский фельдъегерь. Это обычно было не к добру.
Осипу Михайловичу он сказал:
– Его величество зовет ваше превосходительство. Извольте немедля быть одетым в полный мундир. Я буду сопровождать вас.
Михайловский дворец, который стал резиденцией государя, был выстроен в недавнее время архитектором Бренна и представлял собою крепость, окруженную глубоким, одетым в гранит рвом с четырьмя мостами, которые подымались по пробитии вечерней зари. Замок охранялся гвардейскими полками.
Согласно воле государя де-Рибас прибыл к замку после вечерней зари. В замок он был проведен по малому мостику, который для него опустили.
В коридорах замка стояли конногвардейцы. Здесь Осипа Михайловича сопровождал невысокий подтянутый корнет.
Конная гвардия и лейб-батальон преображенцев были единственными, кому император вверял свою безопасность.
В большой комнате перед кабинетом царя корнет передал де-Рибаса унтер-офицеру преображенцев, который нес караул здесь.
Массивные резные двери императорского кабинета открыли рослые камер-лакеи в белых рейтузах, в шитых золотом доломанах с гусарскими ментиками.
Дежурный флигель-адъютант генерал Уваров назвал де-Рибаса и его чин.
Осип Михайлович вошел в отдававший пустотой и холодом кабинет с большим канцелярским столом.
В противоположном конце парадной двери кабинета была другая дверь, поменьше, справа камин, слева простая железная кровать, над ней на деревянной вешалке – шпага и трость.
Император стоял в мундире, с орденами и шарфом.
Осип Михайлович поклоном по воинскому уставу приветствовал царя. Павел указал ему на кресло.
– Вице-адмирал де-Рибас, я желаю иметь сведения о состоянии Кронштадта, его способности отразить неприятельский флот.
– Со времени восшествия вашего величества на престол Кронштадтская гавань значительно расширена. Здесь произведены большие работы. Каменная рубашка гавани удлинена на 70 погонных сажен. Много сделано для углубления дна. Умножились числом боевые корабли. Сие, ваше величество, нахожу, однако, недостаточным. Твердо убежден в том, государь, что Кронштадтская крепость на случай появления британского флота в Финском заливе – не крепкий щит столицы со стороны моря. Количество стволов артиллерии в Кронштадте следует увеличить. Должно установить мортирную батарею, которая могла бы вести огонь по Южному фарватеру. С тем, чтобы исключить возможность десантирования неприятеля со стороны Северного фарватера в северо-восточной части острова Котлин надо поставить на свайных основаниях две батареи, каждая двенадцатиорудийного состава. Дальнобойность артиллерии, ваше величество, возросла, опасность поражения Петербурга от обстрела корабельных орудий неприятеля умножилась.
– Эти предложения, господин адмирал де-Рибас, мы принимаем и проведение работ возлагаем на вас.
– Ваше величество, должно быть обмолвились. Я вице-адмирал.
– Отныне и впредь вы полный адмирал нашего российского флота. Ступайте.
– Слушаюсь, государь.
Ростопчин и Пален были в ожидании приема государем на утренние доклады о состоянии дел в их ведомствах.
Часто это были долгие и томительные часы, как в этот раз. После завтрака с княгиней Гагариной, в девичестве Лопухиной, государь иногда не шел в кабинет.
Когда флигель-адъютант генерал Уваров оставил за какой-то надобностью приемную, Ростопчин, приблизившись к Палену, вполголоса сказал:
– Государь, Петр Алексеевич, далек от того, чтобы любимым быть. Он нетерпим к рассуждениям. Давеча меня осыпал грубой и оскорбительной бранью без малейшего повода к тому. И это при моей преданности ему и ревности в службе.
– Павел, милостивый государь мой, становится все более безрассудным, – заметил Пален. – Дело доходит до сумасшествия. Вскоре будут воздвигнуты виселицы и поставлены плахи на лобных местах и Сибирь станут населять нами.
– Я не могу остаться в своей должности. Государь собрался воевать с Англией, а резонов-то никаких. Однако выслан разведочный отряд казаков с атаманом Платовым через Азию на Индию, чтобы из России через Среднюю Азию нанести смертельный удар Британской империи, что почитаю несбыточным по причине дальности похода войск и необходимости движения их через земли, населенные нам враждебными народами. Семен Романович Воронцов – наш посол при английском дворе, государем отстранен от должности и обвинен в измене. Велено все имения его конфисковать. Нет уверенности в том, что, войдя в кабинет государя канцлером, не выйдешь каторжником.
Разговор Ростопчина с Паленом был прерван Уваровым.
– Государь желает видеть вас, Федор Васильевич, – сказал он, обращаясь к Ростопчину.
Павел стоял у окна, из которого открывался вид на осенний парк. Осыпались жухлые листья, моросил дождик, день был пасмурный.
– Как управляющему почтовым ведомством, сударь, вам приказано распечатывать и просматривать письма, – проговорил Павел, не отрываясь от окна и не глядя на Ростопчина. – Вы дурно с этим справились, я недоволен вами.
– Государь, из письма Никиты Петровича Панина, которому вашим величеством определено жить в деревне, видно, что он не одобряет эмбарго на английские товары. Это новое свидетельство тому, что Панин упорствует в недоброхотствах к вам, государь.
– Кому писано письмо?
– Второму после адмирала Кушелева лицу на нашем военном флоте – адмиралу де-Рибасу.
– А он что?
– Отозвался сочувственно, государь.
– Письмо представишь мне.
– Это невозможно, государь. Повеления вашего величества о задержке крамольной корреспонденции не было, посему оная за списанием опасных мыслей отправлена адресатам.
– Что еще?
– Отрешенный от должности посла в Лондоне граф Семен Воронцов в письме к сыну его полагает, что запрещение вывоза российского железа, пеньки и парусного полотна приведет к полной утрате Россией выгодного британского рынка, поскольку неизбежно будет способствовать развитию соответственных отраслей в английской промышленности. Это утверждение, государь, нахожу доверия не заслуживающим, но к вам недоброжелательным. Полагал бы, что Семен Воронцов справедливо наказан вашим величеством.
– Мерзавец. По возвращении – в Сибирь его.
– Отставленный вашим величеством от службы вице-адмирал Николай Мордвинов, ныне проживающий в его крымском имении, в письме к свояку его генералу Кобле скорбит о смерти государыни Екатерины II и о разорении черноморского флота, не радуется восшествию на престол вашего величества, государь.
– Кем ему жаловано имение? Нет ли возможности вернуть в казну?
– Благоприобретено покупкою, государь, что содеялось возможным за дешевизной земли там.
– Каково движение умов в столице?
– Государь… – замялся Ростопчин.
– Что? Говори, – Павел оторвался от окна и испытующе уставился на замявшегося Ростопчина.
– Государь, моя преданность престолу и мой долг как персоны, близко к вам стоящей, повелевает мне упредить страшное злоумышление извергов покуситься на саму жизнь вашу и тем совершить государственный переворот по примеру тех, что уже были в истории нашего отечества.
– А что тайная полиция?
– Есть основания полагать, что тайная полиция с ними заодно. Не исключено, что честолюбец Пален – участник заговора.
– Кто еще?
– Никита Петрович Панин. Сей господин с восшествием вашего величества на трон связывал большие надежды: Как племянник воспитателя вашего величества Никиты Ивановича Панина и наперстник ваших детских забав, он полагал, что будет возвышен в должность канцлера, но за опасные для монархии высказывания сослан, государь, в деревню, где и пребывает нынче.
– Еще?
– Вся английская партия, государь. Думаю, что и некоторые офицеры гвардии, не исключая тех, что несут караульную службу в Михайловском замке.
– Строжайшая перлюстрация и каждодневные донесения, – мрачно сказал Павел. – Я доволен тобой и более тебя не удерживаю. Ступай.
Когда Ростопчин оставил кабинет, вошел Урусов…
– Ближе, голубчик. Гляди мне в глаза. Так… Хорошо. Поклянись именем Господа Бога в верности мне.
– Клянусь, государь.
– Зови Палена.
Петра Алексеевича Палена государь принимал по утрам трижды в неделю. Доклады Палена всегда были интересны и обстоятельны. Его обзоры положения в столице предельно спрессованы и логичны. Пален всегда был одинаково невозмутим. Это требовало от него изрядного самообладания и смелости. Уж кто-кто, а он-то хорошо знал, что император был человеком настроения и непредсказуемых поступков, знал, что по самым ничтожным причинам Павел впадал в ярость, обрекая не потрафивших ему под настроение на ссылку в Сибирь, в захолустные гарнизоны, на разжалование их в солдаты. Попавших в царскую немилость били кнутами, им рвали ноздри, отрезали языки и уши.
Этот доклад, как и другие доклады, состоял из перечисления фактов, их оценок и выводов.
Против обыкновения, однако, Павел тотчас Палена не отослал. Смерив его с головы до ног тяжелым взглядом, он с плохо скрытым раздражением спросил.
– Вы были в Петербурге в 1762 году?
– Да, государь, – невозмутимо ответил Пален.
– Что вы тогда делали и какое участие имели в том, что происходило в то время?
– Как субалтернофицер я был на коне в рядах полка, в котором служил, был только свидетелем и не действовал.
– А что нынче против меня составился заговор, вы как глава полиции знаете? Я желаю слышать правду и только правду. За ложь или сокрытие истины вы ответите мне головой, генерал. Что вы, сударь, ничего не предпринимаете по званию военного губернатора? Знаете, кто против меня в заговоре?
На какое-то мгновение Паленом овладели растерянность и ужас. Он явственно ощутил холодное дыхание смерти, но страшным усилием воли овладел собой.
– Я сам среди заговорщиков, – голос Палена был спокоен, пожалуй, слишком спокоен. И, видимо, более от этого спокойствия Павел заметно опешил.
– Как? Вы – заговорщик на мою жизнь? Вы – кому я так верил?
– Да, ваше величество. Иначе как бы я мог знать о заговоре и замыслах заговорщиков. Я умышленно вступил в их число, чтоб подробнее разведать их намерения.
– Схватить всех, заковать в кандалы и посадить в крепость, в темные и сырые казематы, разослать в Сибирь на каторгу! – истерично кричал Павел, в величайшем возбуждении расхаживая по кабинету.
– Ваше величество, позвольте я назову имена. Это ваша супруга, государь. Это ваши сыновья цесаревичи Александр и Константин. Я не найду исполнителей этого веления вашего величества и сам не в силах буду это сделать. Для этого надо иметь явные и достаточные доказательства. Надо, наконец, выявить всех заговорщиков. У меня есть основания полагать, что заговорщики окружают вас на высоких должностях и в больших чинах. Я прошу, ваше величество, ввериться мне. Позвольте исполнить, что вы приказываете, но когда к тому будет удобное время. Плоды должно срывать, когда они созреют.
– Верю вам, генерал, и полагаюсь на вас. Приведите в движение верные мне полицейские силы и войска. За ревностную службу и верность вы будете награждены достойно. Действуйте, генерал, действуйте!
– Слушаюсь, ваше величество.
Когда Пален покинул кабинет царя и направился к выходу мимо вытянувшихся в струнку кабинет-гусар и гвардейцев, он был одержим одной и только одной мыслью. Кто открыл царю тайну? Кто?
В тот же день Пален допрашивал царского камер-лакея, который состоял в осведомителях тайной полиции.
– Кто в последние дни был у государя?
– Их сиятельство граф Ростопчин с докладом по обыкновению.
– Как долго граф Ростопчин был удержан государем?
– По обыкновению – час, возможно, однако, и более.
– Кто еще?
– Флигель-адьютант его величества генерат Уваров.
– Еще, еще…
– По обыкновению – граф Аракчеев.
– Об чем был разговор с императором?
– Не могу знать, ваше сиятельство. Был в отсутствии.
– Что тебе сказано? Приложить старание к тому, чтобы поболее выведать, о чем с государем толкуют персоны, удостоенные аудиенции его величества. Ты ведь, милый человек, знаешь – со мной шутки плохи Могу и того… Как говорится – под ноготь и к стенке. Кто еще был у государя?
– Дай Бог памяти, ваше сиятельство…
Камер-лакей Иван Кузьмич при встрече с Ростопчиным всегда испытывал некоторую робость. В отличие от других придворных особ, граф Федор Васильевич, в понимании Кузьмича, барин был более авантажный, а потому в большем фаворе у государя, нежели другие. Ростопчин вовсе не замечал Кузьмича, когда в том не было никакой нужды. Звал его к себе редко, но выспрашивал обстоятельно, интерес более имел к особам в империи значительным, не исключая государыню и наследника престола цесаревича Александра Павловича, за труды Кузьмичу платил щедро, что тому весьма оживляло охоту к свидетельствам.
В этот раз граф Федор Васильевич, испытующе оглядев Кузьмича, спросил:
– А что, батюшка, об чем нынче разговор у тебя с графом Паленом?
– Их сиятельство весьма любопытны в визитерах к государю.
– И что ты отвечал?
– На докладе у государя были вы, ваше сиятельство, а также по обыкновению, граф Аракчеев.
– Кто еще был назван?
– Генерал Бенигсен по должности командира Преображенского полка, начальник лейб-охраной поручик Аргамаков, генерал-прокурор князь Лопухин.
– Адмирал Рибас у государя не замечался?
– Адмирал Кушелев точно был замечаем, а де-Рибас – никак нет, ваше сиятельство.
– Подойди-ка ближе, голубчик. Протяни руку, раскрой, так…, пошире. А ежели я на лапу покладу четвертную, не прибавит ли тебе памяти?
– Так точно, ваше сиятельство, прибавит, непременно прибавит, это уж скажу вам как на духу, как отцу родному.
– Запомни, у государя был адмирал Рибас. О чем был разговор, ты не знаешь, однако слыхал, что их превосходительство говорил о супостатах, презревших присягу государю. А его величество ходил по кабинету в крайнем возбуждении и все повторял: «А кто еще, еще кто?» Более ты не слышал и не видел.
– Так точно, ваше сиятельство, не слыхал и не видел, а токмо видел, что государь был в неудовольствии на адмирала Рибаса.
– Какой же ты, однако, болван, братец.
– Так точно, ваше сиятельство. От неискушенности. Я, ваше сиятельство, сызмальства сиротой был и вознесен, можно сказать, по чистой случайности, как граф Кутайсов, с тем, однако, различием, что Кутайсов состоял в брадобреях государя.
– Вот что, голубчик: у государя был адмирал Рибас, ты слыхал упоминание им супостатов. Государь в крайнем возбуждении ходил по кабинету и все к Рибасу: «А кто еще, еще кто?». Тебе велели к государю быть с кофеем на два куверта, время-то ведь позднее, не обычное для аудиенций. Ступай. После скажешь, как впечатлил графа Палена. И смотри, братец, чтоб чего не переврал.
В тот же день Пален велел Кузьмичу быть у него.
Кузьмич пришел в назначенное время в дом, где Пален имел обыкновение его опрашивать. Дом этот принадлежал петербургскому купцу и стоял в отшибе на столичной окраине. Пален наезжал туда в партикулярном платье на извозчичьей пролетке. Дом содержался под строгим полицейским надзирательством, туда не велено было пущать на время пребывания там Палена.
– Ты что же, милый человек, заодно с государственным изменником?
– Никак нет, такой грех на душу не брал, чист душой, помыслами и делом перед государем и вашим сиятельством.
– Намедни был разговор: кто был принят его величеством. Ты назвал всех, исключая одну персону, как мне нынче ведомо стало, не без потаенного умысла.
– Ваше сиятельство, не погубите. Дурного я в голове не имел. Не назвал едино только по забвению.
– Изволь исправиться, голубчик.
– Адмирал Рибас, ваше сиятельство. Он стал бывать у государя с той поры, как за отъездом вице-адмирала Кушелева был определен временно исполняющим должность первоприсутствующего в адмиралтейств-коллегии. У них разговор более об устроении Кронштадта. Замечаемо также, что адмирал Рибас стал входить в большое к государю доверительство.
– Об чем был разговор?
– Не могу знать, ваше сиятельство. Однако государь был в большом возмущении и все повторял одно и то же:»Кто еще, кто?…»
Стой, – Гриневский ножнами сабли толкнул извозчика. – По моим пг'редставлениям это должно быть здесь. Ступай, Гг'риша, за мной. Дег'ржись молодцом, дг'руг мой.
У подъезда с колоннами и массивной резной дверью стоял полицейский в шубе и войлочных валенках.
– Надеюсь, бг'ратец, дом г'рафа г'Ростопчина?
– Так точно, ваше благородие.
– Отлично, голубчик. Он нам и надобен. Не дом, г'разумеется, а сам г'Ростопчин.
– Не могу знать, ваше благородие. Наше дело служивое, не допускать к их сиятельству прощелыг.
– Надеюсь, ты не пг'ринял офицег'ров армии за пг'рощелыг?
– Никак нет, ваше благородие. Как можно? Мундиры, ваше благородие.
В мраморном вестибюле с люстрами и светильниками на высоких бронзовых подставах дорогу Гриневскому и Орлику преградил ливрейный лакей в малиновом камзоле.
– Возьми, бг'рат, шинели и веди нас к баг'рину.
– Не велено принимать, господа.
– Ты что бг'рат, очумел. Пег'ред тобой, голубчик, офицег'ры, а это бг'рат, сег'рьезно. Вот я возьму и пг'роткну тебя саблей, – при этих словах Гриневский нахмурился и правой рукой взялся за эфес. – Это для нас, бг'рат, пустяк, а для тебя сег'рьезно, смертельно сег'рьезно.
– Но господа, не велено.
– Дег'ржи, – Гриневский швырнул оторопевшему лакею шинель.
– Иди за мной, Гг'риша. Не робей, голубчик, выше голову. Считай, что ты под пулями ходжахедов.
Ростопчин встал. На его лице было удивление и гнев.
– Пг'редставляю, гг'раф, моего пг'риятеля полкового есаула Ог'рлика-Ог'рленко, человека весьма достойного, гг'раф. Мне, надеюсь, нет необходимости называться. Вы должны знать меня, гг'раф, по Измаильской кампании.
– Не имею чести, – холодно сказал Ростопчин. – И вообще, господа, извольте выйти вон.
– Зачем же так, гг'раф. Мы к вам с визитом, а вы столь неблаго-г'родно.
– Эй, люди! – Ростопчин потянулся к звонку.
– Гг'раф, вы делаете ошибку, котог'рая может возыметь для вас г'роковое значение, – Гриневский вынул ин ножен саблю.
– Да как вы смеете, – побледнел Ростопчин.
– Я могу вас, гг'раф, г'разрубить на две части с головы до, извините, ж… Наконец, я могу дать вам в мог'рду. Пг'редупг'реждаю – г'рука у меня железная. Поэтому от следов, котог'рые будут оставлены на вашей отвг'ратной г'роже, ваше гг'рафское сияние заметно помег'ркнет. Да и ко двог'ру с битой мог'рдой неловко. Пг'ризываю вас, гг'раф, быть благоразумным и не дуг'рить. Это опасно для жизни.
– Что вам угодно.
– Ну зачем же так сг'разу, гг'раф, – с укоризной сказал Гриневский. – В пог'рядочном доме гостей пг'ринимают шампанским. Я и мой пг'риятель, мы пьем только благог'родные вина. Подтвег'рди, Гг'риша.
– То так, как ты сказал, Филя. Когда мы женили Федоса, то добре выпили.
– Это, гг'раф, подтверждение моей пг'равоты. Велите подать устг'рицы под шампанское. И, пг'ростите, гг'раф, у меня дуг'рная пг'ривычка. Я люблю, когда шампанское подают хог'рошенькие женщины.
– Вы позволяете себе, господа…
– Гг'раф, ну что вы, пг'раво, – Гриневский вытащил пистолет. – Наша жизнь, гг'раф, копейка. Если бы, что случилось, то нам даже пг'риятнее умереть во двог'рце в Петег'рбурге, чем в гнилых плавнях Кубани. Смег'рть здесь тем более пг'риятна, что вы, гг'раф, составите нам компанию,
Ростопчин дернул звонок.
Вошел камердинер.
– Прикажи Глафире подать устрицы и шампанское.
– Мы пьем в бокалах на высокой ножке, гг'раф.
Когда вошла горничная, Гриневский внимательно поглядел на Орлика.
– Она? Я пг'редлагаю, гг'раф, выпить за здог'ровье моего боевого товаг'рища есаула Ог'рлика – Ог'рленко. Стоя, гг'раф, стоя. Пг'рекрасно. Тепег'рь о деле. Вы пг'риобг'рели у молдавского бояг'рина молодую женщину и увезли ее в Петег'рбург. Нам угодно знать, где она нынче.
– Но, господа…
– Никаких «но»…
– Она от меня ушла.
– То есть как ушла, позвольте спг'росить вас?
– Видите ли, какое обстоятельство. Она оказалась особой весьма безнравственной. Вступила в связь с лакеем и родила не в законе дитя, которое я определил в воспитательный дом. После она совершила, как бы вам сказать, побег. Мер к ее розыску я пока не принял. Не могу, господа, сказать, где она сейчас находится.
– Я надеюсь, гг'раф, вы сказали нам пг'равду и подтвег'рдите это словом чести.
– Слово чести офицера, господа.
– Если оно у вас есть, г'разумеется. Указанная женщина была угнана в неволю. По вступлению г'российской аг'рмии в пг'ределы Дунайских княжеств она, как пг'рочие г'российские подданные в ее положении, подлежала возвг'рату в свободное состояние. Однако в пг'ротивность г'российским законам она была пг'родана вам молдаванским бояг'рином, а вы ее у бояг'рина в пг'ротивность тем же законам купили и пг'ринудили стать вашей наложницей, гг'раф, что не делает вам чести. Гг'риша, съезди гг'рафу по мог'рде.
Когда есаул Орлик ударил Ростопчина так, что тот крякнул и повалился на паркет, Гриневский помог ему встать и даже бережно отряхнул его камзол.
– Не взыщите, гг'раф. Это по необходимости. Если бы вы вздумали г'распг'ростг'раняться о нашем визите, то я г'распг'ростг'раню, что мой пг'риятель, есаул Ог'рлик бил вам за г'распутство физиономию. Вы не сможете это скг'рыть… А дальше все как пг'ринято в благог'родном обществе – пятно на мундиг'ре и отставка, ибо может ли быть канцлег'ром г'Российской импег'рии личность с битой мог'рдой.
– Сквег'рная истог'рия вышла, Гг'риша, – сказал Гриневский. – Вот что, бг'рат, а не пойти нам к адмиг'ралу де г'Рибасу? Его тесть, насколько мне известно, был упг'равителем Петег'рбургского воспитательного дома. Как боевой офицег'р, он поможет нам. Бег'рем извозчика и поехали, бг'рат. Де-г'Рибас живет в доме, котог'рый известен всему Петег'рбургу.
– То будет так, как ты скажешь, Филя.
В вестибюле дома Рибасов дремал старый швейцар из инвалидных солдат.
– Ты что, бг'рат, уставился, точно не видел офицег'ров. Мы, бг'рат, только с Кубанской линии. Меня, бг'раг, в деле чег'ркесы потг'репали. Поэтому, бг'рат, шинель пг'римята. Доложи его пг'ревосходительству, что с визитом командиг'р батальона днепг'ровских гг'ренадер пг'ремьер-майог'р Гг'риневский и полковой есаул Ог'рлик-Ог'рленко.
– Слушаюсь, вашродие!
– Чем могу служить вам, господа? – де-Рибас протянул руку Гриневскому и Орлику.
– Мы линейные офицег'ры: поиски непг'риятеля, засады, пег'рестг'релки, ваше пг'ревосходительство.
– Знакомо мне, майор.
– Ваше пг'ревосходительство, я нынче г'разжалован из пг'ремьер-майог'ров в пог'ручики. Стрелялся, ваше пг'ревосходительство.
– Полагаю, не смертельно.
– Не убил мег'рзавца.
– Что в этот раз? – нахмурился де-Рибас.
– Жена Гг'риши, ваше пг'ревосходительство, в туг'рецкую войну угнана татаг'рами, а нынче по сведениям у этой канальи г'Ростопчина, по его увег'рениям, однако, сбежала в Воспитательный дом.
– У Ростопчина были?
– Мог'рду били, ваше пг'ревосходительство.
– Кому?
– г'Ростопчину.
– О!… Однако, господа, Петербург – не Кубанская линия.
– Так ведь, он мег'рзавец.
– Канцлер, господа, особо близок к государю. Каков нынче я буду в глазах Ростопчина, оказывая вам покровительство?
– Дуг'рно, бг'рат Гг'риша, – растерялся Гриневский, что с ним ежели и случалось, то крайне редко.
– То и сам вижу, Филя. Выходит – не надо бы нам бить его ясновельможность – того пана.
– Мы г'Ростопчина не били. Мы дали ему в мог'рду.
– Время завтрака, господа. Прошу вас в столовую. Представлю вас супруге – Настасье Ивановне. От нее более можно ждать совета в вашем деле.
– За столом делай, Гг'риша, все, как я. г'Руками мясное не бег'ри. На пол ничего, бг'рат, не бг'росай. г'Руки вытиг'рай не обшлагом мундиг'ра, – вполголоса напутствовал Орлика Гриневский. – В г'рюмку из штофа сам себе не наливай. Для этого в господском доме есть человек. Звуки не пг'роизводи. Пг'редставь, бг'рат, что ты в цег'ркви на заутг'рене. И вообще, бг'рат, не забывай, что ты офицег'р и находишься в обществе.
Анастасия Ивановна слушала Гриневского и Орлика с участием.
– Господи, страсти-то какие… А что ж эдисанцы – то?
– Эдисан, барыня, он и есть эдисан, – угрюмо сказал Орлик. – Ежели он лавиной идет в набег, все рушит, рубит, ясырит. Нет в нем человечности.
– Детей, судаг'рыня, шашками г'рубят.
– Как же мне, господа, помочь в беде-то вашей.
– Надо бы тебе, Настенька, побывать в воспитательном доме. Должно там есть прежние еще по Ивану Ивановичу знакомцы.
– Знакомцы – то есть, да вот с какой стороны подойти к ним, чтобы не всполошить Ростопчина. Ты-то ведь знаешь, сколь коварен сей господин и при нынешних обстоятельствах опасен.
– Никак Настасья Ивановна? И – и – и, матушка ты моя, постарела, голубушка, и подурнела. Сколько лет-то прошло. Заходи, милая. Что привело тебя, родимая. А что де-Рибас-то твой? Никак воюет?
– Воюет, Гликерьюшка, воюет.
– А с кем нынче-то? Никак все с турком?
– С турком, Гликерьюшка, с турком.
– Что ж он, аспид проклятый, с де-Рибасом твоим на мировую не идет?
– Потому, Гликерьюшка, и турок он.
– Это уж так, милая. Бусурман он и есть бусурман.
– Что нынче здесь – в Воспитательном доме?
– Худо, милая. Как жив был покойник Иван Иванович, царство ему небесное, дом-то на нем стоял. Все, родимая, было. А нынче, матушка люди в Бога верить не стали, сиротские капиталы, воруют. Ты, небось Андрюшку Грингагена помнишь? Иван Иванович за воровство велел взашей гнать его, а как помер благодетель наш, так он объявился тут, Андрюшка. И сирот поприбавилось. Настасьюшка, потому распутство нынче пошло, уж больно бары да купчики грешить стали. Садись, милая. И – и – и, как ты раздалась! А ведь в девках тоненькая была как лучинушка и непоседливая как егоза. Уж как ты изводила батюшку-то
– Ивана Ивановича. Как он по тебе убивался, как холил тебя да миловал. Все к тебе французов и немцев, и чтобы ты по-ихнему лопотала, и кадрили разные. Ох, милая… Ты-то, верно, не помнишь, а у меня, милая все на глазах.
– Помню, Гликерьюшка, как не помнить.
– А как с этим-то де-Рибасом к алтарю шла. Платье на тебе белое – подвенечное, эти, значит, перчатки до локтей, белые, а кокошник на голове – и – и – и… весь в драгоценных каменьях. А он, де-Рибас твой, в мундире, золотом шитом. Сама матушка-государыня, покойная Екатерина Алексеевна, пожаловала. То-то было, кареты, кареты, кареты. И белые лошади цугом. Ты-то ведь как хороша была невестой, а он, де-Рибас-то твой, сколько в нем важности было, глазища огромные и все на тебя, милая, пялится. А ты так и плывешь, так и плывешь белой лебедушкой. Князь-то этот… шафером был, прости господи, запамятовала, как его… Старая стала я, Настасьюшка, вот скажут – вот и забыла.
– Что младенцы, Гликерьюшка, в воспитательном доме?
– И – и – и, мрут сердешные. Прибирает к себе Господь их ангельские души. Да ведь приносят-то их все больше не жильцами. Бросают сердешных матери под крыльцо, маются они криком, простужаются.
– А что не было, Гликерьюшка, чтобы младенца привезли, а за ним и мать пришла да и осталась здесь, в Воспитательном доме?
– Было, милая, было. Матери в кормилицы идут, чтобы при дитяти быть. А намедни барин-то, запамятовала, как зовут-то его, велел дитя в Воспитательный дом свезти, а мать-то его, дитяти, вслед и прибежала, стала проситься в кормилицы, а кормилицы Воспитательному дому всегда нужны.
– Барин, Гликерьюшка, не граф ли Ростопчин?
– И – и – и, матушка, чего захотела… И дня не прошло – от барина посыльные. Пущай-де мать дитяти ворочается, а дитя пускай будет в Воспитательном доме. А она с дитем укрылась, а где – найти не могут.
– Но ты-то ведь знаешь, Гликерьюшка.
– И – и – и, ни – ни и не спрашивай, Настасья Ивановна, уж чего не знаю, то не знаю, и знать незачем мне. Старая я уж стала, куда уж мне.
– Не хитри, Гликерьюшка, по глазам вижу – знаешь. Я-то ведь худа не сделаю.
Оглянувшись вокруг, не подслушивает ли кто, Гликерья на ушко Настасье Ивановне зашептала: – У меня она, в моей каморке. Дитя-то немощное, а она, сердешная, убивается.
– Веди к ней, Гликерьюшка.
В каморке Гликерьи молодая женщина, заслонив собою дитя, испуганно глядела на вошедшую барыню.
– Олеся…
– Не Олеся я, нет. Я – Аннушка.
– Гриша – муж твой – велел тебе, милая, кланяться.
– Нет, нет – нет! – закрыв руками лицо, повторила женщина. – Никакого Гриши нету, нету его! Не надо, не отбирайте у меня дитя мое, кровь мою, жизнь мою, не надо. Христом Богом о том молю вас, сударыня.
– Олеся!
Она стояла в темной сырой каморке, высокая, как прежде тонкая, с распущенной косою, закрывая собой сопевшего и кряхтящего малыша.
– Олеся!
– Я не Олеся, то вы меня принимаете за кого-то другого, добрый человек.
– Олеся! – почти закричал Орлик и в том была его боль и отчаяние.
– Я – Аннушка.
– Нет, слышь, нет. Ты Олеся, моя Олеся – и почти шепотом, – Олеся…
– Не надо. Я не нужна… тебе. Слышь – я тебе не нужна. За тебя пойдет лепшая панночка.
–,Да что ты говоришь, Олеся? Какая панночка, когда мы с тобою перед Господом Богом будем муж и жена, когда ты перед алтарем даш згоду[51] быть моей женой.
– Не нужна я тебе такая…
– То мне решать, Олеся, нужна ты мне или не нужна. Не по воле мы разлучились. Злая доля нас развела и злые люди. За то довольно я пролил вражьей крови.
– Я не оставлю дитя свое, Гриша. Боже, зачем ты наслал на меня еще одно тяжкое испытание? Не довольно моей боли, моих слез, моих бессонных ночей, моих молитв. Господи, смилуйся надо мной, дай мне силы, – заливаясь слезами, Олеся опустилась на колени перед образом Девы в потемневшем от времени окладе. – Заступись за меня, Матерь Божья, ты же мать и ты приняла боль за свое дитя.
Малыш опять закряхтел и жалобно заплакал. Олеся кинулась к нему и упала на колени, у своего дитя.
Орлик неслышно ступил к ней, взял за дрожащие плечи, поднял и, глядя в глаза ее, сказал:
– Как оно твое, то пусть будет и мое. А как оно еще малое и вовсе несмышленное, то будет знать, что я его натуральный батька, а не кто другой. Ты же, Олеся, не вольна была в том, что выпало на твою долю. Лиха и без того было достаточно. Будем радоваться тому, что доля нас опять свела. Дай Бог, Олеся, чтобы она больше нас не разлучала. Голубка ты моя ненаглядная…
– Господа, – сказал Осип Михайлович, – должен огорчить вас и предупредить – все заставы перекрыты. Приказано вас схватить. Строгая проверка всех отъезжающих из Петербурга.
– От какая оказия, – растерялся Орлик.
– Мы будем дг'раться, ваше пг'ревосходительство. Мы – солдаты и нас голыми г'руками не возьмешь.
– Господа, драться всегда успеется. Это не задача. Но что проку от того. Драться-то будете не с Ростопчиным.
– Так что пг'рикажете делать? Отдаться этому мег'рзавцу тепленькими? Нет, ваше пг'ревосходительство, этому не бывать. Подтвег'рди, Гг'риша.
– Поедете, господа, переодетыми в мундиры флотских офицеров в моей карете в Кронштадт. Оттуда на фрегате я переправлю вас в Ревель. Далее, голубчики, на вашу Кубань извольте сами. Уговор, однако, до Ревеля скандалы не затевать.
– А как же Олеся, ваше превосходительство?
– Дама с младенцем останется в нашем доме. Когда к тому будет возможность, отправим ее в Одессу, а там до Кубанской линии рукой подать.
Пален и Ростопчин ждали приема государя.
– Каково вам наш Рибас? – сказал Ростопчин. – Того и гляди Кушелева в адмиралтейств-коллегии обскачет. Ловок, однако, каналья.
Пален молчал.
– Токмо более он склонен к генерал-прокурорству, – продолжал Ростопчин.
– Это с чего бы? – взгляд Палена был тяжелым и мрачным.
Ростопчин про себя отметил, что Пален был в крайнем напряжении. Не была тайной для Ростопчина и причина нервозности Палена. Сей господин должно быть достаточно чувствовал на шее петлю.
– С того, граф, что Пустошкин за штурм Корфу был жалован только вице-адмиральством, а Рибас получил производство в адмиралы за паркетное геройство.
– То есть – за что?
– Сей раз за донос.
– На кого и в чем?
– На други своя – Никиту Петровича Панина. А ведь его, сердешного, еще когда он сидел послом в Берлине сама государыня Мария Федоровна через князя Куракина предупреждала о коварстве. Не внял, потому, возможно, и жизнью заплатит.
– Никита Петрович, граф, живет в деревне, от де-Рибаса за тридевять земель.
– Живет, Петр Алексеевич, пока живет. Да вот незадача – Рибас посетил его в изгнании и, надо полагать, имел с ним доверительный разговор. Но я думаю, что тайная полиция должна быть осведомлена лучше, нежели мое ведомство…
– Признаюсь, граф, это для меня полная неожиданность.
– Панин, милостивый государь, не единственный приятель де-Рибаса, который бессовестно был предан им. Ловкими интригами он навлек на Мордвинова гнев Потемкина, отчего тот был ввергнут в немилость и отставлен от службы. По возвращении Мордвинова в должность командующего флотом на Черном и Азовском морях Рибас как командующий Лиманской флотилией был в трудном положении из-за недоброжелательства к нему Николая Семеновича. Но сей бессовестный авантюрист ловко вошел в доверие к Платону Зубову и был взят им в покровительство. Это, однако, не препятствовало Рибасу учинить донос и на Зубова как споспешника Панина.
– В чем?
– В заговоре против государя.
– Из первого предательства де-Рибаса милейший Николай Семенович урок для себя не сделал, потому и поплатился. Похоже, граф, что второе Рибасово предательство обойдется Мордвинову дороже, нежели первое.
Настасья Ивановна ждала по обыкновению Осипа Михайловича к ужину. Возвращался он со службы поздно, усталый и в том состоянии, которое свидетельствует о трудностях дня. Чиновники большей частью были совершенно безразличны к служебным занятиям, расположены к медлительности, запросу различных мнений и заключений на случай возможных нарушений, которые, по их мнению, должны непременно быть и повлечь за собой другие случайности, также для дела неблагоприятные. Большая часть служебного времени у Осипа Михайловича уходила на убеждение господ чиновников, что, несмотря на возможные случайности, дело должно возыметь свой ход к благополучному его завершению. Приказные в палатах присутственных мест сидели ощетинившись перьями, как турки ружьями.
Слышно было, что государь не больно жаловал чернильное племя, более того, указывал поуменьшить его, но все, однако, без должного успеха. Плодились чиновники на разных казенных монополиях, которых Осип Михайлович по должности генерал-кригскомиссара обнаружил великое множество.
Анастасия Ивановна сама разливала бульон из белой фаянсовой миски с синей глазурью, разливала в глубокие тарелки гарднеровского фарфора.
– Что государь? Княгиня Мещерская давеча говорила, будто Анна Петровна переехала в Михайловский замок и живет там. Дверь из тронного кабинета в апартаменты государыни велено вовсе заложить. С государыней его величество встречается только на больших приемах и раскланивается холодно, будто они вовсе друг дружке чужие. Анна Петровна, бессовестная, о государыне распространяет разные небылицы.
– У самого государя, душечка, положение скверное. Я бы сказал – трагично. Его величество отстранил от службы Никиту Петровича и адмирала Мордвинова, равно других господ высших чиновников, выступавших за преобразование российской экономики и политики на новых началах, более соответственных видам процветания империи и умножения ее богатств. Отстраненная от участия во власти партия состоит из людей добропорядочных и в каждом деле надежных, которые могли бы стать разумными советчиками и крепкой опорой государю.
– Мордвинов тебе не друг.
– Но гражданин России. Сие имеет важность большую, Настасенька. Что ж до господ Аракчеевых и Ростопчиных, то преданность их государю и любовь к отечеству стоит только на интересах возвышения в чинах и получения иных отличий. Теперь же, когда государь отстраняет не только прилежных и разумных чиновников, но и тех, кто более готов выслужиться, а не служить, когда эта участь может постигнуть и Ростопчиных, под угрозой сама жизнь государя. Этих господ ничто не остановит, ибо у них нет ни совести, ни чести и вовсе даже правил, а едино только сатанинское честолюбие и рвение к власти. Как бешенные псы они готовы растерзать каждого, кто встанет или встать может на их пути.
– Тебе, милый, должно держаться от них подальше.
– И то сказать, Настасенька. Бремя правления государством не по плечу Павлу. Несдержан, опрометчив, неуравновешен, жестоко распаляется по основаниям, внимания государя недостойным, окружает себя в отличие от Екатерины людьми подлыми, а достойных отвергает, внемлет интриганам, а мужей государственных держит в опале.
– Покойная государыня, сказывают, была в намерении отрешить Павла от царства и будто оставила завещание о передаче престола цесаревичу Александру.
– Уж кому, а Екатерине в мудрости не откажешь.
– Отрешение Павла возможно ему и на пользу.
– Не только ему, душенька, – грустно улыбнулся Осип Михайлович.
Огромный кабинет фон Палена освещался камином и стеариновыми свечами в массивных бронзовых канделябрах. На гобеленах затейливым кружевом играли светотени. У Осипа Михайловича вошло в привычку долгими осенними и зимними вечерами сидеть у этого камина и коротать время в неторопливых беседах с фон Паленом. Говорили об одном и том же разное, о разном – одно и то же. Сходились во мнении, что Россия переживает тревожное время. Государь был окружен временщиками – людьми без чести и совести, искателями богатства, отличий и чинов, людьми для державы российской совершенно ничтожными.
У этого камина они собирались по субботам и сидели далеко за полночь. Время от времени неслышно появлялся камердинер Захар с подносом, на котором стояли бокалы, всякий раз более чем до половины наполненные шампанским.
У камина встречались Платон и Валериан Зубовы, Никита Петрович Панин, Ольга Жеребцова, английский посол сэр Витворт и другие известные особы. Говорилось больше иносказательно, но бывало, что и напрямик, в равной мере озабоченно не только о судьбах государства, но и о своей собственной жизни.
Но даже Панин не мог сказать, какое решение примет государь, кто его державной волей будет вознесен и кто низвергнут. Государь был капризен, упрям в предубеждениях, часто несправедлив и даже жесток. Никита Петрович Панин более отмалчивался, но в том, что говорил он, изобличался ум могучий и тонкий.
Теперь Никита Петрович был выслан в деревню, за разрывом дипломатических отношений с Англией Витворт отправился в свое отечество.
Гостям учтивые лакеи в шитых золотом ливреях разносили шампанское, пунш, мадеру. Пили все, исключая генералов Панина и Бенигсена.
– Россия, господа, в положении бедственном, – говорил Зубов. – Самовластие царя неистово и губительно.
– Непрерывные вахт-парады, нелепые экзертиции изнуряют войска – мрачно сказал генерал Талызин. В этом было угрюмое отчаянье и угроза.
– Нет веры в завтрашний день, – заметил де-Рибас. – Каждый, господа, в припадке безумия государя может быть схвачен, лишен всего, посажен в кибитку и под конвоем заслан в глушь, откуда нет возврата!
– От императора мне как главнокомандующему в Петербурге поступило указание, – угрюмо проговорил Пален и, помолчав, продолжил, – в случае угрожающей ему опасности схватить и заточить в Петропавловскую крепость царицу и цесаревичей Александра и Константина, поэтому полагаю, что любой ценой, даже крайней мерой, Павла должно убрать с престола, крайней… Что вы думаете об этом, Осип Михайлович?
– Я, Петр Алексеевич, против крайней меры. Достаточно и отречения в пользу наследника престола цесаревича Александра Павловича. Насколько мне известно, впервые мысль о крайней мере была высказана английским послом Витвортом. Но сей господин – иноземец. Моя беседа с Никитой Петровичем Паниным в его деревенском изгнании еще раз убедила меня в том, что государственный переворот должен свершиться без пролития крови. Думаю, господа, что убийство ныне царствующей особы не получит одобрения и от наследника престола.
– Виват, господа, виват! Осипу Михайловичу бокал шампанского.
– Благодарствую, я бы желал пунш.
– Нет – нет, не откажите. Благородному человеку – благородный напиток. Ваше здоровье! Господа, пьем за здоровье адмирала Осипа Михайловича де-Рибаса. Виват!
У Осипа Михайловича было чувство необъяснимого беспокойства, тревоги и тоски. Шампанское горчило и обжигало, точно в нем была примесь дрянной водки. Такое, впрочем, случалось на офицерских кутежах. Довольно, однако, странно, что водку подливали в шампанское и в доме графа Палена.
Когда Осип Михайлович усаживался в экипаж, Пален напутствовал чинов тайной полиции: карету сопровождать, за домом его превосходительства установить постоянное наблюдение, каждые два часа рапортами сообщать, кто прибыл в дом и кто убыл.
К утру к де-Рибасам с визитом явился сам Пален. Первое, что он заметил – была растерянность прислуги. Люди скользили как тени, появлялись и так же бесшумно, как призраки, изчезали.
В гостиной его встретила Анастасия Ивановна – в расстройстве и слезах.
– Господи, с чего же это? Да ведь вчера только он был совершенно здоров и весел. Уговорились о санной прогулке с Катенькой и Софи. Осип Михайлович сказывал: «Поедем в Петергоф». А я была за Стрельну, так что и размолвка между нами вышла, что не так уж часто бывает. Вы-то ведь знаете Осипа Михайловича.
Де-Рибас лежал в кабинете на широкой софе, куда и провела Палена Анастасия Ивановна.
На появление Палена Осип Михайлович никак не отвечал. Он лежал неподвижно и безучастно. Только на глаза его будто набежала тучка и дрогнули густые брови.
Лекари в пользовании Осипа Михайловича не жалели трудов – делали кровопускание, после чего прописали ему кушать свежую рыбу в ухе или жаренную и для этого поливать ее лимонным соком. Редьку и хрену не есть, а более пить греческое вино, а буде случится також и гишпанское с присовокуплением ржаного кваса.
Важное заключение дала лекарская консилия: «Заболел от меланхолии, сиречь кручины. Оттого везде объявляется в теле колотье. Желудок и печень бессильны для изгнания разной слизи. Понемногу водянеет кровь. Бывает холод сменяется жаром. Недурно бы уехать за море для прилежного докторского лечения, дабы хворь не стала смертной».
Но каково было ехать за море, коли Осип Михайлович уже стал впадать в беспамятство?
К началу великого поста Осипу Михайловичу, однако, полегчало. Глазами и жестом он попросил Настасью Ивановну поставить подушки так, чтобы ему сесть, что и было ею тотчас исполнено.
В комнату вошел камердинер Степан, служивший еще покойному Ивану Ивановичу. Приблизившись с Настасье Ивановне, он шепотом сказал:
– Ходоки, барыня, из Одессы. Сказывают, будто привезли Осипу Михайловичу зелья от хвори.
К удивлению и радости Анастасии Ивановны, Осип Михайлович не только слышал голос, но и внятно сказал:
– Проси, непременно проси.
В комнату вошли Григорий Кирьяков, Федор Черненко и Федор Кайзер.
– Здоровым будьте, ваше превосходительство, – начал Черненко.
– Прослышали мы, что вы чуть захворали и тотчас собрались в дорогу. Привезли вам добрых померанцев, что подают только к царскому столу. Померанцы эти из того края, откуда вы, ваше превосходительство родом, – из Италии. Они, говорят знающие люди, от разной хвори исцеляют так, будто ее и не было.
На бледном, исхудавшем лице де-Рибаса появилась улыбка.
– Что порт? Что город? По-прежнему ли царская немилость?
– Их сиятельство граф Пален, – тихо доложил Степан.
Обыкновенно никак не отвечающий на появление Палена Осип Михайлович с усилием приподнялся, черты его исказила гримаса отвращения и боли.
– Что надо, зачем? – проговорил он слабеющим голосом.
Пален вошел. Он был свежевыбрит, букли его парика тщательно уложены, белые рейтузы плотно облегали голенастые ноги, мундир затянут, лицо невозмутимо, серо-голубые глаза холодны.
– Кто такие? По какой надобности? – Пален был тверд.
– Майор Кирьяков, ваше сиятельство.
– Инженер-капитан Кайзер.
– Копытан Черненко. Мы, ваше сиятельство, здесь по человечности. Из Одессы их превосходительству адмиралу де-Рибасу, значит Осипу Михайловичу, привезли померанцы, чтобы им быть в здравии. Так что не гневайтесь, ваше сиятельство.
– Что там? – голос Осипа Михайловича ослабел более прежнего.
– Я, Осип Михайлович, в отставке, – сказал Кирьяков. – Закладываю конные заводы в степях между лиманами.
– А я, ваше превосходительство, стал гречкосеем. У Дальника запахал шестьдесят десятин под арнаутку. Жена моя Соломия, это значит мадам Черненко, вдарилась в коммерцию. Мало ей трактира, замышляет ресторацию.
– У меня тоже довольно забот. Согласно высочайшей воле возобновилось строительство порта, и город довольно шириться, купцы ставят промышленные заведения и доходные дома. Французский негоциант мсье Рено обустраивает развлекательную площадь для обывателей разного звания. По воскресным дням здесь будет играть духовой оркестр и будут танцевальные забавы.
Осип Михайлович в крайнем напряжении приподнялся на локтях, глаза его загорелись лихорадочным блеском, не бледных щеках появился румянец.
– Сие, господин Пален, есть народ созидающий. Не на интригах, не на жестокости стоял, стоит и будет стоять мир. Спасибо вам, други. Честь, вами оказанную, почитаю за награду, более других значительную. Из содеянного мною в этой жизни более иных деяний почитаю важным основание порта и города, которому волей мудрой государыни дано чудное имя Одесса – торговый путь, соединяющий народы обменом произведений рук их и разума.
– Ему весьма худо, государыня, – Пален по-прежнему был тверд и невозмутим. – Это горячительный бред. Должно принять святых тайн. Священник ждет в гостиной. Прикажите привести его сюда. Вас, господа, прошу следовать за мной.
После того, как Осип Михайлович принял святых тайн, в комнату решительно вошла молодая дама. Несмотря на предостерегающий жест Палена, она опустилась на колени у постели больного.
На вопросительный взгляд Палена переодетый в лакея полицейский чин вполголоса сказал:
– Баронесса Дирлингер. Муж – генерал австрийской службы. В гостиной удержать ее не было никакой возможности.
– Хозе, милый Хозе…, – Анкуца с нежностью гладила осунувшееся лицо де-Рибаса, на котором уже лежала печать смерти. – Почему ты не уехал со мной, Хозе? Скажи, Хозе, почему? Мы были бы счастливы в твоей Италии, в большом доме на берегу неаполитанского залива. Но почему, Хозе, ты избрал смерть? Ты слышишь, Хозе? Почему ты молчишь, мой Хозе? Ну скажи хоть слово, Хозе?
И он сказал это слово – слово нежности, любви, благодарности за то, что она есть, что она в миг его расставания с жизнью к нему пришла, единственная женщина, которую он любил в этом немилосердном мире, с которой он испытал короткие минуты счастья.
Умер Осип Михайлович в Петербурге на пятьдесят первом году жизни и там же предан земле.
В день его кончины в дом Дерибасовых пришло последнее письмо к Осипу Михайловичу. Белый продолговатый конверт Анастасия Ивановна положила у его изголовья, точно он был еще жив. Она не принимала его кончину. Обратный адрес указывал, что письмо из Ревеля и написано Крузенштерном Иваном Федоровичем, которому скоро суждено стать знаменитым мореплавателем. Начиналось оно словами: «Милостивый государь мой, Осип Михайлович, своей долгой и славной службой вы много способствовали благоденствию России…»
Згода – согласие.