Возникновение и становление французской исторической школы "Анналов" относится, пожалуй, к одному из самых оригинальных явлений в развитии всей буржуазной историографии. Можно назвать очень немногие из ее школ или направлений, утверждение которых происходило бы путем "битв за историю", сопровождалось столкновением противоречивых тенденций и вместе с тем было бы отмечено такой научной плодотворностью, появлением настоящих талантов. В атмосфере теоретической растерянности и пессимизма, царившей в западной историографии в первые десятилетия XX в., несколько французских ученых во главе с М. Блоком и Л. Февром[4] не поддались общей панике, сохранили оптимизм и твердую веру в возможности исторической науки. Они поставили перед собой задачу превратить историю из lettres в science, т. е. из словесности, ограничивающей, как правило, познание прошлого критикой источников и описанием поверхностных фактов, в науку, способную раскрыть действительные связи явлений. Период становления "Анналов"-с конца 20-х до середины 40-х годов-ознаменовался для Блока и Февра непрекращающимися выступлениями "за" и "против" одновременно по многим направлениям. Даже названия книг и статей, в которых они изложили свои идеи о природе исторического знания, о настоящем и будущем исторической науки, отразили накал страстей вокруг нового историографического направления. Блок назвал свою книгу об историческом значении "Apologie pour l'Histoire"—"апология", "оправдание", "защитительная речь" в пользу истории. Названия книг и статей Февра в этом отношении также довольно красноречивы: "Битвы за историю", "За всеобъемлющую историю", "О той форме истории, которая не является нашей. Историзирующая история", "Да здравствует история!".
Уже в первых своих работах Блок и Февр выступили против наивного, бездумного подхода к исторической науке, против распространенного в официальной французской историографии того времени убеждения, что цель этой науки - лишь спасти от забвения факты прошлого, а главная задача историка - изучение и критика документов, извлечение фактов и их датировка. "Тексты, одни только тексты, ничего, кроме текстов",-повторяли тогда, как заклятье, многие авторитеты. Основатели "Анналов", как и другие объединившиеся вокруг них ученые, были полны решимости избавить историческую науку "от рутины учености и от эмпиризма в обличье здравого смысла"[2]. В то же время историки "Анналов" недвусмысленно высказались и против широко распространенных в буржуазной философии истории настроений воинствующего антиисторизма, субъективизма, неверия в возможности исторической науки.
С 1929 г., с момента основания журнала "Анналы экономической и социальной истории"[5], который первые годы издавался в Страсбурге, Блок и Февр стали признанными лидерами, олицетворением "битв за историю". С этого времени их деятельность "за" развивалась по трем основным направлениям. Во-первых, они осуществляли конкретно-исторические исследования и, разрабатывая отдельные проблемы европейского, и прежде всего французского, средневековья, истории культуры, техники, экономики, создали большое количество трудов, из которых отдельные считаются классическими во французской исторической литературе и занимают достойное место в истории мировой науки. Исключительно плодотворной была научная деятельность Блока. Уже по общему количеству, характеру и тематике работ, опубликованных им всего за четверть века научной карьеры,-более 180 книг и статей и около 1000 рецензий, обзоров, заметок и других материалов [3] — можно судить о его исключительном трудолюбии и преданности своему делу, высокой культуре и многогранности интересов. Во-вторых, основатели "Анналов" много времени уделяли вопросам организации исторической науки: занимались разработкой исследовательских программ, привлекали к их реализации молодых историков, осуществляли координацию со смежными с историей научными дисциплинами, руководили журналом. В-третьих, Блок и Февр вели большую теоретическую работу по обоснованию приемов и методов исторического исследования, места и роли исторической науки в общественной жизни, в системе других наук и т. п. Этому виду деятельности особенно большое внимание уделял Февр. Он был борцом по темпераменту, обладал талантом публициста; его книги, статьи, выступления, письма [4] это действительно "веер живой истории"[6], через который просматривается человек, обладающий пытливым умом, энциклопедическими знаниями, несокрушимым оптимизмом.
Что же побудило М. Блока и Л. Февра начать свои "битвы за историю" как науку и сознательно противопоставить свои принципы традиционной буржуазной историографии и модернистским гиперкритическим концепциям антиисторизма?
Однозначного ответа на этот вопрос, видимо, не существует. Ясно, однако, что дело здесь не только в профессиональной озабоченности. Для Блока, например, "проблема целесообразности, оправданности исторической науки"- это не "мелкие сомнения цеховой морали", а проблема, "затрагивающая всю западную цивилизацию"[6]. Следовательно, ответ на поставленный вопрос надо искать прежде всего в объективных условиях развития французской историографии в первой половине XX в.
Становление школы "Анналов" проходило в обстановке углубления кризиса буржуазной исторической мысли и исторической науки. Этот кризис начался еще на рубеже XIX—XX вв. вместе с переходом капитализма в империалистическую стадию и стал частью более широкого явления—кризиса буржуазной идеологии и обществоведения [7]. Углубление кризиса буржуазной историографии в 20-х годах XX в. было обусловлено рядом причин социально-политического и гносеологического характера.
Социально-политические условия определялись двумя основными линиями общественного развития: ростом революционного движения во всем мире как главной линией всей эпохи перехода от капитализма к социализму, начало которой положила Великая Октябрьская социалистическая революция, и нарастанием кризиса капиталистической системы. Доминирующей во всей буржуазной историографии стала тенденция, выражающаяся в ложной интерпретации, в извращении исторического значения именно этих важнейших факторов в развитии человеческого общества с целью историко-идеологического обоснования незыблемости капитализма. Однако эта тенденция проявлялась в отдельных странах и в разное время по-разному в зависимости от конкретных условий. Социально-политическое развитие Франции в 20—40-х годах, когда происходило становление школы "Анналов", характеризовалось значительным повышением роли народных масс. Это нашло выражение в таких явлениях, как подъем рабочего движения, образование Французской коммунистической партии, создание Народного фронта. В то же время этот период был отмечен усилением влияния в политической жизни страны реакционных сил, их попытками остановить революционное движение. В начале 30-х годов во Франции резко возросла опасность фашизма. Все эти социальнополитические процессы оказали воздействие на формирование общего идеологического климата в стране и на развитие французской историографии.
В области гносеологии углубление кризиса буржуазной исторической мысли выразилось в том, что в первые три десятилетия XX в. в результате явной неспособности дать научное объяснение исторического процесса потерпели полное банкротство многие концепции из арсенала традиционной буржуазной историографии, а вместе с ними и доминировавшие у буржуазной исторической Науки школы и направления, в том числе и прежде всего позитивистское направление. Исчерпал себя и начал сходить со сцены "классический" буржуазный либерализм, набор ценностей которого сформировался в борьбе против клерикализма и реакции, за республику и "свободу личности". Республика была восстановлена, буржуазные свободы провозглашены, а социальные противоречия продолжали обостряться, классовая борьба становилась все ожесточеннее. Сопровождавшаяся огромными разрушениями и жертвами первая мировая война, экономический кризис 1929 — 1933 гг. и его последствия, приход к власти фашистов в Италии и Германии и подготовка ко второй мировой войне - все эти события отразились отчаянием и паникой в буржуазном сознании, окончательно развеяли представления о равноускоряющемся поступательном восхождении человечества к царству разума и свободы. Возникшая и расцветшая на почве идеологии буржуазного либерализма известная историческая школа А.Олара перестала существовать, либерально-позитивистские установки "знатоков" истории XIX в. академика Э.Лависса и сорбоннского профессора Ш.Сеньобоса оказались пригодными лишь для уничтожающей критики. В явное противоречие с реальной действительностью пришли апологетические концепции буржуазного реформизма, и в частности многие оптимистические прогнозы Э.Дюркгейма—основателя французской социологической школы, поскольку в условиях империализма не сокращалось, а катастрофически увеличивалось количество неразрешимых в рамках капитализма противоречий: усиление господства человека над природой сопровождалось углублением пропасти между бедностью и богатством, экономический и технический прогресс вел к усилению экономического, политического и военного противоборства, к порабощению целых народов и стран. Крушение многих теорий буржуазного реформизма было предопределено начавшимся распадом казавшихся незыблемыми капиталистических устоев и первыми успехами молодого Советского социалистического государства.
Уже к концу 20-х годов стало очевидным, что ни традиционный либерализм, ни откровенно апологетические концепции буржуазного реформизма не отвечают новым интеллектуальным и идеологическим запросам. Назрела потребность в более широких научных обобщениях, в более углубленных раздумьях о судьбах цивилизации вообще и французского общества в частности. Эта потребность была присуща и широким слоям французской интеллигенции, которая в своей массе стояла на мелкобуржуазных позициях. Ее положение во французском обществе определялось, с одной стороны, нежеланием порвать с господствующим классом, с другой—верностью идеям гуманизма, демократическим и республиканским традициям, отказом солидаризироваться с реакционной внутренней и внешней политикой правящих кругов. Повышение роли народных масс во французском обществе способствовало полевению значительной части интеллигенции. В этих условиях наиболее прогрессивно мыслящие ученые начали осознавать, что одним из важнейших условий развития исторической науки и усиления ее влияния на судьбы Франции является отказ от традиционной буржуазной схемы мышления, и в том числе от антикоммунистического варианта этой схемы. В то же время связи с господствующим классом, равно как и весь груз буржуазной культуры, удерживали большинство французской интеллигенции от обращения к революционной теории марксизма.
Эти настроения М.Блок и Л. Февр смогли не только почувствовать, но и выразить полнее и лучше других. Таким образом, объективной основой для возникновения "Анналов" стала потребность мелкобуржуазных слоев в такой интерпретации общественного развития, которая бы в современных условиях отвечала их вожделению пройти по жизни "третьим путем" под лозунгом: "Ни реакции —ни марксизма".
Из сказанного, однако, не следует делать вывод, что эта объективная основа сразу же воплотилась в субъективное стремление основателей "Анналов" разработать альтернативу марксизму. В таком случае они скорее всего уже в самом начале растворились бы в общем мутном потоке реакционного антиисторизма. Действительность оказалась значительно сложнее. Она не вписывалась в строго определенные рамки социального заказа. Вот почему в отношении первого этапа в развитии школы "Анналов" неправомерны безоговорочные утверждения о ее антимарксистской направленности. Помимо своеобразия социально-политической обстановки во Франции здесь следует учитывать также личные качества, общественно-политические взгляды объединившихся вокруг "Анналов" ученых.
Блок и Февр не занимали четкой позиции в социальных и политических битвах современности. Не продемонстрировали они и стремления охарактеризовать наиболее важные события в социальной жизни XX в., дать им оценку. Это не означает, разумеется, что они вообще не выразили своего отношения к окружающей их действительности. Блок геройски погиб в борьбе с фашизмом. Февр принимал активное участие в создании, а впоследствии и в работе ЮНЕСКО. Дыхание современной эпохи чувствуется во многих из опубликованных ими работ. Однако выражается оно чаще всего в категориях, характеризующих масштабность, размах, но не существо происходивших в мире социальных перемен. Об идейной ориентации Блока и Февра в определенной мере можно судить по тем именам, которые стали для них олицетворением лучших традиций в истории общественной мысли. Таких имен много, но достаточно назвать хотя бы некоторые из них, такие, например, как Рабле, Декарт, Стендаль, Монтень, Паскаль, Боссюэ, Монтескье, Вольтер, Мишле, чтобы стало понятным то общее, что объединяет их всех,— приверженность гуманистическим идеалам. Иногда, говоря о своей верности определенным традициям. Блок и Февр называли (хотя и реже, чем других) Прудона и Сен-Симона.
К сказанному добавим, что за всю свою жизнь Блок и Февр политически никогда не присоединялись к антисоветскому хору, хотя и не высказывали своего позитивного отношения к социалистическому обществу. Не поступаясь истиной, можно сказать, что основатели "Анналов" не смогли увидеть тех новых социальных ценностей, которые были выдвинуты современной эпохой. Вместе с тем усвоение лучшего достояния национальной и мировой культуры, верность гуманистическим традициям французской общественной мысли, высокие принципы гражданственности-все это позволило им разглядеть довольно широкие горизонты обновления исторической науки.
Переходя к более конкретному рассмотрению идейных истоков школы "Анналов", попытаемся выделить в первую очередь те идеи и концепции, которые непосредственно повлияли на формирование мировоззрения ее основателей, наиболее полно отразились в конкретно-исторических исследованиях историков этой школы и в конце концов, что, пожалуй, самое главное, предопределили ее своеобразие среди всех других направлений и школ в буржуазной исторической науке. Следует при этом учесть, каким образом сами основатели "Анналов" решали вопросы о связи исторической науки с жизнью, о взаимодействии различных форм общественного сознания.
Блок и Февр были глубоко убеждены, что наука не делается в " башне из слоновой кости" учеными, живущими вне времени и пространства жизнью чистой интеллектуальности [8]. Неоднократно возвращаясь к мысли о тесной связи исторической науки с жизнью, Февр конкретизировал ее в том плане, что историю какой бы то ни было науки невозможно воссоздать без учета ее отношений с экономикой, политикой, социальными условиями конкретной исторической эпохи. Научные концепции, говорил он, возникают не в сфере "чистых идей", а в самой действительности, их вырабатывают не оторванные от жизни маньяки, а конкретные люди, которые независимо от того, осознают они это или нет, извлекают именно из окружающей их среды все объекты для своих размышлений [9]. В силу этого и сама история науки—это "не покрывшееся пылью мрачное хранилище мертвых теорий и устаревших объяснений, она представляет собой живую главу общей истории человеческого мышления [10]."
Блока и Февра характеризовали необычайная способность к восприятию новых идей и глубокое осознание взаимосвязанности различных отраслей знания. Характерно в этом смысле следующее признание Блока: "Любая наука, взятая изолированно, представляет лишь некий фрагмент всеобщего движения к знанию... Чтобы правильно понять и оценить методы исследования данной дисциплины—пусть самые специальные с виду,— необходимо уметь их связать вполне убедительно и ясно со всей совокупностью тенденций, которые одновременно проявляются в других группах наук"[11]. Эту же мысль часто повторял и Февр [12].
"Навстречу ветру!"—так Л. Февр назвал одну из своих статей, опубликованных в "Анналах". В статье говорится о величии задач, стоящих перед исторической наукой, о ее будущем. Задачи истории как науки Февр рассматривал в неразрывной связи с развитием мировой цивилизации, цивилизации землян, которая, по его убеждению, распространится на всю Галактику. В статье Февра выражены мысли, развивающиеся в русле лучших традиций французского, и не только французского, Просвещения. Пафос Февра, его страстная вера в прогресс человечества, признание самостоятельного значения и индивидуального своеобразия истории каждого народа созвучны мыслям Гердера выдающегося немецкого философа-просветителя, который, по образному выражению Гейне, "рассматривал все человечество как великую арфу в руках великого мастера, каждый народ казался ему по-своему настроенной струной этой исполинской арфы, и он постигал универсальную гармонию ее различных звуков"[14]. Величие исторической науки, по убеждению Февра, не должно напоминать невозмутимое равнодушие египетских пирамид. Она лишь тогда сможет подняться до уровня стоящих перед нею задач, когда будет способна изменяться в ритме меняющегося на глазах мира, когда будет идти вперед, навстречу самым животрепещущим проблемам современной эпохи и сможет осветить будущее.
"Навстречу ветру!"— это больше, чем название одной из статей. В этих словах своего рода девиз, под которым прошла вся жизнь и Февра, и Блока и которым пронизано все их творчество.
Каким же ветрам навстречу вышли основатели "Анналов?"· Какие "живительные соки", питавшие их принципы и методы познания прошлого, смогли они почерпнуть в сложной и противоречивой научной и идейно-политической реальности первых десятилетий XX в.?
Непосредственное и очень сильное влияние на формирование Блока и Февра как ученых оказала происшедшая в начале века революция в естествознании и связанная с ней крутая ломка основных мировоззренческих принципов познания. "Вся концепция мира,—писал Февр,-вся стройная система, выработанная поколениями ученых в течение следовавших друг за другом веков, разлетелась с одного удара... Наши знания внезапно вышли за пределы нашего понимания. Конкретное взорвало рамки абстрактного. Попытка объяснения мира с помощью ньютоновской или рациональной механики закончилась полным провалом.
Нужно было заменить старые теории новыми. Нужно было пересмотреть все научные понятия, которыми пользовались до сих пор"[15].
Среди идей и понятий, получивших обоснование в результате революции в естествознании, остановимся лишь на тех, которые привлекли наибольшее внимание Блока и Февра [16].
Прежде всего понятие "мир как система", или проблема несводимости при исследовании сложных объектов качеств целого к части, системы к элементам.
Следует оговориться, что эта проблема была известна науке на протяжении почти всей ее истории. Но до XIX в. дискуссии между сторонниками элементаризма и теми, кто отстаивал принципы целостности, носили преимущественно умозрительный характер. Научное решение этой проблемы в философском и социально-экономическом плане впервые было дано марксизмом. "Капитал" К. Маркса стал первой работой, в которой было осуществлено научное исследование капиталистического общества как сложной системы. Эта работа, писал о ней В. И, Ленин, "показала читателю всю капиталистическую общественную формацию как живую-с ее бытовыми сторонами, с фактическим социальным проявлением присущего производственным отношениям антагонизма классов, с буржуазной политической надстройкой, охраняющей господство класса капиталистов, с буржуазными идеями свободы, равенства и т.п., с буржуазными семейными отношениями"[17]. Ф.Энгельс в "Диалектике природы" дал всестороннее обоснование положения о несводимости сложных форм движения к простым. Он не только раскрыл гносеологический смысл этого положения, показав ограниченность научного анализа, сводящегося лишь к поискам элементарных частиц и процессов, но и доказал, что сложность мира представляет собой его субстанциальное свойство, что мир—это сложная система как в целом, так и в каждом его элементе, отображающем это целое. В "Диалектике природы" содержится глубокое философское исследование истории и важнейших вопросов естествознания, дана критика механицизма, метафизического метода. Многие положения "Диалектики природы" предвосхитили выводы естественных наук на целые десятилетия, и, когда эта работа была впервые опубликована в 1925 г., они прозвучали в унисон с теми проблемами, которые решались естествознанием на рубеже XIX и XX вв. Необходимо, однако, отметить, что ни эта работа Энгельса, ни "Капитал" Маркса не оказались тогда в поле зрения основателей "Анналов".
В естествознании первые шаги в научном решении проблемы "мир как система" также были сделаны в XIX в. В области термодинамики австрийский физик Людвиг Больцман (1844—1906 гг.) первый стал рассматривать "ансамбль" частиц как единый предмет, а не только как совокупность отдельных, независимых друг от друга, самостоятельных частиц, что и позволило ему предположить наличие специфических законов этого ансамбля, несводимых к закономерностям каждой составляющей его частицы и не вытекающих из них, хотя и тесно связанных с ними. Этим законом "ансамбля" было второе начало термодинамики. С начала XX в. новый подход к изучению сложных объектов получил распространение и в ряде других наук. Важнейшую роль в этом отношении сыграла теория относительности, в которой пространственно-временной мир предстал как структурный, заполненный взаимодействующими, бесконечными по своей сложности системами. Еще более отчетливой структура этого мира стала благодаря достижениям квантовой механики, которая связала с наиболее объемлющей системой — Метагалактикой самое бытие элементов мироздания—элементарных частиц. Важную роль в научном решении проблемы "мир как система" сыграли органические концепции в биологии, экологии, психологии.
На общем фоне достижений естествознания основатели "Анналов" смогли отчетливее увидеть наиболее слабые стороны буржуазной исторической науки. Можно вполне согласиться с характеристикой, которую дал ей Блок: "Это наука, переживающая детство... Или, лучше сказать: состарившаяся, прозябавшая в эмбриональной форме повествования, долго перегруженная вымыслами, еще дольше прикованная к событиям, наиболее непосредственно доступным, как серьезное аналитическое занятие история еще совсем молода"[18]. Одна из важнейших причин подобного положения буржуазной исторической науки заключалась, по мнению Блока, в том, что ей не хватало перспективы целого, "из которой необходимо исходить"[19].
Вторая проблема, связанная с революцией в естествознании и приковавшая к себе внимание основателей "Анналов",-это "великая драма относительности"[20], как ее квалифицировал Февр. Эта вторая проблема настолько тесно связана с первой, что их практически нельзя рассматривать отдельно. Если в первом случае речь шла о субстанциальных свойствах мира как сложной системы, то во втором—особое значение приобретали вопросы о множественности связей внутри системы, о многообразии типов этих связей и взаимодействий, о детерминизме.
Способ решения этих проблем определяет принципиальное различие между классической наукой и той, которая пришла ей на смену. Известно, что основанной на элементаристских мировоззренческих принципах классической физике был свойствен механицизм в решении вопросов причинности. Научная мысль исходила из необходимости установления однозначных связей между элементарными явлениями мира. В конечном счете любые явления могут быть объяснены посредством жестких каузальных связей, где каждая причина с необходимостью порождает единственное следствие. Абсолютизация этих однозначных связей и отказ ст рассмотрения других типов связей нашли свое выражение в лапласовском детерминизме. Статистическая физика, теория относительности, современная биология и другие науки разрушили эти механистические представления. Из теории вероятностей, например, стало известно, что каждая частица, составляющая ансамбль, движется по самым обычным законам классической механики и по этим же законам взаимодействует со всеми соседними с ней частицами; При взаимных столкновениях они ведут себя, как идеальные упругие шары. Однако при этом законы, управляющие каждым данным микропроцессом, не позволяют установить, какое количество микропроцессов из общего, невообразимо громадного их числа, образующего макропроцесс, будет протекать в одном направлении и какое в другом. Это явление можно объяснить уже не на основе однозначной причинности, не индивидуальным поведением каждой частицы, а лишь на основе вероятностного принципа. Таким образом, в науку вошли понятия случайности и вероятности, вошли отнюдь не как вспомогательные средства для изучения сложных процессов, а как понятия, выражающие саму природу процесса.
Научная революция, отмечал Февр, коренным образом изменила и представления о живой природе. После открытий в области микробиологии перед человеком вдруг предстал совершенно иной мир. С одной стороны, в нем были организмы, как, например, его собственное тело, видимые невооруженным глазом и вполне ощутимые; к отдельным частям этих организмов, скажем к кровеносной системе, оставались вполне применимы законы классической механики, основанные на неевклидовой геометрии; с другой стороны, существовали миллиарды и миллиарды клеток, составляющие этот организм, и явления, происходящие на уровне этих клеток, постоянно отрицали то, что происходило на уровне чувственных восприятий человека. "Здравый смысл" был шокирован научными открытиями.
"Они вновь и вновь возвращали нас,—писал Февр,—к тому же понятию прерывности, которое проникло в физику с квантовой теорией. Удесятеряя уже произведенные теорией относительности разрушения в наших научных концепциях, микробиология, казалось, окончательно поставила под вопрос традиционное понятие-старую идею причинности и одновременно идею детерминизма-этот безусловный фундамент любой позитивной науки, эту непоколебимую опору старой классической истории"[21].
"Великая драма относительности", если супить по тому вниманию, которое ей уделили Блок и Февр, произвела на них очень сильное впечатление. Все накопленные представления, констатировал Февр, были пересмотрены, будь то концепция исторического факта, научного закона или случайности [22]. Что же касается формирующего воздействия этого фактора на мировоззрение основателей "Анналов", то оно просматривается по многим направлениям. Например, они стали считать достойными внимания науки такие типы связей и взаимодействий между явлениями, как функциональные, корреляционные и другие, получившие выражение в статистических, динамических и других законах. Для них все эти связи и взаимодействия не только уравнялись в правах, но и несколько возвысились над причинными. Драматизм без кавычек, истинный драматизм относительности проявился у Блока и Февра и в том, что относительность как объективное свойство процесса познания довольно часто соседствовала у них с прямой ее противоположностью, с тем, что называется субъективным релятивизмом. "Действительность, — писал М. Блок, - дает нам почти бесконечное множество силовых линий, которые все сходятся в одном явлении. Выбор, производимый нами среди них, может быть основан на признаках, практически вполне достойных внимания. И все равно это только выбор"[23].
Наконец, проблема относительности существенно повлияла на кредо Блока и Февра в отношении самой науки, которой они посвятили свою жизнь. "Поколения последних десятилетий XIX и первых лет XX века,-писал Блок,—жили, как бы завороженные очень негибкой, поистине контовской схемой мира естественных наук. Распространяя эту чудодейственную схему на всю совокупность духовных богатств, они полагали, что настоящая наука должна приводить путем неопровержимых доказательств к непреложным истинам, сформулированным в виде универсальных законов... Умственная атмосфера нашего времени уже не та. Кинетическая теория газов, эйнштейновская механика, квантовая теория коренным образом изменили то представление о науке, которое еще вчера было всеобщим. Представление это не стало менее высоким — оно сделалось более гибким. На место определенного последние открытия во многих случаях выдвинули бесконечно возможное; на место точно измеримого—понятие вечной относительности меры"[24].
Такое представление, безусловно, шаг вперед по сравнению с контовским догматизмом. Область познания, где не имеют силы Евклидовы доказательства, где объектам познания не может быть навязана единообразная интеллектуальная модель, заимствованная из наук о природе, и где нет места шаблону, не может считаться по этим причинам ненаучной. Однако, затворяя ворота в храм науки перед догматизмом, не следовало при этом оставлять открытой калитку для релятивизма, как это делали Блок и Февр, ибо "релятивизм, как основа теории познания, есть не только признание относительности наших знаний, но и отрицание какой бы то ни было объективной, независимо от человечества существующей, мерки или модели, к которой приближается наше относительное познание"[25].
Третья проблема, на которую следует обратить внимание при анализе исторических условий возникновения школы "Анналов",- это сам процесс научного познания и конструктивная роль ученого, созидающего средства, методы этого познания. Известно, что революция в естествознании выразилась не только в новых научных открытиях и теориях, радикально изменивших прежние представления о физическом мире и мире живой природы. Сама разработка этих теорий сопровождалась коренной ломкой укоренившихся в классической науке мыслительных форм, утверждением принципиально нового стиля научного мышления.
На стене Брюссельского университета висит доска, на которой начертано высказывание, принадлежащее Анри Пуанкаре[7]: "Мысль никогда не должна подчиняться ни догме, ни направлению, ни страсти, ни предвзятой идее, ни чему бы то ни было, кроме фактов, потому что для нее подчиниться значило бы перестать существовать".
Факты... Мысль... Свобода... Не всегда факты занимали по праву принадлежащий им престол в царстве мысли, и тогда, как это было, например, во времена средневековой схоластики, мысль лишалась свободы. Но бывало, что и царствование фактов превращалось в ее оковы. Это случалось, когда их власть становилась абсолютной. Так было, например, в период, непосредственно предшествовавший революции в естествознании. В то время эмпирики до небес превозносили индукцию и рассматривали ее как универсальный метод. Господствовало убеждение, что ученый должен собирать факты, наблюдать, изучать их и затем переходить к построению теории. Но как быть, если ученый начинает подозревать или знает, что наблюдаемые им факты упрощают или искажают действительность? Должна ли научная мысль подчиняться фактам в абсолютном смысле?
Одним из первых ответил на эти вопросы Эйнштейн: частная концепция, т.е. концепция, основывающаяся на некотором комплексе эмпирических наблюдений, должна логически вытекать из более общей концепции. Это уже совсем иной стиль мышления, в широких просторах которого и стала возможной теория относительности. Вероятно, и квантовая механика не была бы создана, если бы не возникла проблема, как согласовать наблюдаемую фактическую стационарность электронных орбит в атомах и вытекающий из классической электродинамики вывод об изменении орбиты движущегося электрического заряда в связи с постепенной потерей им энергии. Новый стиль научного мышления явился порождением противоречия, обусловленного невозможностью применить старые способы объяснения к новым фактам.
Когда Февр говорил о свойственном современной науке климате, о том, что она ничем уже не напоминает прежнюю науку, что все постулаты, на которых основывалась эта прежняя наука, расшатаны, он, очевидно, имел в виду именно столкновение этих двух стилей научного мышления. "Я хочу поставить вопрос, один простой вопрос: будем ли мы, историки, и только мы одни по-прежнему считать годными эти устаревшие постулаты? Неужели не очевидно, что весь арсенал научных понятий, которыми мы пользуемся, мы заимствовали от людей, занимавшихся той наукой, которая больше соответствует наполеоновским временам, чем современности, и от которой, впрочем, ничего уже не осталось, кроме воспоминаний и фантомов? Найти ответ на этот вопрос,-убежденно писал Февр,-значит разрешить кризис исторической науки"[27].
Кризис оказался, однако, затяжным, а укоренившиеся в буржуазной исторической науке фантомы - более могущественными, нежели это казалось тогда Февру. Но сама его мысль была светлой и плодотворной, она вполне соответствовала стилю мышления, утвердившемуся в естествознании. Разумеется, этот новый стиль нельзя было механически заимствовать. Для того чтобы в наблюдаемом противоречии усмотреть источник научной проблемы и так ее сформулировать, чтобы ее решение предполагало и решение многих других проблем, нужно было, конечно, обладать научным талантом. И если Блок и Февр повторяли как заповедь: "Мыслить проблемами!", то здесь сказалась не только сила примера современного им естествознания. Следующие слова Блока, которыми он начинает свою книгу "Характерные черты французской аграрной истории", свидетельствуют о том, что факт мировоззренческого воздействия на него революционных преобразований в естествознании - это в то же время и факт раскрытия и утверждения его собственной мысли: "В развитии науки бывают моменты, когда одна синтетическая работа, хотя бы она и казалась преждевременной, оказывается полезнее целого ряда аналитических исследований, иными словами, когда гораздо важнее хорошо сформулировать проблемы, нежели пытаться их разрешить"[28].
Основатели "Анналов" глубоко ощутили воздействие того "могущественного тока к обществоведению от естествознания", о котором говорил В. И. Ленин. Научные открытия XX в. в области естествознания стали для них дополнительным стимулом к выяснению гносеологических и методологических проблем исторической науки. И хотя их поиски в этом направлении, как мы еще увидим, далеко не всегда приводили к успеху и часто сопровождались издержками в пользу субъективизма, магистральная линия этих поисков оставалась оптимистической: прошлое человечества доступно научному познанию, необходимо лишь соответственно преобразовать историческую науку, а для того, "чтобы наметить разносторонние, значительные планы ее преобразования, нужны разносторонние и значительные умы. Нужно ясное видение вещей. Нужна работа, согласованная с движением времени. Нужно, чтобы все мелочное, пошлое, скудное, отсталое вызывало отвращение. Одним словом, нужно уметь думать"[29].
Французской буржуазной исторической науке, если рассматривать ее в общем ряду других социальных наук, не принадлежит, однако, пальма первенства в стремлении овладеть "новым способом видения мира". Еще раньше это стремление проявилось в географии, экономике, социологии [30].
В предыстории, а затем и в самой истории "Анналов" очень важное место занимает французская географическая школа [31], в конце XIX — начале XX в. возглавлявшаяся крупным ученым П.Видаль де Ла Блашем (1845 - 1918 гг.), Эта школа в известной мере предопределила ("породила", по выражению Февра) своеобразие, характерные особенности того направления в исторической науке, о котором историки "Анналов" говорили: "Это-наша история"[32]. Взаимоотношения с французской географической школой являются одним из самых наглядных свидетельств ставшего традиционным для "Анналов" стремления идти навстречу другим наукам, устанавливать с ними творческие контакты, постоянно обогащаться достижениями всех отраслей научного знания.
Можно было бы назвать несколько направлений, по которым осуществлялось воздействие французской географической школы на развитие исторической науки[8]. Однако если выделить наиболее важные, магистральные линии, то они непременно будут пересекаться в области исходных методологических принципов, ставших общими для обеих наук. Эти принципы продолжительное время разрабатывались большим коллективом ученых и в наиболее общем виде были сформулированы в ряде работ П.Видаль де Ла Блаша, в частности в рукописях, опубликованных уже после его смерти Э. де Мартонном под названием "Принципы географии человека". Эта работа начинается кратким изложением основополагающих концепций французской географической школы по следующим проблемам: география человека, земное единство и среда, человек и среда, человек — географический фактор [34].
В основе научной географии и ее метода лежит идея "земного единства": Земля—это целое, части которого согласованы; в земном организме ничто не существует изолированно; всюду общие законы проявляются таким образом, что нельзя, коснувшись одной части, не затронуть всю цепь причин и следствий. Эта идея, как подчеркивал Видаль де Ла Блаш, будучи одной из наиболее общих и плодотворных, уже давно проникла в географию, но лишь в конце XIX в. получила научное обоснование. В плане последующего анализа методологических принципов школы "Анналов" весьма важно обратить внимание на то, как французские географы понимали главные задачи своей науки. Рассматривая Землю как сложный комплекс взаимосвязанных явлений, они усматривали эти задачи в изучении отношений и взаимодействий между земными явлениями. Не случайно, отмечает советский географ О. А. Александровская, столь частое употребление ими в работах методологического характера таких терминов, как liaison (соединение, сцепление, связь, взаимодействие, последовательность), connexite (связь, соотношение, сродство), combinaison (сочетание, комбинация, совокупность). "Рассмотренные изолированно, черты, которые составляют облик местности,-писал Видаль де Ла Блаш в своей работе "Общий атлас",—имеют значение факта, но они приобретают значение научного понятия лишь в том случае, если их располагают в цепи, частью которой они являются и которая одна только способна придать им их полный смысл"[35].
Одним из основополагающих понятий "географии человека" стало понятие "среда", которое опирается на идею "земного единства" и является ее дальнейшим развитием. Среда понимается французскими географами как некая материальная система, которая выражается сложной комбинацией физических и биологических условий той или иной части Земли; здесь сталкиваются многие факторы различного порядка, образующие известное равновесие [36]. Приведение всех явлений и сил такой системы в равновесие происходит благодаря взаимному приспособлению как неодушевленных форм, так и живых существ.
Географическим фактором первого порядка Видаль де Ла Блаш считал человека. Признавая важность проблемы влияния географических условий на судьбы человечества и его историю, он, однако, подчеркивал, что "изучение эволюции земных явлений предполагает хронологию, отличную от хронологии истории человека. И вряд ли можно объяснить зрелище цивилизаций и их упадка изменениями природного порядка"[37]. Такое понимание соотношения географии и истории стало значительным шагом вперед по сравнению с упрощениями этой проблемы, имевшими место в трудах Монтескье, Тэна и других французских историков XVIII—XIX вв. Оно тем более не имело ничего общего с доведенной до абсурда идеей географического детерминизма, выразившейся у немецкого географа Ф.Ратцеля в фаталистической формуле "среда (географическая.- Ю. А.) делает человека"[38].
Проблема соотношения географии и истории как научных дисциплин надолго привлекла внимание французских историков; ее научное решение осуществлялось главным образом путем дальнейшего углубления и развития обоснованной Видаль де Ла Блашем концепции "географии человека", согласно которой необходимо изучение взаимоотношений природы и человека, роли человека как фактора, изменяющего географическую среду. Не принимая основную идею географического детерминизма о том, что природная среда определяет судьбы человечества, французские географы и историки главной задачей исследований проблемы взаимоотношений природы и человека считали выяснение реального уровня географических влияний и реакций на них человека на протяжении всей его истории.
Отношения между французской географической школой и "Анналами"- это нечто большее, нежели добрососедские отношения двух наук. География органически интегрировалась в научные исследования "Анналов" и стала их неотъемлемой частью. У истоков "Анналов" рядом с Блоком и Февром стоял и один из наиболее видных представителей французской географической школы—Альбер Деманжон. В свою очередь историки школы "Анналов" внесли столь существенный вклад в развитие французской географической науки, что ее уже с трудом можно представить себе без их работ.
Очень многие явления и события в области общественных наук, да и во всей идейной жизни Франции первых десятилетий XX в. неразрывно связаны с именами двух крупных ученых философа и литератора А.Берра и социолога Э.Дюркгейма [39]. Каждый из них смог объединить вокруг себя большую группу ученых, представляющих самые различные области знания. Социологическая школа Э.Дюркгейма приобрела широкую известность и влияние в западном мире. А. Берр не создал своей научной школы в точном смысле этого понятия, но он основал так называемый Международный центр синтеза, в который наряду с буржуазными политическими деятелями и представителями деловых кругов вошли и крупнейшие ученые: А. Эйнштейн, Э.Резерфорд, Дж. Фрейзер и др. Историческая секция этого центра была представлена такими именами, как П.Ренувэн, А.Пиренн, Д.Хёзинга, Д.Травельян и др. Каждое из этих объединений ученых располагало своим печатным органом: А. Берр издавал "Revue de synthèse historique", Э. Дюркгейм - "Année sociologique".
Между двумя научными направлениями было много общего, что и дает основание рассматривать их как относительно единый феномен в истории буржуазного обществоведения. Это общее в своей основе определялось социально-политическими позициями и идейно-теоретическими воззрениями большинства ученых, объединившихся вокруг Э.Дюркгейма и А.Берра. Социальнополитическая и теоретическая концепции Дюркгейма отвечали идеологическим запросам реформистски настроенной либеральной буржуазии. Целью Дюркгейма было создание новой идеологии буржуазии, идеологии, которая бы имела "научный характер"[40]. Идейный смысл "теории исторического синтеза" Берра состоял в том, чтобы устранить некоторые наиболее очевидные пороки традиционной буржуазной историографии и с помощью элементов "экономического материализма" создать видимость, что исторический материализм — это уже пройденный этап науки, поскольку все "ценное", что в нем было, якобы уже "синтезировано", а то, что осталось, односторонне и не заслуживает серьезного внимания [41].
Эти научные направления отличало единство взглядов по многим вопросам, относящимся к характеру современной науки, ее социальным функциям. Берр и Дюркгейм выступали против иррационализма и бездумной фактографии. Со страниц их журналов нередко звучал решительный протест против откровенного спиритуализма и клерикальной реакции. Критика реакционных течений в буржуазной философии и историографии, выступления против априорных схем спекулятивной философии истории и социологии, разработка отвечающих требованиям времени методов научного анализа поднимали авторитет этих направлений и привлекали к ним внимание широких кругов научной общественности. Вокруг Берра и Дюркгейма объединялись ученые самых различных политических убеждений и научных интересов. Многим ученикам Дюркгейма бьш, например, близок реформистский социализм жоресистского толка. Дюркгеймовцы М.Мосс, Ф.Симиан, Л.Леви-Брюль были членами социалистической партии. Именно с этими учеными "Анналы" поддерживали непосредственные контакты.
Блок и Февр начали с активного сотрудничества с каждым из этих научных объединений. Блок входил в историческую секцию Международного центра синтеза, систематически выступал на страницах "Ревю де синтез историк". Февр опубликовал в задуманной Берром коллекции "Районы Франции" одну из самых первых своих работ по региональной географии - "ФраншКонте". Его книгой "Земля и эволюция человечества"открывалась рассчитанная на 200 томов серия Берра "Эволюция человечества". Эта книга служила своего рода введением ко всему изданию и была призвана "задать тон", пробудить своими гипотезами и выводами интерес читателей ко всем последующим публикациям серии. Совместная борьба Блока, Февра и Берра против традиционной историографии, за обновление исторической науки составляет непосредственную предысторию школы "Анналов"—этого, по выражению Ф.Броделя, "настоящего дитя" издаваемого Берром "Ревю де синтез историк"[42]. О школе Дюркгейма Февр и Блок также всегда отзывались с большим почтением. Эта школа, писал Февр, "живет как в делах каждого из нас, так и в нашем общем деле, каковым являются "Анналы"[43]. Блок говорил о социологии Дюркгейма: "Наша наука многим ей обязана. Она научила нас анализировать более глубоко, ограничивать проблемы более строго, я бы даже сказал, мыслить не так упрощенно"[44][9].
Эти оценки, а также анализ трудов историков школы "Анналов" и сопоставление их теоретических положений с основными концепциями "исторического синтеза" Берра и так называемого "социального реализма" школы Дюркгейма дают достаточно оснований для утверждения, что именно берровская теория и дюркгеймовская социология во многом определили исходные принципы "Анналов" и стали для них теоретико-методологической основой.
Научная позиция Берра была в основном определена в его докторской диссертации, которая называлась "Синтез исторических познаний. Очерк о будущем философии". Здесь он сформулировал ту магистральную линию, которой придерживался всю жизнь: заменить, исправить, дополнить "ныне осужденную" философию истории. Берр выступил не против сотрудничества истории и философии вообще, а против традиционной философии истории гегелевского толка. История и философия, должным образом согласованные, должны были, по убеждению Берра, стать двумя основными аспектами будущей науки, которая приобретет характер "исторического синтеза"; это будет наука "в одинаковой мере умозрительная и основанная на практике, ретроспективная и устремленная в будущее"[46].
Блок и Февр прошли вместе с Берром большой и сложный путь-путь сомнений, поисков и приобретений, которые воплотились впоследствии в их концепции исторической науки. Они были вместе с Берром до тех пор, пока он разделял их веру в прогресс человечества и убежденность в безграничных возможностях научного познания, пока он доказывал, что история лишь тогда сможет утвердиться как наука, когда в ней восторжествуют столь же строгие научные методы, как и в науках естественных. Для них были близки и понятны выступления Берра против историков-атомистов [47], рассматривавших общество как механический агрегат индивидов. Они безусловно поддерживали Берра, когда он боролся против подмены точных исторических фактов произвольными схемами и субъективноидеалистическими спекуляциями. А дальше? ...Дальше в Берре заговорил философ. Причем не философ вообще, а самый ординарный представитель той традиционной буржуазной философии истории, против которой он сам на словах очень яростно боролся. Берр не смог устоять перед соблазном априорной схемы, и суть дела не стала иной даже тогда, когда он объявил эту схему "романом о происхождении человечества". Эта общая схема трех фаз эволюции человеческого общества с тремя группами причинных отношений и соответствующими им тремя типами фактов и явлений в истории представляла собой именно ту абстрактную философию à l'allemande ("в немецком духе"), в которой, по убеждению Блока и Февра, "историки очень большой нужды не испытывают"[48], так как их "идеи извлекаются из самой истории.
Таким же двойственным было отношение Блока и Февра и к социологии Дюркгейма.
Из всей совокупности взглядов Дюркгейма, составляющих его социологическую теорию, выделим лишь два положения, которые в наибольшей степени повлияли на формирование научного мировоззрения основателей "Анналов": взгляд на общество и понимание социологического объяснения.
Первое положение — взгляд на общество — основано на антиредукционизме Дюркгейма и, если его рассматривать с общенаучных и философских позиций, размещается в том же ряду проблем, о которых уже говорилось выше в связи с революцией в естествознании и общей методологией французской географической школы: дихотомия элементаризма и целостности, простого и сложного.
Проблема общества как целостной системы, как единого социального организма (наряду с проблемой взаимоотношений общества и индивида) занимала центральное место во всей теории Дюркгейма и рассматривалась в двух планах [50]. Согласно этой теории, общество - это, во-первых, совокупность коллективных представлений: сюда входят общие идеи, верования, моральные нормы, мотивы деятельности, идеалы. Целостность общества в этом смысле обеспечивается за счет того, что отдельные индивиды, взаимодействуя между собой на основе коллективных представлений, становятся не изолированными единицами, а составляющими единого целого. Во-вторых, общество— это структура, элементами которой являются экономические, географические, демографические факторы, например численность и плотность населения, размещение населения и т.п. Целостность в этом смысле объясняется по аналогии с живым организмом: любой элемент, функционируя, обеспечивает соответствие между собой и определенной потребностью общества как целого, в котором этот элемент функционирует.
Трактовка Дюркгеймом общества, если ее рассматривать в плане решения основного вопроса философии, основана на объективном идеализме. Он считал материю синонимом физического тела, и поэтому для него не существовало в обществе иной "материи" кроме географических факторов, технологии и т. п. Под экономическими факторами он понимал мотивацию экономической деятельности. В том случае, когда Дюркгейм говорил об объективной реальности, он имел в виду ее независимость от индивидуального сознания, т.е. эта реальность представлялась как объективно существующее коллективное сознание по отношению к сознанию индивидуальному. Дюркгейм нередко употреблял понятие "материальный субстрат". "Считалось правилом социологического метода,- пояснял М.Мосс,—что социальная жизнь во всех ее формах: моральной, религиозной, юридической и т. д.—является функцией ее материального субстрата, что вся жизнь меняется вместе с этим субстратом, т. е. с численностью, плотностью населения, составом социальных групп и пр."[51]. Однако впоследствии этим субстратом дюркгеймовцы стали считать опять-таки коллективные представления.
Если проанализировать дюркгеймовскую трактовку общества, имея в виду методологический аспект проблемы, то станет очевидным, что здесь, как это и свойственно позитивизму в целом, совершенно отсутствует идея какого бы то ни было монизма. Сущность явления и форма ее проявления, отмечает Е.В.Осипова, рассматривались Дюркгеймом как нечто одноплановое, "горизонтальное", они не только были взаимосвязаны, но и менялись местами: то коллективные представления были продуктом общества, то общество - продуктом коллективных представлений, и это не смущало Дюркгейма, а, напротив, казалось ему признаком научности.
Состояние общества как целого в определенный промежуток времени является для Дюркгейма исходным моментом социологического объяснения. В качестве определяющего фактора выступает социальная среда. Она включает в себя явления морфологического порядка: "число и характер основных элементов, из которых слагается общество, способы их сочетания, степень достигнутой ими сплоченности, распределение населения на территории, число и характер путей сообщения, форма жилищ и т.д." ; кроме того, социальная среда-это и коллективные представления. "... Начало каждого социального процесса, представляющего некоторую важность,-писал Дюркгейм,-должно быть отыскиваемо в устройстве внутренней социальной среды"[53].
Два приведенных положения социологии Дюркгейма с теми или иными модификациями получили конкретное воплощение во многих трудах историков школы "Анналов". Особое внимание следует обратить на то обстоятельство, что в своих "Правилах социологического метода"[54] Дюркгейм почти полностью игнорировал влияние исторических факторов на современное состояние общества. Он считал, что объяснить общественную жизнь в данный момент можно, лишь зная современное состояние социальной среды. Исходя из этого, Дюркгейм критиковал эволюционизм, основанный на идее, что этапы, которые человечество проходит в своем развитии, возникают один из другого. Он считал, что успехи предшествующего этапа могут быть лишь отправной точкой, позволяющей идти дальше, но не побудительной силой: "Предшествующее состояние не производит последующее, отношение между ними исключительно хронологическое"[55], а не причинное. Что же касается причинного анализа, то он в социологии Дюркгейма всецело сводился к установлению зависимости социального явления от социальной среды.
В принципах социологического объяснения Дюркгейма слились воедино два изначально разноплановых момента. В области теории познания взамен однолинейной схемы эволюционизма он выдвинул идею системного подхода к обществу. Вместе с тем, будучи идеологом буржуазного реформизма, Дюркгейм противопоставил идею социального "порядка", "нормального" функционирования данной системы идее становления и развития, пониманию этой системы как явления преходящего.
В плане выяснения идейных истоков "Анналов" важно обратить внимание на отношение Берра и Дюркгейма к марксизму. Если в XIX в. для противников марксизма наиболее характерным было стремление замолчать его, игнорировать как науку, то с началом XX в. появились две другие тенденции: вульгаризаторская критика марксизма и его оппортунистическое опошление. Первая тенденция во Франции была представлена главным образом дюркгеймовской социологией и вообще позитивизмом как таковым. Марксизм изображался в виде вульгарного экономического учения, якобы отрицающего значение духовного фактора в жизни общества и предполагающего, что развитие общества осуществляется автоматически под воздействием изменений в экономическом базисе. Философия марксизма представлялась Дюркгеймом не более как одна из разновидностей доктрин, отождествляющих материю и сознание, исторический материализм изображался как наука, ограничивающая свои задачи анализом исключительно экономических сторон жизни общества. В отношении Берра к марксизму были некоторые нюансы по сравнению с отношением к нему Дюркгейма, но они носили непринципиальный характер. Влияние марксизма "признано, но его доктрина не принята",—утверждал Берр. Ему был чужд и непонятен материалистический монизм марксистской теории, он отвергал идею классовости исторической науки. Что значит "буржуазная" или "пролетарская", "материалистическая" или "идеалистическая" история, спрашивал А. Берр и отвечал : "Истина не является ни тенденциозной, ни исключительной. Материализм или Идеализм? Нет. Материализм и идеализм"[56]. О второй тенденции весьма образно и в то же время в свойственной ему абстрактно-констатирующей манере высказался сам Февр: "Дурные марксисты сослужили марксизму столь же плохую службу, как и христианству безмерно вульгарные и невежественные проповедники, которых ненавидели накануне Реформации все тонко чувствующие души"[57]. Среди этих "дурных марксистов", если воспользоваться терминологией Февра, были и те, с кем его же самого, как и Блока, связывали самые тесные узы научного сотрудничества и идейное единодушие по многим вопросам. Это были испытавшие на себе двойное влияние—Дюркгейма и Жореса - социалисты Ф.Симиан, М.Мосс, М.Хальбвакс и несколько позднее Э.Лабрусс. Сюда же следует отнести и небезызвестного ренегата социализма, выступавшего в "защиту отечества" в годы первой мировой войны, Альбера Тома, чьи качества как историка и как политического деятеля восхвалял Февр [58]. А.Тома оказался в состоянии понять, отмечал Февр, "устремления и замыслы наших "Анналов" и принял живое участие в их становлении"[59].
Сказанное не следует, конечно, понимать в том смысле, что отношение "Анналов" к марксизму было равнозначно берровско-дюркгеймовскому плюс социал-реформистское. К рассмотрению этого вопроса мы еще вернемся. В данном же случае можно констатировать лишь одно: прежде чем Февр и Блок познакомились с работами Маркса непосредственно, они уже впитали в себя, и в весьма внушительных дозах, вульгарно истолкованный марксизм. Когда Февр говорил, что историки не испытывают большой нужды в абстрактной философии "в немецком духе", он имел в виду не только Гегеля.
Таким образом, у Блока и Февра нашлось много точек соприкосновения с "историческим синтезом" Берра и социологической школой Дюркгейма. Тем не менее, несмотря на крепкие узы идейного родства, связывавшие их, всем им суждены были разные дороги. Впрочем, иначе был бы необъясним и сам факт появления "Анналов" как новой школы в буржуазной исторической науке. Главными причинами возникших разногласий, а затем и окончательного размежевания явились принципиальное расхождение во взглядах по проблеме "История как наука в системе других наук", а также догматизм дюркгеймовской социологии.
Дюркгейм признавал значение исторического исследования как элемента сравнительного метода и отводил ему важную роль в доказательстве научных гипотез. Однако в сотрудничестве историка и социолога, как его представлял себе Дюркгейм, историку отводилось место далеко не пропорциональное той значимости, которая признавалась им за историей. Согласно Дюркгейму, историк, пользующийся научными методами это уже не историк, а социолог. За пределами социологии он оставлял категорию историков, которые и не пытаются установить законы и типичные явления, а просто-напросто следуют по шкале времени за индивидуальностями, будь то отдельный персонаж или какой-то коллектив. История и социология, по мнению Дюркгейма, могут сотрудничать между собой, но не как равные: социолог нуждается в обработанном историком материале, чтобы иметь в своем распоряжении конкретные факты для их исследования; историк же может отобрать факты, достойные интереса, или установить связь между двумя отдельными фактами, например причинные отношения, лишь в том случае, если он будет располагать результатами сравнительного анализа, предоставленными ему социологом. Вполне естественна реакция Блока на эту режиссуру Дюркгейма. Случалось, правда редко, пишет Блок, что слово "история" даже хотели вычеркнуть из словаря. "Социологи дюркгеймовской школы отводят ему определенное место-только подальше, в жалком уголке наук о человеке; что-то вроде подвала, куда социологи, резервируя за своей наукой все, поддающееся, по их мнению, рациональному анализу, сбрасывают факты человеческой жизни, которые им кажутся наиболее поверхностными и произвольными"[60].
Догматизм Дюркгейма Блок и Февр усматривали в его следовании канонам, исходящим из философии Просвещения, и контовской социологии. Дюркгейм оказался не в состоянии сделать надлежащие выводы из новейших достижений в области естествознания и современной ему действительности. Оставаясь, как и Конт, в значительной мере пленником натуралистических представлений просветителей, которые пытались разработать единый научный метод познания природы и общества, включить явления общественной жизни в единую цепь изучаемых наукой закономерностей, Дюркгейм также продолжал верить в универсальные законы, одинаково пригодные для понимания как природы, так и общества. Он и его школа, отмечал в этой связи Блок, действительно считали возможной науку об эволюции человечества, которая согласовывалась бы с неким "всенаучным" идеалом, и, не щадя сил, трудились над ее созданием [61]. Негодование Блока и Февра по поводу догматизма Дюркгейма понятно. Весь вопрос в том, как избавить науку от этого порока. Догматизм можно преодолеть научно. Его можно также разбавить определенной дозой релятивизма. Далее мы увидим, какая из этих двух возможностей и в какой мере была реализована в трудах историков школы "Анналов".
Итак, можно сказать, что предварительное знакомство с основателями "Анналов" и той средой, в которой они искали способы обновления исторической науки, состоялось. Мы показали также их реакцию на события и процессы в различных областях научного знания в первой четверти XX в. Но для понимания смысла и характера "битв за историю" М. Блока и Л. Февра необходимо посмотреть, что же представляли собой владения самой Клио до вторжения в них "Анналов".
Если попытаться в самых общих чертах определить состояние французской буржуазной исторической науки в первой четверти XX в., можно сказать, что существенных изменений по сравнению с минувшим веком за это время не произошло. Более того, внешне все выглядело так, как будто во Франции в отличие от некоторых других стран Западной Европы все еще продолжалось "столетие историков", каковым многие — и не без оснований - считали XIX век[10].
Преобладающей в первой четверти XX в. во Франции продолжала оставаться позитивистская историография [62]. Она была представлена такими именами, как Э.Лависс, считавшийся в конце XIX-начале XX в. своеобразным "папой" официальной историографии, А. Олар, возглавлявший Общество истории французской революции, Л. Альфен, который, опубликовав в 1946 г. книгу "Введение в историю"[63], поставил последнюю точку в разработке позитивистского метода исторического исследования. Наиболее полное выражение этот метод получил в трудах Ш.В.Ланглуа и Ш.Сеньобоса. Их совместная работа "Введение в изучение истории"[64] — своего рода библия позитивистского историзма.
Выступления Дюркгейма и Берра против позитивистской историографии, которую они называли "историзирующей" ("l'histoire historisante"), "событийной" ("l'histoire événementielle") , имели широкий резонанс, но все-таки никакой "революции" не сделали и в самой исторической науке в это время никак еще реально не проявились. Эти выступления были, если можно так сказать, внутриклановыми по своему характеру. Критика позитивистской историографии осуществлялась в основном с позиций философии и идеологии позитивизма. Данное обстоятельство во многом объясняет несколько приглушенное звучание антипозитивистской критики, отсутствие в ней ниспровергающих заходов на самые основы позитивистской историографии. Следует также учесть, что эти выступления не завершились разработкой позитивной программы обновления методологических основ исторической науки. В планы Дюркгейма такая задача вообще не входила. Берр прилагал определенные усилия в этом направлении, однако, не будучи профессиональным историком, он не смог продвинуться дальше реализации пусть существенных, но все-таки главным образом организационных мер. Что касается Блока и Февра, то, хотя они и высказались за "превращение истории в науку", их голоса в первые два десятилетия XX в. звучали еще слабо, они практически не выделялись в общем хоре поверхностного оптимизма позитивистской историографии.
Неудовлетворенность состоянием исторической науки, ее неспособностью ответить на запросы современности выражали в то время и многие другие представители французской интеллигенции. Любопытные наблюдения на этот счет сделал один из талантливых французских публицистов и поэтов, академик Поль Валери. В книге "Взгляд на современный мир", опубликованной в 1931 г., он писал, что новейшие открытия коренным образом изменили прежнее видение мира. Этот мир предстал перед нами, отмечал П.Валери, совсем не таким, каким мы привыкли его видеть, стал более тесным и единым. Система причин, которая определяет судьбу каждого из нас, простирается ныне на весь земной шар. Современным представлениям о развитии человечества не соответствует больше "старая историческая геометрия и старая политическая механика". Этот новый мир может быть снова ввергнут в катастрофу, какой явилась для него мировая война, если политический рассудок не избавится от привычки "мыслить событиями", а не проблемами, не категориями, соответствующими современной науке. Эта привычка мыслить поверхностно продолжает поддерживаться традиционной историей, из поля зрения которой ускользают "отношения первостепенной важности". Поскольку в этой истории отбор "фактов" не подчинен научному методу, она представляет собой "ужасную мешанину", содержит в себе все и дает примеры всему. В силу этого она абсолютно ничему не учит, более того, "она заставляет мечтать, она опьяняет народы, порождает у них ложные воспоминания, растравляет их старые раны, вызывает у них манию величия и манию преследования, делает нации желчными, высокомерными, нетерпимыми и тщеславными", и в этом смысле "история—самый опасный продукт, выработанный химией интеллекта"[65].
Осуждение суровое. Блок, как и многие другие, усомнился в его справедливости, полагая, что оно равнозначно оправданию невежества [66]. Но так ли это? Разве данное самим Блоком определение буржуазной исторической науки первой четверти XX в. как науки, не проникшей глубже лежащих на поверхности фактов [67], разве это определение не столь же суровый приговор?
Общим для всех этих оценок было одно: хотя они почти не касались глубинных основ, определявших плачевное состояние буржуазной исторической науки, тем не менее в них содержались довольно точные указания на внешние проявления бесспорной истины,- позитивистская история оставалась действительно прозябающей "в эмбриональной форме повествования"[68]. В то время, когда в мире происходили беспримерные по своей масштабности изменения, она оказалась не в состоянии не только адекватно отразить, но даже заметить их. Из поля зрения истории ускользали не случайные явления, а "отношения первостепенной важности", т. е., по сути дела, сам предмет исторического познания. Вполне понятно, почему у нее не могло быть и научного метода исторического исследования, или соответствующего "способа видения вещей". В отличие от естественных наук история не располагала "системой специальных понятий" для достижения объективных знаний. Все вместе взятое и определяло ее состояние пассивного созерцания и беспорядочного обозревательства.
Теперь можно сформулировать вопрос, выяснение которого имеет важное значение для настоящего исследования: что же явилось тем камнем преткновения, тем рубежом, преодолеть который позитивистская историография оказалась не в силах, чем и объясняется в конце концов ее кризисное состояние? Другая, наиболее интересующая нас часть этого же вопроса касается историков школы "Анналов": чем определяется их место в развитии исторической науки? Пытались ли они преодолеть те трудности, которые оказались непосильными для позитивистской историографии, или же поставили перед собой иные задачи, просто-напросто обойдя тот камень преткновения, о который споткнулся "классический" позитивизм?
Прежде всего следует иметь в виду, что французская позитивистская историография хотя и явилась непосредственной предшественницей того направления в буржуазной исторической науке, которое утвердилось позже вместе со школой "Анналов", не сумела, однако, превзойти достижения французской исторической мысли конца XVIII — первой половины XIX в. Более того, здесь можно говорить и о движении вспять. Историки-позитивисты отошли от философской мысли Просвещения, отличавшейся широким взглядом на исторический процесс, скатившись к эмпиризму и унылому описательству.
Попытаемся это пояснить. Одним из главных достижений научной мысли XIX в.[69] явилось выдвижение принципов историзма, наиболее важными из которых применительно к исторической науке были следующие.
Вопреки представлениям французских просветителей о том, что смысл и значение любого исторического явления возможно определить с позиций универсальности и всеобщности, на основе априорных понятий, историзм предполагает, что основа каждого явления может быть обнаружена лишь в его собственной истории, что все исторические явления следует рассматривать с точки зрения фактов и событий, а не в связи с чем-то надысторичным.
Важным принципом историзма стало также понимание исторического процесса как "органического" развития, независимого от сознательной воли людей. Такое понимание было существенным продвижением вперед по сравнению с рационалистической концепцией исторического процесса, согласно которой определяющей силой человеческой истории являются разум, просвещение, сознательная деятельность законодателей и правителей.
Согласно принципам историзма, выдвинутым в XIX в., "органическое" развитие исторического процесса раскрывается не в глобальном развитии всего человечества, а в конкретной истории отдельных стран и народов. Это положение основано также на признании самостоятельного значения и индивидуального своеобразия сменяющихся в ходе истории эпох, периодов, каждый из которых рассматривается как относительно завершенный, устойчивый, что и дает возможность сопоставления его с другими периодами, эпохами.
Один из принципов историзма основан на признании генетического характера исторического процесса, причинной обусловленности перехода от одного исторического этапа к другому. Для утверждения и развития этого принципа большое значение имели философские концепции прогресса, и в частности выдвинутые еще Ж. Кондорсе и И. Гердером положения об историческом процессе как о бесконечном совершенствовании человеческого рода и всех его учреждений путем восхождения от низших этапов к высшим, при котором каждый последующий этап необходимо связан с предыдущим.
Выдвижение принципов историзма сыграло важнейшую роль в последующем развитии всех наук об обществе и природе. Наиболее полное и творческое воплощение историзм получил в разработанной К.Марксом и Ф.Энгельсом теории исторического материализма [70]. Два важнейших положения этой теории-материалистическое понимание истории и учение об общественно-экономических формациях - позволили установить предметную и методологическую общность исторической науки и естествознания и найти научное решение проблемы монизма естественных и социальных наук. Материалистическое понимание истории позволило разобраться в многосложном хаосе событий, выделить главные движущие силы общественного развития на различных этапах истории, открыть законы огромного разнообразия изменений, происходящих в обществе, установить их объективную логику. Учение об общественно-экономических формациях сделало возможным рассмотрение истории человечества как естественно-исторического процесса поэтапного восхождения от низших форм к высшим. Принцип историзма находит воплощение в обоих указанных положениях марксизма в том, что марксистская наука об обществе, с одной стороны, рассматривает каждый данный этап развития общества во всем его конкретно-историческом своеобразии, с учетом всей совокупности разнообразных фактов и событий, с другой —выводит каждый данный момент развития из предшествующего и определяет тенденцию его развития в будущем. Генетический компонент отличает всю систему социальных воззрений основоположников марксизма, он стал основой теоретического обоснования преходящего характера капиталистического общества, в нем источник революционно преобразующей силы марксизма.
Совсем иной подход к принципам историзма наблюдается в буржуазной исторической науке. В течение более чем ста лет с момента выдвижения этих принципов буржуазная историография скорее выхолащивала изначально плодотворное их содержание, нежели развивала и обогащала историзм. Ни один из указанных выше принципов не получил полного воплощения в конкретно-исторических исследованиях.
Это относится, в частности, к попыткам воссоздания индивидуального своеобразия отдельных этапов истории как в определенных национальных и географических рамках, так и применительно ко всей истории человечества в целом. Решая эту задачу, буржуазная историческая наука, безусловно, продвинулась вперед по сравнению с историографией и философией Просвещения, когда имело место пренебрежительное отношение к целым историческим эпохам. Исходя из убеждения, что задача истории заключается в том, чтобы осудить прошлое как результат ошибок и преступлений и озарить светом разума реальную действительность, многие просветители не усматривали, например, никакого позитивного содержания во всей эпохе средневековья. Романтическая историография, наоборот, уделяла этой эпохе большое внимание и рассматривала ее как необходимый период зарождения современных наций и государств [71]. Однако дальнейшее продвижение вперед буржуазной исторической науки в решении указанной проблемы оказалось сопряженным с серьезными трудностями. Они начались уже с определения самих понятий "эпоха", "период". Где искать их начало и окончание? Ведь исторический период не может начаться в точно определенный момент, как лунное затмение или морской прилив. Что представляет собой исторический период по существу -только ли совокупность явлений, имевших место в промежуток между двумя датами, или же некоторое единство, определяемое субординацией всех этих явлений? Наконец, если такая субординация реально имеет место, что лежит в ее основе, возможно ли определить "доминирующую ноту" каждой конкретной эпохи? Иными словами: непрерывный перечень всей серии фактов от начала и до конца определенного периода или же разработка системы иерархически соподчиненных и скоординированных фактов и явлений?
Поиски ответов на эти и другие вопросы вначале ознаменовались важными достижениями исторической науки. В работах крупнейших французских историков XIX в. О.Тьерри, Ф.Минье, Ф. Гизо, Ж. Мишле были выдвинуты и обоснованы идеи о роли народных масс в истории, о классовой борьбе как движущей силе исторического процесса, об общественном строе как выражении состояния собственности. Названные идеи способствовали конкретизации понятия "исторический период" и стали основой принципов историзма. Однако эти идеи не получили последовательного развития в буржуазной исторической науке, оставляя открытым, например, вопрос о том, чем же в конце концов определяется состояние собственности. Кроме того, дальнейшее развитие буржуазной исторической науки характеризовалось отказом и от самих этих идей. Революция 1948 г. уже "не вписывалась" в концепции историков периода Реставрации, поскольку они считали пределом достижимого в развитии человечества установление конституционной монархии, а эта революция была направлена против защищаемого ими буржуазного порядка. Своеобразие той или иной исторической эпохи стали чаще усматривать в "духе времени", в особенностях духовного склада и национальной культуры. Некоторые историки осуществляли исторические исследования, руководствуясь убеждением, что каждая эпоха имеет определяющую тенденцию, но она дана "от бога". Основным методом подобных исследований становилось "вживание", "вчувствование" в изучаемую эпоху, что расчищало почву для мистицизма, интуиции и веры вопреки разуму.
Естественное стремление наиболее выдающихся историков и философов к обобщениям, попытки выделить главные линии в развитии общества часто сопровождались субъективными, произвольными построениями. Когда же выявилась несостоятельность таких, например, построений, как универсальные законы в социологии Конта, многие историки извлекли из этого, как говорил Блок, урок "трезвого смирения". Для Ш. Сеньобоса основным и единственным стало нехитрое правило, заключавшееся в том, что история—это лишь цепь бесспорных и очевидных фактов, из которых каждый является и причиной, и следствием"[72].
Не трудно представить, сколь ничтожно малая часть из реального предмета исторического познания оставалась в поле зрения позитивистской историографии, если иметь в виду, что ее филигранная цепочка причин и следствий протягивалась лишь на уровне политических событий прошлого, а из всего огромного многообразия типов связей и обусловливаемых ими изменений в обществе доступными для этой историографии были лишь связи причинно-следственные, понимаемые к тому же весьма примитивно, на уровне механистических представлений о них.
Наиболее важную, можно сказать, стержневую роль во всей совокупности идей, объединяемых общим понятием "историзм", играет взгляд на действительность как на процесс, протекающий во времени. На протяжении почти ста лет до начала XX в. развитие французской исторической науки, как правило, осуществлялось на основе мировоззренческого принципа, согласно которому данное состояние любого явления признавалось обусловленным его конкретными историческими взаимосвязями и его предшествующим состоянием. Широко распространенным до второй половины XIX в. было также представление о поступательном, прогрессивном характере исторического развития. Однако степень распространенности этих представлений в исторической науке не была пропорциональна адекватности отображения действительности в конкретных исследованиях, осуществленных на их основе. Это объясняется чрезвычайной сложностью самой задачи — воспроизвести состояние общества на определенном этапе как универсальное взаимодействие большого количества самых разнообразных его элементов и в то же время представить эту универсальную связь как подвижную, динамическую, находящуюся в постоянном изменении, в развитии. Сложным переплетением объективных гносеологических трудностей реализации указанного принципа историзма и его классовой обусловленностью во многом определяются основные закономерности развития буржуазной исторической науки, в частности тот факт, что основное понятие исторического мировоззрения - понятие развития никогда в ней не было реализовано последовательно, в виде конкретного историзма.
В позитивистской историографии идея развития получила воплощение в форме плоского эволюционизма и прямолинейного прогресса, плавно осуществляемого при помощи реформ. "Так как мы не придерживаемся революционной точки зрения писал видный представитель позитивистской историографии А.Сэ,-мы остаемся на точке зрения эволюционной". Эта позиция существенно отличалась от убеждений буржуазных историков периода Реставрации, многие из которых считали революцию явлением закономерным и благотворным.
"Эволюционная точка зрения" оставляет неразрешенными многие методологические проблемы, в том числе и проблему исторических изменений, которые представляют собой собственно процесс развития общества. Выше уже говорилось о том, что в поле зрения позитивистской историографии попадали лишь очень немногие типы изменений из всех существующих в реальной действительности. Однако сущность и этих немногих типов оказалась для нее недоступной. Для Сеньобоса, например, была характерной подмена понятий "сущность изменений" и "результат изменений". "Первое эмпирическое понятие,—писал он,— которое вытекает из исследования целого ряда состояний, следующих друг за другом, есть понятие изменения. Сравниваем ли мы общую организацию страны или одну подробность этой организации в двух или нескольких моментах, следующих друг за другом, в социальных явлениях каждого порядка, мы обнаруживаем, что состояния, сравниваемые таким образом, не тождественны друг другу; эти различия между моментами и представляют собой изменения социальных явлений"[74]. Как видно, здесь сущность процесса изменения выражается в понятиях, относящихся к характеристике результатов изменения. Сеньобос допускает ту же самую ошибку, что и все те, кто пытается выразить движение как таковое в несвойственных ему статических категориях. Такое понимание движения, отмечал В.И.Ленин, фиксирует лишь" (1) ...результат движения, а не само движение; (2) оно не показывает, не содержит в себе возможности движения; (3) оно изображает движение как сумму, связь состояний покоя..."[75].
Неразрешимой в рамках эволюционного взгляда на историю оказалась и проблема диалектического единства прерывности и непрерывности процесса исторических изменений. Все развитие позитивистской историографии прошло под знаком метафизической абсолютизации момента непрерывности и сведения высших форм состояния общества, возникающих в результате изменения низших, к этим низшим формам. Эта позиция была четко выражена уже в первом "манифесте" позитивистской историографии, написанном в 1876 г, Г. Моно: всякое изменение в истории всегда есть лишь "трансформация старых элементов, а не создание совершенно новых". Наиболее полное теоретическое обоснование эта позиция получила в социологии Э.Дюркгейма. Примером конкретного воплощения ее в исторических исследованиях может служить работа И.Тэна "Происхождение современной Франции", в которой французская буржуазная революция XVIII в. изображается как историческая аномалия, а весь этот труд выдержан в духе реакционного прагматизма, в нем осуждаются любые попытки нарушить "плавный ход" истории, осуществить "перерыв в постепенности"[77]. Вследствие метафизической абсолютизации момента непрерывности в процессе исторических изменений позитивистская историография оказалась не в состоянии адекватно отобразить механизм обусловленности каждого данного состояния любого исторического явления его предшествующим состоянием. Связь между различными периодами в истории понималась скорее как хронологическая—каждый период наступает вслед за другим, нежели как генетическая—каждый период возникает из другого. Абсолютизация момента непрерывности исключала возможность усмотреть в связи между периодами момент развития, которое можно представить как ряд различных ступеней, "связанных друг с другом таким образом, что одна является отрицанием другой"[78].
Подводя итоги сказанному, можно констатировать, что позитивистская историография оказалась не в состоянии: 1) отобразить своеобразие, выражающее сущность каждого данного периода в истории; 2) показать исторические периоды как звенья, составляющие весь исторический процесс и связывающие как то, что изменяется и уничтожается, так и то, что остается неуничтоженным; 3) раскрыть механизм отрицания старого и появления нового и, следовательно, представить изменения в истории, чередование периодов как процесс поступательного развития человеческого общества. Теперь сформулированный ранее вопрос о том направлении в буржуазной исторической науке, которое утвердилось вместе со школой "Анналов", можно конкретизировать так : какой тип изменений действительности получил в этой науке наиболее полное воплощение?
Представлено ли ею прошлое человеческого общества как закономерный процесс поступательного развития?
В одной из статей Февр вполне определенно сказал, что без предварительной, заранее обдуманной теории, без гипотез и исследовательских программ научная деятельность невозможна [79]. Та уверенность, с которой Блок и Февр приступили к изданию своего журнала ("Если мы что-то предпринимаем, мы хотим преуспеть"), их убежденность, что французская историческая наука займет именно для нее предназначенное "место под солнцем"[81],—все это говорит о том, что уже к 1929 г. ими были разработаны многие из тех принципиальных теоретических положений, которые позднее они сами стали называть "доктриной "Анналов"[82] и которые ныне квалифицируются во французской историографии как их "классическая концепция"[83].
Эта концепция дополнялась и совершенствовалась в течение всей жизни Блока и Февра как теоретически, так и в ходе осуществления конкретно-исторических исследований. Следует учесть, что к 1929 г. было создано уже довольно много работ из их общей библиографии. Блок опубликовал три книги по отдельным проблемам средневековья. В момент выхода первого номера "Анналов" он завершал обобщающую работу в этой области - "Характерные черты французской аграрной истории", в которой предпринята наиболее серьезная во французской историографии попытка выяснить особенности аграрной истории дореволюционной Франции. Л. Февр к этому времени опубликовал уже пять книг, в том числе в 1928 г. одну из наиболее крупных своих работ - "Одна судьба: Мартин Лютер".
Изучение трудов основателей "Анналов", а также посвященной им современной историографической литературы 84 приводит к убеждению, что само возникновение новой исторической школы и ее развитие стали возможными в результате или, точнее, на основе разработки ряда новых теоретических установок, которые можно квалифицировать если не как цельную историческую концепцию, то, во всяком случае, как довольно согласованный комплекс взглядов, включающий в себя очень широкий круг проблем методологического и конкретно-исторического характера. Многие из этих проблем уже давно привлекают внимание советских исследователей и получили глубокую критическую оценку в работах И. С. Кона, А. Д. Люблинской, В.В. Иванова, М.А. Барга, Л. Я. Гуревича, А.В. Адо, М.Н. Соколовой и др. В соответствии с задачами настоящего исследования мы попытаемся, опираясь на проделанную уже советскими историками работу, выделить из всей совокупности взглядов главным образом те, которые помогут ответить на вопросы о месте "Анналов" в истории французской исторической науки и об отличительных особенностях каждого из основных этапов развития этой школы. С этой целью представляется целесообразным провести анализ по линии: предмет исторической науки - главная исследовательская задача - подход к ее решению и метод предметное содержание и характер исторического развития общества.
В наиболее полной и завершенной форме вопрос о предмете исторической науки получил освещение в работе Блока "Апология истории". В этой работе не только итог, обобщение результатов многолетних поисков, но и "некая доля программы", как признавался сам Блок [85]. Что касается собственно вопроса о предмете исторической науки, то это по существу центральная проблема, которая сопровождает автора на протяжении всей его книги. Отправной точкой для Блока стало научное наследие лучших представителей французской историографии, и в частности таких, как Л.Мишле и Фюстель де Куланж, полагавших, что предметом истории является человек. Блок не считал это определение исчерпывающим: "Скажем точнее—люди"—и ссылался на мнение о предмете исторической науки Февра, который писал: "Нет, не человек, и еще раз; никогда просто человекчеловеческие общества, организованные группы"86. Суждение Блока и еще более категоричное утверждение Февра не следует, разумеется, воспринимать как игнорирование ими человека, личности и ее права на внимание историка. Хорошо известно, что они были далеки от этого. Но их настойчивость в данном вопросе не случайна. Изолированный человек, по мнению Л. Февра,— это абстракция, реальность - это человек в социальной группе [87]. Для истории не представляет интереса некий абстрактный человек, неизменный в своей основе, вечно тождественный самому себе. Сфера ее интересов - это люди, которых можно понять лишь в рамках общества, членами которого они являются. [88]
Важно обратить внимание (особенно в свете современного состояния французской буржуазной историографии) на решительные протесты Блока и Февра против попыток ограничить предмет исторической науки историей понятий и вещей. История должна не абстрагироваться от них, но обязательно видеть за ними людей. В рецензии на одну из книг, вышедших в серии "Народы и цивилизации", Февр писал: "Не то чтобы в этой книге не отводилось места экономике - здесь говорится и о "революции транспортных средств", и о промышленном прогрессе, и о росте кредита, но в ней ничего не сказано о социальной структуре народов и наций. Веши? Да, конечно. Люди? А что им делать в мастерских Клио?" "Мы об этом твердим,—возмущался Февр,— пережевываем, мы уже выглядим ожесточенными против той истории, которая для нас является неприемлемой. Во всяком случае, налицо не вызывающий сомнений конфликт, отчетливая оппозиция двух школ"[89]. Через все работы Блока и Февра красной нитью проходит идея: в центре внимания историка должны находиться социальные группы и отношения между ними. "Кто этого не усвоил, тот, самое большее, может стать чернорабочим эрудиции,-утверждал Блок. -Настоящий же историк похож на сказочного людоеда. Где пахнет человечиной, там, он знает, его ждет добыча"[90]. Для Блока и Февра социальные группы и отношения между ними — это не исчерпывающее решение вопроса о предмете исторической науки, а скорее лишь исходный момент. "Объект наших исследований, - писал Февр,-это не какой-то фрагмент из всей реальности, не один из изолированных аспектов человеческой деятельности"[91]. Основатели "Анналов" отвели центральное место социальным группам лишь потому, что, рассматривая их не изолированно, а как один из элементов более широкой системы, усмотрели возможность именно через призму отношений между людьми исследовать материальные условия развития общества и его духовную жизнь. Иными словами, предмет исторической науки, по их мнению,- это человеческое общество как единая система, главными компонентами которой являются условия материальной жизни, экономика, социальная структура и все проявления духовной жизни. История лишь тогда станет наукой, говорил Блок, когда ее развитие будет подчинено правилу, что "цивилизация, как и индивидуум, ничем не напоминает пасьянса с механически подобранными картами; знание фрагментов, изученных по отдельности один за другим, никогда не приведет к познанию целого-оно даже не позволит познать самые эти фрагменты"[92].
Блок один из первых, в частности в работе "Феодальное общество", предпринял попытку представить общество в конкретно-историческом плане в качестве системы, все элементы которой тесно связаны между собой и находятся в сложном взаимодействии. Эта попытка—первое, что отличает новизной и делает оригинальными работы самого Блока и созданной им школы в исторической науке. После работ Блока средние века уже не представлялись лишь как совокупность независимых элементов. Целостность общественной структуры стала важнейшим методологическим принципом всех конкретно-исторических изысканий школы "Анналов".
Такой подход имел важное значение для исторической науки. Перед ней была поставлена задача проникнуть в глубину исторического движения, выйти за пределы кратковременных, почти мгновенной длительности фактов и событий из области политики, дипломатии, культуры, религии и т.п., перейдя к изучению процессов, явлений, структур. Вследствие этого в поле ее зрения, а подчас и в центре внимания оказались не культивируемые ранее пласты экономической и социальной действительности. Вместо великих событий и выдающихся личностей предметом познания стали повседневная жизнь и безымянный человек-труженик. На смену средневековью "городскому", каким оно предстало, например, в работах историков XIX в., с Блоком в историческую науку пришло средневековье "сельское". Вместо истории династий, политических событий историки сосредоточивали внимание на различных аспектах экономической, материальной жизни. Они стали изучать природную среду, питание, движение народонаселения, способы обработки земли, историю техники[11].
Перемещение центра внимания историков школы "Анналов" на повседневную жизнь в ее массовых проявлениях кроме расширения сферы исторических исследований повлекло за собой и еще одно важное новшество. Объектом исторического наблюдения стали в том числе и факты "не исторические" по своему характеру. Историки начали больше обращать внимания на то, что продолжает оставаться "литургическим", "неизменным" в исторических обществах, на структуры и процессы, имеющие большую протяженность во времени.
Подобные факты и явления имеют место в реальной действительности и вполне достойны внимания исторической науки, но при одном непременном условии: им не должно уделяться исключительное внимание. Это условие далеко не всегда соблюдалось Блоком. Он относился откровенно критически к тем программам исторических исследований, в которых отдавалось предпочтение "движениям", "революциям", "происшествиям" в ущерб изучению материальных, общественных и духовных структур [97].
Принцип всеобъемлющего и целостного подхода к обществу, будучи выдвинутым на одно из первых мест во всей системе взглядов основателей "Анналов", обусловил и еще одну коренную, основополагающую для них идею-о месте истории в системе всех других наук о человеке. Они были убеждены в том, что историческая наука сможет охватить научным анализом и, главное, синтезом все разнообразные аспекты жизни людей лишь в том случае, если она решит проблему междисциплинарных связей и будет взаимодействовать с социологией, этнографией, экономическими науками, лингвистикой и т.п. Одной из наиболее характерных особенностей французской буржуазной исторической науки с момента возникновения школы "Анналов" стало стремление многих ученых превратить историю из частной гуманитарной дисциплины, одной из многих, занимающихся человеком, во всеобъемлющую, комплексную, синтезирующую науку об общественном человеке.
После сказанного выше о реакции Блока на важнейшие результаты революции в естествознании, о его отношении к французской географической школе и к социологии Дюркгейма вопрос о генезисе принципа целостности в системе взглядов Блока во многом проясняется. В отношении конкретного воплощения этого методологического принципа в его работах можно сказать, что среди советских историков имеются на этот счет различные мнения[12]. Отчасти это объясняется тем, что воззрения самого М. Блока были непоследовательны и нередко противоречивы. При всем этом, однако, очевидно, что Блок не сумел найти убедительного решения проблемы целостного охвата общества путем социально-экономического его анализа [100]. Почему? Этот вопрос подводит нас к следующему компоненту концепции школы "Анналов".
Определение предмета исторический науки стало для Блока и Февра важнейшей задачей всей их теоретической и практической деятельности. Однако они хорошо понимали, что решить эту задачу—значит прежде всего наметить участок, обрисовать контуры того огромного поля, которое еще только предстоит обработать исторической науке. Как это сделать? С чего начать? На чем сосредоточить главное усилие, чтобы это поле в конце концов стало плодородным? Эти вопросы вполне естественно встали перед основателями "Анналов". Их формулировка главной исследовательской задачи исторической науки логически вытекала из самого определения предмета исторической науки. Экономическое — социальное - духовное. Каждое из этих понятий заключает в себе огромное количество различных по характеру проблем, охватывающих все многообразие жизни общества как по горизонтали, так и по вертикали. Это и окружающая среда, и способ добывания средств к существованию, и механизмы объединения людей в различные социальные группы, и способы восприятия мира, и самые разнохарактерные явления, события, процессы, ритмы, противодействия и т.д. и т.п. Кажется, было бы логично задуматься над тем, что же объединяет все это многообразие. Но Блок и Февр никогда этого вопроса перед собой не ставили. Более того, они недвусмысленно квалифицировали его лишь как удобный прием, в котором всегда есть известная доля произвольности [101].
Более достойной исторической науки, по их мнению, является другая задача. Исходя из реальной действительности, они констатировали, что основные компоненты общества находятся в сложных взаимодействиях, что даже такие, казалось бы, отдаленные один от другого факторы, как религиозный и экономический, не просто сосуществуют, но и, переплетаясь между собой, порождают сложные феномены действительности. Кроме того, различные формы общественных отношений имеют свой собственный ритм. В один и тот же период, констатировал Блок, политика, экономика и. искусство никогда не находятся в точках равной высоты на соответствующих кривых. Именно благодаря такому разнообразию и создается ритм социальной жизни, почти всегда неравномерный [102]. Каковы причины этого разнообразия ритмов и как оно проявляется в жизни общества на каждом данном этапе его развития? Ответ на этот вопрос основатели "Анналов" надеялись отыскать в установлении связей и взаимовлияний между экономическим, социальным и духовным. Это по существу и стало их главной исследовательской задачей, что надолго предопределило еще одну из ведущих тенденций и отличительную особенность вначале школы "Анналов", а затем и почти всей французской буржуазной историографии.
Задача эта по-разному конкретизировалась в трудах отдельных историков, воплощаясь, как правило, в таких антитезах, как действие и противодействие (action et réaction), движение и сопротивление (mouvement et résistance), постоянство и перемены (permanence et changements). В ряде работ делались попытки (надо сказать, во многом успешные) установить, как реагировали различные социальные структуры на импульсы, исходящие из экономики, какова была роль географических условий в эволюции общества, в каких случаях духовное выступало в роли тормоза социального, экономического и т.п.
Очень интересные обобщения по вопросу о взаимовлиянии психологических и экономических факторов сделал в своих работах Блок. В книге Февра "Проблема неверия в XVI веке. Религия Рабле" показано, как определенной совокупностью представлений, традиций и идей определялись поступки людей, ограничивались интеллектуальные порывы свободных умов. Сильное впечатление и заметное влияние на историков школы "Анналов" оказали две работы Э.Лабрусса: "Очерк движения цен и доходов во Франции XVIII века" и "Кризис французской экономики в конце старого порядка и в начале революции", в которых автор показал влияние экономических циклов на историческое развитие вообще и на обострение классовой борьбы, на политику в частности [103]. То же самое можно сказать и о работе Ж.Лефевра "Великий страх"[104]. В ходе исследования очень оригинального явления исторической действительности распространения паники в самых широких массах Франции в июле 1789 г. в связи со слухами о подготовке заговора дворянства против "третьего сословия"-Лефевр установил, что явления массовой психологии далеко не во всем соответствовали социальным реальностям. Многие другие примеры конкретно-исторических исследований подтверждают, что отдельные компоненты социальной системы обладают относительной самостоятельностью, что изучение разнообразных связей, установление механизмов взаимовлияния различных компонентов целостной структуры общества являются достойной задачей исторической науки. Но можно ли только на этой основе соотнести отдельные явления с социальным целым, выявить то, что определяет в конечном счете изменения во всех сферах общественной жизни?
Основатели "Анналов" считали недопустимой саму постановку такого вопроса. "... Суеверное преклонение перед единственной причиной,-писал Блок,-это в истории чересчур часто лишь скрытая форма поисков виновного, а значит, суждения оценочного... Монизм в установлении причины—вызван ли он предрассудком здравого смысла, постулатом логика или навыком судейского чиновника - будет для исторического объяснения только помехой. Историк ищет цепи каузальных волн и не пугается, если они оказываются (ибо так происходит в жизни) множественными"[105].
Блок был не одинок в этом убеждении. Оно стало одним из основных правил историков школы "Анналов". Их общий взгляд на историю был лишен монизма; у них не было ни стройной идеалистической, ни, что особенно важно, материалистической концепции. "Действия -ответные действия (ответная реакция) : ни в прошлом, ни в настоящем нет ни непроницаемых перегородок, ни подавляющего деспотизма Материи или Разума. Есть жизнь-эта гармония, эта воля"[106] — таково на этот счет кредо Февра.
Именно эти убеждения, имеющие концептуальное значение, во многом определили конкретно-исторические поиски историков школы "Анналов", большинство из которых не смогли выйти за пределы эклектизма в объяснении исторического процесса в целом. История человечества представлялась ими не как "ряд коротких и глубоких рывков, каждый из которых охватывает всего лишь несколько человеческих жизней" [107], а в виде эволюции, как огромный континуум, в котором волнообразное движение способно передаваться от самых отдаленных молекул к ближайшим [108]. В этой истории действует множество сил, "факторов", но нет их соподчиненности, все они способны "переливаться" один в другой и каждый может иметь значение определяющего. Правда, основатели "Анналов" делали акцент на материальной жизни и дали сильный импульс исследованиям именно в этом направлении. Но история материальной жизни понималась ими эмпирически-упрощенно, в плане непосредственно "вещного" ее выражения —географическая среда, биологические условия существования человека, техника, экономика. Из экономической истории у них выпадало важнейшее качественное звено и важнейший момент в причинных связях, переходный рычаг от "вещей", "материальной жизни" к общественному человеку и его истории —отношения людей в процессе производства.
Не случайно поэтому они усматривали связь времен не в исторически необходимой человеческой деятельности, а в "коллективной памяти", в коллективных представлениях, которые "сливаются в каждом индивидуальном рассудке"[109]. Именно эту область они называли своими "заповедными угодьями". "Общество,—по мнению Блока,—как его ни рассматривай, в конечном счете пусть и не сумма (это, несомненно, было бы слишком грубо), но по меньшей мере продукт индивидуальных сознаний.,."[110]. Один из нынешних редакторов "Анналов", Ж.Ле Гофф, по поводу этих "заповедных угодий" писал, что Блок и Февр "явно пытались сделать эту область, этот пласт истории самым глубоким, все раскрывающим, подлинной причиной и объяснением истории, сутью истории"[111].
Если к этому добавить убежденность Блока и Февра в том, что в науке всякое утверждение является лишь гипотезой [112], станет ясным, что релятивизм и идеализм начали обретать свои права в "Анналах" уже на этапе формулирования главной исследовательской задачи исторической науки.
Историк размышляет не только о "человеческом". Среда, в которой его мысль естественно движется,— это категория длительности. Блоку было присуще постоянное стремление разобраться во всех сложностях и разрешить многие трудности исторического исследования, связанные с понятием "историческое время". Об этом следует сказать как в связи с характеристикой концепции школы "Анналов" на этапе ее становления, так и потому, что в дальнейшем трактовка историками "Анналов" этого одного из основополагающих понятий исторической науки существенно изменится.
Для Блока историческое время—это, с одной стороны, своеобразная плазма, в которой плавают "феномены", это как бы среда, в которой они могут быть поняты. Это время—по природе своей некий континуум, непрерывность. Но оно также и постоянное изменение. "Из антитезы этих двух атрибутов пишет Блок,-возникают великие проблемы исторического исследования"[113]. Вопрос, которым предваряется подход к решению главной исследовательской задачи исторической науки, сформулирован Блоком так: "Возьмем два последовательных периода из череды веков. В какой мере связь между ними, создаваемая непрерывным течением времени, оказывается более существенной, чем их несходство, которое порождено тем же временем,—иначе, надо ли считать знание более старого периода необходимым или излишним для понимания более нового?"[114].
Ответ на данный вопрос—это по существу все творчество Блока, вся его многогранная, не поддающаяся однозначной оценке историческая концепция. Иногда изречения Блока: "Понять настоящее с помощью прошлого", "Понять прошлое с помощью настоящего", давшие название соответствующим разделам его "Апологии истории", рассматриваются как наиболее полное, едва ли не исчерпывающее решение проблемы соотношения прошлого и настоящего, предшествующего и последующего, а вместе с тем и проблемы исторического объяснения. В действительности же именно здесь аккумулировались все нерешенные или, скорее, весьма своеобразно решенные проблемы его исторической концепции.
Одной из важных заслуг Блока перед исторической наукой является то, что он на конкретно-историческом материале показал недостаточность для объяснения данного этапа истории, природы данного социального организма знания лишь его предшествующих состояний.
Верный принципу, что только более поздний пейзаж дает перспективу целого, из которой надо исходить, Блок пытался представить любое историческое явление на максимально зрелой стадии его развития, прежде чем брался за исследование этого же явления в отдаленном прошлом. Во всех конкретно-исторических поисках Блок неукоснительно следовал логически вытекающему из этого принципа регрессивному методу. Классический пример в этом отношении—его работа "Характерные черты французской аграрной истории". Почти во всех ее главах изложение материала подчинено хронологическому принципу. Взор Блока проникал в глубь прошлого, он прослеживал развитие отдельных сторон аграрной истории и всего общества от раннего средневековья до XVIII-XIX вв. Этот подход позволил ему установить сопряженность этапов и преемственность факторов в той широкой перспективе, "где основные контуры не подвергаются опасности затеряться в темной массе мелких фактов"[115].
Однако, правильно решив вопрос о том, что для объяснения природы данного социального организма недостаточно знания только его истоков. Блок не смог справиться с проблемой причинного объяснения в истории и, как следствие, с проблемой генетического анализа вообще. Само стремление историков сосредоточивать внимание на установлении истоков какого-то явления Блок квалифицировал как "манию происхождения", "эмбриогеническое наваждение", воплощение одного из "сатанинских врагов" подлинной истории — "мании судить" [116].
Гносеологически такое отношение Блока к проблеме причинности в истории можно объяснить его отрицательной реакцией на свойственное историческому мышлению XIX в. стремление отыскать при объяснении любого явления единственное, исключительное начало, возводимое в ранг субстанции. Марксистское понимание "субстанции", в которой заключены движущие силы истории ("та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть та реальная основа того, что философы представляли себе в виде "субстанции" и в виде "сущности человека..."[117]), оставалось неведомо Блоку. Для него понятие "субстанция" ассоциировалось именно с тем, что философы представляли себе до Маркса и вопреки Марксу,— с последней клеточкой, с неделимым и единственным атомом, способным объяснить все сущее, и с основанными на этих представлениях концепциями о географическом детерминизме, о "духе народа", о "жизненном порыве" и т. п. Блок отвергал эти требования единственности, исключительности начала, характерные для элементаристских, атомистических представлений о мире, принцип же подлинного материалистического монизма оставался за пределами его понимания. В методологическом плане решение проблемы соотношения предшествующего и последующего периодов в истории зависит от характера истолкования принципа социального детерминизма и закономерности общественного развития. Блок впервые в западной медиевистике сумел показать особый характер феодального общества и его особое место в истории. В отличие от теории "романо-германского культурного синтеза", основанной на представлении о феодализме как о смешении существовавших ранее уже готовых элементов, Блок доказывал, что "европейский феодализм в своих характерных учреждениях не был архаическим сплетением пережитков"[118], что он представлял собой качественно новое общество. Но как и почему стало возможным феодальное общество? Если оно представляло собой, как это доказывал Блок, относительно целостную систему, то что ей предшествовало в истории—хаотическая совокупность множества элементов или же другое целостное образование? Наконец, каким образом одна целостная система, если таковая существовала в дофеодальный период, сменилась другой целостной системой?
Блок не рассматривал феодализм как закономерный этап в историческом развитии человечества, пришедший на смену рабовладельческому строю, как особую общественно-экономическую формацию, и в этом принципиальное различие его взглядов и марксистской концепции феодализма [119]. Согласно его точке зрения, европейский феодализм "был порождением всей социальной среды в целом"! , т. е. конкретным стечением обстоятельств, совокупностью различных по своему характеру фактов, вызванных к жизни столкновением римского и германского обществ.
Отсюда главная исследовательская задача и подход к ее решению: анализ функционирования данной общественной системы и ее обусловленности данной средой вместо анализа генетической связи следующих друг за другом этапов исторического развития.
Разработка основополагающих идей исторической концепции "Анналов" в свою очередь вызвала необходимость пересмотра многих других понятий, определяющих историю как науку, и прежде всего таких, как исторический источник и исторический факт Традиционная буржуазная историография, повествовавшая главным образом о политических событиях и об истории дипломатии, обходилась в основном письменными источниками. Когда же круг интересов исторической науки значительно расширился, когда она стала заниматься сложными социально-экономическими явлениями и процессами, потребовались совершенно новые виды источников. "История,—писал Февр,— воссоздается, без сомнения, на основе письменных источников. Когда они есть. Но, когда их нет, ее можно и должно воссоздавать и без письменных документов, на основе всего того, что изобретательность историка позволит ему использовать для добычи его меда за неимением цветов, привычных для него. Слова. Символы. Пейзажи. Черепица. Формы полей и сорняки. Лунные затмения и хомуты для упряжек. Экспертизы камней и шпаг, сделанные геологами и химиками. Словом, историю следует писать, используя для этого все, что было у человека, зависит от него, служит ему, что выражает человека, означает его присутствие, деятельность, вкусы и манеру быть человеком"[121].
К наиболее оригинальным и во многом плодотворным поискам Февра относится научная разработка им понятия "исторический факт". Она сопровождалась критическим пересмотром всего арсенала средств, которым располагала историческая наука к тому времени. И не только историческая наука. Февр сумел извлечь выводы из достижений других наук, и в частности антропологии. Его трактовка исторического факта во многом перекликается с понятием "тотального социального феномена" в антропологии М. Мосса[13]. В так называемых примитивных, или архаических, обществах, отмечал Мосс, все факты сами по себе являются весьма сложными; "в тотальных социальных феноменах, как мы предлагаем их называть, выражаются одновременно и сразу различного рода институты: религиозные, юридические, моральные и в то же время политические и семейные, а также экономические, предполагающие особые формы производства и потребления" [123]. К "тотальным социальным феноменам" М. Мосс относил, например, семью как с точки зрения тотальности функций, выполняемых ею в обществе, так и с точки зрения ее сложности как феномена, доступного научному пониманию лишь при условии объединения усилий многих наук. "Тотальный социальный феномен" в трактовке М. Мосса-это сложная структура. Исследование отношений между такими структурами является, по его мнению, самой важной задачей науки об обществе.
На разработке основателями "Анналов" понятия "исторический факт" сказались их общие взгляды, убежденность в необходимости творческой, активной позиции ученого в исследовании прошлого. Февр считал требование абсолютной объективности истории наивностью, порожденной рудиментарным позитивизмом. Установить факты и затем использовать их в работе вот одна из догм традиционной историографии. Этого было вполне достаточно, когда история сводилась главным образом к описанию последовательной смены событий. Но как быть с такими явлениями, -как понижение заработной платы, повышение цен? Как быть с такими явлениями, которые имеют бессознательную природу, когда многообразие действительности воплощается в символических формах? Они представляют большую ценность для историка, но их нельзя извлечь в готовом виде из прошлого, поскольку подобного рода факты — это не неделимые атомы, они представляют собой собирательные понятия. В 1933 г. на торжественной лекции в Коллеж де Франс, где он выступал как новый заведующий кафедрой современной истории, Февр впервые дал наиболее развернутое определение исторического факта как своеобразной "конструкции". Поскольку история исследует не только разнородные события, но и сложные процессы и явления, она должна оперировать и соответствующими понятиями, способными адекватно выразить эту сложную действительность. Факты-конструкции могут иметь значительную временную протяженность и широкие пространственные измерения. Они могут быть установлены лишь на основе данных многих наук-географий, демографии, лингвистики, экономики, психологии и т.д. Такой исторический факт-абстракция, он вызывается к жизни лишь творческим воображением ученого. Отсюда категоричные утверждения Февра: исторический факт—изобретение историка или даже; нет истории, есть историки. Подобные выражения он как бы специально разбросал в своих работах в расчете на будущих критиков, которые пожелали бы обвинить его в самых тяжких субъективистских грехах вплоть до солипсизма. Оснований для упреков действительно достаточно. Справедливо отмечая, что исторический факт-это всегда выбор Февр не очень задумывался о подчиненности этого выбора определенным критериям. Подчеркивая активность ученого, он не считал нужным поставить вопрос о соотнесении любой абстракции с объективной реальностью. Словом, возможностей для спекуляций по поводу его трактовки понятия "исторический факт" много. И все-таки это был значительный шаг вперед по сравнению с догмами традиционной буржуазной историографии. Без вооружения историка творческой инициативой, без более широкого видения возможностей исторической науки вряд ли можно было бы приступить к воссозданию глобальной истории общества в том виде, как это себе представляли Блок и Февр.
При рассмотрении исторической концепции школы "Анналов" периода ее становления главное внимание было обращено на ее методологическую основу, на концептуальную заданность. Для более исчерпывающей характеристики этой концепции следовало бы учесть целый ряд других элементов. Большое значение, например, имеют методы исторического исследования, и в частности наиболее распространенные из них, такие, как ретроспективный и сравнительно-исторический. Кроме того, в рамках школы "Анналов" были разработаны многие правила, положения, частные методики. Даже стиль изложения можно рассматривать как органическую составную ее часть.
К характеристике "Анналов" как исторической школы имеет прямое отношение и то, что на основе общей для них концепции было разработано несколько исследовательских программ, сделаны первые шаги к осуществлению планирования тематики кандидатских и докторских диссертаций. По инициативе основателей "Анналов" начали проводиться научные симпозиумы, коллоквиумы, конференции по тем вопросам, которые они считали достойными внимания историков.
Важную роль в деле обновления исторической науки выполнял журнал "Анналы экономической и социальной истории"[14]. Основные задачи журнала в этом направлении были сформулированы Блоком и Февром уже в первых его номерах, а также в обширной переписке, которую вели редакторы "Анналов" со многими учеными-историками, экономистами, социологами. Прежде всего они обосновали идею о необходимости расширения сферы исторических исследований за счет экономических и социальных проблем [124]. Одну из главных задач журнала его основатели видели в том, чтобы "разрушить глухую стену, которая до сих пор чаще всего разделяет экономическую историю прошлого и изучение экономики настоящего"[125]. Важнейшее назначение журнала Блок и Февр усматривали в том, чтобы он стал средством "научного воспитания многочисленных исследователей, преподавателей лицеев, ученых из провинции, предоставленных самим себе, не получающих поддержки, не имеющих никакой связи друг с другом"[126]. Журнал должен был способствовать искоренению "разграничений замкнутости, барьеров, которые разделяют, искажают, изолируют историю"[127].
К Международному конгрессу историков 1928 г. Блок подготовил проспект о новом журнале, в котором следующим образом декларировались основные задачи "Анналов". В наши дни, говорилось в нем, более чем когда-либо, люди интересуются экономическими проблемами. Во Франции, как, впрочем, и в других странах, два типа журналов пытаются удовлетворить растущий интерес в этой области: одни журналы делаются историками и всецело ограничиваются прошлым, другие объединяют экономистов, техников и других людей, связанных с деловой жизнью,— эти журналы интересуются лишь современными проблемами. Но как понять какую бы то ни было эпоху без знания того, что ей предшествовало во времени, и можно ли проанализировать экономические явления, даже самые отдаленные, без знания живой реальности сегодняшнего дня? Существенно важно сблизить две группы исследователей, которых занимают одни и те же проблемы, произвести обмен взглядами и в итоге установить постоянное и плодотворное сотрудничество. Сблизить, объединить, а не разделять - такова цель, такова задача "Анналов"[128].
В соответствии с основными задачами журнала был сформирован и его редакционный комитет, в который вошли А.Деманжон — географ, профессор Сорбонны, Ж. Эспинас - сотрудник архива министерства иностранных дел, специалист по средневековой истории, М. Хальбвакс — социолог, представлявший в журнале школу Э.Дюркгейма, А. Хосер - экономист, профессор экономической истории Сорбонны, А. Пиганьоль — специалист по классической античности, А. Пиренн —один из крупнейших бельгийских историков, Ш.Рист—экономист, профессор политэкономии, заместитель управляющего Французского банка, А.Сейгфрейд — профессор Школы политических наук в Париже.
В каждом номере журнала было две-три основных статьи. Все эти статьи можно подразделить на два типа: оригинальные исследования по отдельным узким проблемам ("Один из этапов сеньории: эксплуатация резерва в Прэне в IX в."; "Большая экспортная коммерция средневековья: вина Франции", "Проблема золота в средневековье" и т. п.) и статьи на более широкие темы ("Ноля и деревни", "Городское жилище и его эволюция", "Место религии в экономической и социальной жизни Японии"; "Странности в экономической жизни Испании XVI и XVIII вв." и т. п.). Общим для всех этих статей являлось то, что они в основном ограничивались постановкой сравнительно частных Вопросов; общие проблемы исторического процесса, философии истории в них затрагивались очень редко. В специальном разделе журнала публиковались материалы, посвященные методу исторического исследования. В разделе "Научная жизнь" помещались сведения об отдельных ученых, исследовательских центрах, научных конгрессах, о библиотеках и архивах и т.п. Большое место в журнале занимал раздел "от настоящего к прошлому: критические корреспонденции", в котором давались рецензии на важнейшие публикации в области общественных наук. Журнал знакомил читателей с новыми книгами, наиболее интересными статьями, публикуемыми не только во Франции, но и во многих других странах. Как и фундаментальные статьи, этот раздел выполнял функцию ориентира в плане проблематики и методологии исторических исследований. Именно на этот раздел журнала возлагалась поставленная Блоком нелегкая задача "установить полицейский заслон перед плохими книгами по истории[129].
Магистральными для журнала стали такие проблемы экономической и социальной истории, как техника, торговый обмен, цены, экономический кризис, колонизация, социальная структура общества, урбанизация, история культуры. В хронологическом плане тематика журнала ограничивалась главным образом периодами средневековья и нового времени. Этим периодам посвящено большинство публикаций исследовательского характера. Современные проблемы хотя и занимали в журнале значительное место, но освещались главным образом за счет рецензий и отдельных публикаций экономистов и социологов. В качестве примера коллективных исследований, осуществлявшихся журналом, можно привести разработанную еще в 1930 г. программу исследования истории цен[130]. Реализацией этой программы непосредственно занимался один из наиболее видных последователей Дюркгейма-Ф.Симиан. Журнал систематически публиковал результаты исследований историков и экономистов, определяя тем самым главные направления научных изысканий по данной проблеме и способствуя привлечению к ней внимания читателей и будущих авторов.
Общее направление и профиль журнала во многом определялись прогрессивными по ряду вопросов взглядами его руководителей — Блока и Февра. Хотя в целом их отрицательное отношение к "событийной" истории вытеснило с первого плана исследование таких важных событий, как народные восстания, революции, они все-таки не были склонны вообще игнорировать факты социальной борьбы масс в истории. "... Сельское восстание,-писал Блок,-представляется столь же неотделимым от сеньориального порядка, как, например, забастовка от крупного капиталистического предприятия"[131]. Это сказалось на тематике журнала. С момента его основания и в течение всего предвоенного периода здесь регулярно помещались материалы о Великой французской революции. Они были представлены главным образом статьями и рецензиями Ж. Лефевра. В одном из первых номеров журнала в октябре 1929 г. он опубликовал статью "Место революции в аграрной истории Франции"[132] В 1948 г. его же статья, помещенная в "Анналах", называлась "Место революции в мировой истории"[133]. В промежутке между этими двумя датами оформлялась научная концепция французской революции Ж. Лефевра. Эта концепция, процесс формирования которой в какой-то мере можно проследить и на страницах журнала, не вписывалась в общую его направленность, поскольку идейно теоретические позиции Лефевра по многим вопросам были значительно радикальнее основополагающих установок "Анналов". Тем не менее Лефевр продолжал сотрудничать в журнале. И это определенным образом характеризует сам журнал в те годы, свидетельствуя о его лояльности, а иногда и благосклонности к тем, кто занимал позиции несколько левее его осевой политической линии.
Это можно подтвердить и другими примерами. В 1935 г. в журнале впервые выступил молодой социолог Ж.Фридман со статьей "Фрвдерик Вильсон Тейлор: оптимизм одного инженера"[134]. В статье рассматривались технические, экономические, психологические, моральные и социальные аспекты доктрины Тейлора и доказывалось, что весь пафос отца "научной" организации производства продиктован жаждой прибыли и направлен против рабочего класса.
Весьма показательными в этом же плане являются и некоторые выступления в журнале самого Февра. В 1932 г. в статье, посвященной памяти историка А.Матьеза, он писал: "С грустью сомкнем изрядно поредевшие ряды и приготовимся изо всех наших сил поддерживать всех тех, кто терпеливо и трудолюбиво, анализируя с самого основания набросок, так детально сделанный Жоресом, будет воссоздавать нам революционную историю, которой нам все еще недостает: историю масс, а не звезд, историю, помещенную в первостепенные и необходимые рамки экономической реальности"[135].
В 1937 г. в рецензии на книгу Ж. Фридмана "Кризис прогресса"[136] февр писал, что первоначально могущество буржуазии основывалось на разуме. Он был превосходным оружием в руках революционной буржуазии. Права человека, Равенство, политическая Свобода—все это абстрактные постулаты Разума. Вместе с Робеспьером был обезглавлен этот воинствующий рационализм как выражение требований отдельного класса. Правда, в борьбе против сильных остатков феодализма и церкви буржуазия нуждалась в рационалистической философии. Но это продолжалось недолго. На глазах буржуазии организовывался мир рабочих, они создали свою партию, свои профсоюзы. С этих пор имущие вынуждены бороться со своим главным противником, и буржуазия ищет себе союзника на стороне церкви. Интересы и идеология буржуазии вступают в противоречие с рациональными представлениями о природе, с картезианской и галилеевской наукой: именно в то время, когда буржуазия всю себя отдает техническим изобретениям, применению науки, прославляемой под именем Прогресса, который уже не служит ей, она перестает верить в Науку и в Прогресс. Перед лицом надвигающейся опасности буржуазия в конце XIX в. сделала окончательный выбор: "напротив дворца Разума она воздвигла храм Интуиции, наряду с научным познанием она утвердила оккультизм, против Демократии—Диктатуру, против Прогресса — Ухмылку"[137].
Следует обратить внимание и на гневное, полное сарказма выступление Февра против изданной в 1932 г. под редакцией Ш.Сеньобоса и с участием П.Милюкова трехтомной "Истории России"[138]. Февр назвал ее "грудой анекдотического хлама", "мертворожденной историей", поскольку в ней не было самого главного—подлинной жизни, мощного дыхания русских рек, труда крестьян, рождения и развития городов, организации помещичьих угодий и образа жизни дворянства, великих русских ярмарок и т.п. С возмущением писал Февр о том разделе "Истории России", в котором речь шла о событиях начиная с октября—ноября 1917 г. (раздел этот был написан П.Милюковым). Несмотря на все усилия, отмечал Февр, ничего нельзя понять из той истории, где есть лишь фатальная печать определенных пристрастий; к этой истории бесполезно подходить с надеждой, что она поможет понять, "что на самом деле движет людьми, которые вот уже шестнадцать лет несут тяжелое бремя управления советским кораблем"[139].
Наконец, нельзя не сказать о полных тревоги за будущее культуры, демократии, мира и человечества выступлениях Февра против реакционных философских и исторических взглядов, которые на практике смыкались с идеологией и политикой фашизма. Ярким примером этому может служить опубликованная в 1936 г. рецензия Февра на книгу О.Шпенглера "Закат Европы"[140].
Все вышесказанное не означает намерения представить довоенные "Анналы" в этаком розовом, почти революционном цвете. Таким этот журнал никогда не был, и в довоенный период его не всегда откровенно выраженная идеологическая линия всецело оставалась в рамках основных постулатов буржуазного реформизма. Вместе с тем отдельные смещения влево, имевшие место в "Анналах" в те годы, заслуживают самого серьезного отношения. В условиях угрозы фашизма и второй мировой войны, когда необходимо было сделать выбор между реакционной, чреватой тяжелыми последствиями внешней политикой правящих кругов Франции и борьбой сил демократии, руководители "Анналов" безоговорочно встали на сторону французского народа. Все это не только способствовало росту авторитета "Анналов", но и повлияло определенным образом на проблематику и характер многих осуществленных ими исторических исследований.
Почти одновременно с "Анналами", в начале 30-х годов, пришел в историческую науку один из крупнейших историков Франции XX в.—Эрнест Лабрусс. Создав позднее собственную школу в науке, он вместе с тем сыграл очень важную роль в развитии "Анналов" и вообще всей французской историографии. В послевоенный период Э.Лабруссу и Ф.Броделю, по мнению некоторых историков, длительное время принадлежало своего рода "интеллектуальное господство" над всей французской историографией [141]. Работы Лабрусса "Очерк движения цен и доходов во Франции XVIII века" и "Кризис французской экономики в конце старого порядка и в начале революции" наряду с трудами Блока и Броделя относят к высшим достижениям французской исторической науки. Научный уровень этих работ высоко оценивается и во французской марксистской историографии [142] Историки школы "Анналов" считали Лабрусса "своим" по духу и во многом по существу[15]. Оценивая одну из работ Лабрусса, Февр писал: "Это - "наша история", та, к которой мы обращаем все наши чаяния; ее торжество мы будем пытаться обеспечить всеми нашими силами. Эта история завтра станет единственной Историей, и ее результаты преобразуют наше видение мира"[144] Лабрусс руководил наиболее значительными исследованиями по проблемам социально-экономической истории, которые осуществлялись в рамках школы "Анналов" в 40 - 60-х годах.
Общественно-политические взгляды Лабрусса во многом определились воздействием на него марксизма и его участием в деятельности французской социалистической партии. В начале 20-х годов он принадлежал к руководству Союза коммунистической молодежи, был одним из редакторов "Юманите". Непосредственное влияние на формирование его научных интересов оказали труды одного из самых видных во Франции специалистов в области экономической истории-Франсуа Симиана. Лабрусс в своих конкретных исследованиях, пользуясь разработанным Симианом методом, во многом превзошел своего учителя. В центре его научных интересов встали те проблемы, которые в трудах Симиана занимали второстепенное место. Лабрусс дал более глубокое обоснование многим вопросам социальной истории. Однако в общей трактовке исторического процесса Лабрусс не вышел за пределы основных положений концепции Симиана. Поэтому стоит, хотя бы кратко, охарактеризовать эту концепцию.
Главная работа Ф. Симиана "Заработная плата, социальная эволюция и деньги" вышла в 1932 г. В ней дано обоснование общей теории, которую сам автор определил как "социальный монетаризм с возбуждающими колебаниями"[145]. Эта теория основана на положении, что развитие общества осуществляется путем коротких или продолжительных колебательных движений в экономике, которые находят свое проявление в отношениях и в психологии основных социальных категорий или групп. Исследовательский метод Ф. Симиана заключался в том, чтобы: а) на основе статистики выявить три продолжительные серии данных: количество денег в обращении, цены, доходы; б) установить взаимные связи между этими сериями; в) определить, как отражается на основных социальных группах движение цен и доходов. Основным индикатором развития экономики, согласно Симиану, являются цены. Если количество денег в обращении увеличивается (в результате дополнительного притока золота или серебра), цены поднимаются, и это влечет за собой подъем производства и увеличение доходов—фаза "А". Если по каким-то причинам наступает "монетный голод", цены понижаются, в производстве начинается депрессия, сокращается объем валового продукта, уменьшаются доходы—фаза "Б". Колебания в экономике, поскольку они влияют на прибыль и заработную плату, на интенсификацию и производительность труда, оказывают воздействие на отношения социальных групп общества и на формирование их коллективной, или, как говорил Симиан, экономической, психологии. Бесконечное чередование фаз "А" и "Б" на протяжении столетий представляет собой ту ткань, из которой и состоит вся экономическая история, а каждый данный момент в ее развитии — это своеобразная конъюнктура.
Последующие поколения французских историков, в том числе и школу "Анналов", привлекали не столько исследовательские методы Симиана и общие положения его "конъюнктурной" теории (она, по определению П.Вилара, оставалась всецело антидедуктивной, пренебрежительной в отношении структур, монетаристской и психологической в своих окончательных выводах [146]), сколько сам характер его трудов, который определялся основополагающим правилом: в исследовательской практике необходимо отказаться от рассмотрения единичных фактов, с тем чтобы обратиться к фактам повторяющимся, т. е. необходимо отбросить случайное, с тем чтобы заняться регулярным, закономерным, исключить индивидуальное, чтобы изучать социальное [147]. Из этого правила вытекало несколько требований, ставших обязательными для многих исследователей социально-экономической истории. К наиболее важным из них относятся следующие: исследования должны осуществляться на основе максимального использования статистических данных, на точном цифровом анализе основных экономических показателей, на выявлении свойственных каждому данному периоду специфических ритмов развития экономики; воссоздание своеобразной для каждого исторического периода конъюнктуры возможно лишь при условии сопоставления однородных и непрерывных серий данных; анализ денежного обращения не является монополией специалистов, он представляет собой важный элемент в любом историческом анализе; поскольку экономические ритмы являются по своему характеру интернациональными, любое локальное исследование должно вписываться в достаточно широкие рамки общей конъюнктуры [148].
Лабрусс, соглашаясь с Симианом в том, что историческое развитие определяется экономическими циклами движения цен и доходов, сосредоточил главное внимание на социальных и политических аспектах теории циклического развития общества.
Вначале Лабрусс, как и Симиан, исследовал экономические циклы большой длительности. В работе "Очерк движения цен и доходов..." он предпринял попытку систематизации всей экономической жизни французского общества в XVIII в. Свои выводы Лабрусс использовал для разработки в последующем общих положений об "экономике старого режима" как о стабильной экономике традиционного общества и о свойственных ей "экономических кризисах старого типа"[149], развивающихся по схеме: неурожай хлебных культур—рост цен—падение покупательной способности—сокращение промышленного, прежде всего текстильного, производства—падение доходов буржуазии и обнищание масс.
В более поздних своих работах, в таких, например, как "Кризис французской экономики в конце старого порядка и в начале революции", "1848—1830—1789. Как возникают революции", "Аспекты кризиса и депрессии французской экономики в середине XIX века. 1848-1851"[150], Лабрусс сосредоточивает внимание уже не на столетнем периоде, а на циклах экономической конъюнктуры менее длительной. протяженности. В предшествующих революциям периодах он исследует динамику классовых антагонизмов, причины возникновения революционных движений.
По мнению советских историков, труды Э.Лабрусса представляют большой научный интерес [151]. Вместе с тем его методологию, как отмечает А.В.Адо, отличали черты своеобразного "экономического материализма", упрощенно-механистического толкования связи экономики и политики, характерные для реформистского подхода к истории. Анализируя экономику Франции XVIII — первой половины XIX в., он оставлял в стороне разложение феодальных и утверждение капиталистических производственных отношений, что было определяющим качественным признаком и двигателем этого периода французской истории. Французская буржуазная революция выступала у него лишь как следствие экономического кризиса "старого типа" и порожденного им "кризиса нищеты".
Влияние Э.Лабрусса на школу "Анналов" не было безграничным. Из его научной проблематики историки этой школы заимствовали далеко не все: один из наиболее важных вопросов, интересовавший Лабрусса,- как возникают революции — не привлек к себе особого внимания с их стороны. Это относится и к таким проблемам, как классы и классовая борьба, политические события революционных периодов в истории. Наибольший интерес "Анналов" вызвали проблемы соотношения долговременных социально-экономических структур, периодических циклов в развитии экономики и кратковременных конъюнктур. Эти проблемы исследовались главным образом в региональном плане и на различных этапах истории средневековья и нового времени методами количественного анализа и сопоставления таких факторов, как цены, доходы, валовой продукт и вся совокупность демографических показателей. На этой основе стало возможным преодоление распространенных в позитивистской историографии представлений об однолинейном развитии истории и выявление различных ритмов, свойственных данному уровню развития общества.
Наиболее характерным примером избирательности "Анналов" при заимствовании идей, исследовательской проблематики, методов научного анализа из других направлений историографии и отраслей научного знания вообще является отношение этой школы к одному из самых оригинальных французских историков - Жоржу Лефевру.
Линии "Анналов" и Лефевра пересекались неоднократно. Как уже говорилось, Лефевр опубликовал в журнале Блока и Февра многие свои статьи, рецензии, заметки, несколько лет был членом редакционного комитета журнала. Он многое воспринял от основателей "Анналов", относился к ним с огромным уважением, разделял их чаяния и надежды превратить историю в науку. Влияние самого Лефевра на школу "Анналов" было плодотворным и многогранным. И все-таки это были две разные линии.
Ж. Лефевр вырос в семье простых тружеников, в молодости был сторонником одного из лидеров французского рабочего движения XIX в. - Жюля Геда. Всю свою жизнь он оставался верным трудовому народу Франции. Уже имея за плечами 80 лет, он продолжал ежегодно в дни памятных манифестаций приходить к Стене коммунаров, выражая тем самым свою верность их идеалам, отдавая долг погибшим за лучшее будущее трудящихся.
Деятельность Лефевра как ученого была посвящена истории французской буржуазной революции XVIII в. Формирование его взглядов проходило под сильным влиянием Жореса. Лефевр неоднократно обращался к трудам К. Маркса, подчеркивал плодотворность марксистских методов исследования [152], но убежденным сторонником марксизма так и не стал.
Развивая радикально-демократические взгляды А.Матьеза, Лефевр внес существенный вклад в исследование истории французской революции [153]. Его усилия были направлены на доказательство социального характера революции и выяснение ее экономических предпосылок. Он стремился увидеть революцию "снизу", глазами ее главного героя - народных масс. Одной из основных задач исследований Лефевра стало раскрытие роли крестьянства в революции; решению этой задачи была посвящена его работа "Крестьяне департамента Нор во Французской революции"[154]. Именно этой работой Лефевр доказал, что по своим причинам и результатам, по своему содержанию это была революция социальная. Ее значение определялось отменой феодальных прав и церковной десятины, налоговых привилегий аристократии, перераспределением земельной собственности.
Будучи неутомимым и серьезным исследователем и занимаясь всю свою жизнь историей Великой французской революции, Лефевр сумел глубоко разработать эту тему, и его труды стали образцом научного исследования вообще, примером конкретного решения многих самых сложных методологических и методических проблем исторической науки. Одно из главных достоинств работ Лефевра в том, что они представляют собой своего рода модель всеобъемлющей истории. Именно подход к исторической действительности как к сложной системе взаимодействий экономических, социальных и духовных структур стал одной из точек пересечения методологических линий Лефевра и "Анналов". Следует иметь в виду, что Лефевр на несколько лет раньше Блока, уже в работе "Крестьяне департамента Нор...", практически реализовал эту идею. Вместе с тем, что особенно важно подчеркнуть, сам характер реализации этой идеи у Лефевра, по крайней мере в двух моментах, существенно отличается от характера ее реализации в рамках школы "Анналов".
Во-первых, Лефевр не только постоянно подчеркивал наличие связи между экономикой, социальной структурой и духовной жизнью общества, но и пытался установить субординацию основных факторов исторического развития. "Многие среди нас,—писал он в одной из своих статей,—по разным причинам предпочитают при объяснении истории ставить на первый план движение идей. Я никогда не оспаривал роль идей. Но я полагаю, что идеи, какими бы они ни были, всегда находятся в определенной связи с социальной структурой данного времени и, как следствие, с экономикой, которая способствует появлению этих идей"[155]. Кроме того, Лефевр со всей определенностью доказывал, что "формы собственности, социальная структура и культурное развитие общества зависят от состояния производства"[156].
Во-вторых, в отличие от школы "Анналов", где уже со времен Блока определилась тенденция при разрешении дилеммы "история событий -история структур" отдавать предпочтение структурам, Лефевр теоретически и на практике придерживался материалистической диалектики в этом вопросе, высказывался за его марксистскую интерпретацию [157] и нашел конкретно-историческое решение указанной проблемы. В подтверждение можно еще раз сослаться на его превосходную работу "Великий страх". По существу в ней исследуется лишь одно из событий в истории Франции-паника, вызванная боязнью "аристократического заговора". Это явление из сферы коллективной психологии предстает перед читателем книги Лефевра связанным тысячами невидимых нитей с такими реалиями, как голод, безработица, бродяжничество, разбой, безземелье, болезни и эпидемии, сельские общины, дороги, городские предместья и т.п. На основе огромного количества документов Лефевр доказал, что видимым, непосредственным поводом для паники явилась "гигантская ложная новость" о готовящемся заговоре аристократии, а глубинными ее причинами были явления структурного порядка - состояние производства, формы собственности, глубокий социальный кризис "старого порядка".
Среди работ Лефевра есть одна, специально посвященная проблеме "История событий и история структур". Это его статья "Убийство графа Дампьерра", которую иногда не без оснований называют "защитительной речью" в пользу исторического события. Вот как оценивает эту работу один из ведущих французских историков-марксистов, Альбер Собуль: "В восхитительном анализе, сделанном Жоржем Лефевром, это событие (жестокая расправа, учиненная крестьянами над графом Дампьерром 22 июня 1791 г. около 3 часов дня) вновь обретает свою значимость. Убийство графа не было случайным поступком. Этот эпизод, несомненно, связан с той атмосферой страха, которая царила после бегства короля. Но в политическом событии, как всегда, просматривается социальная мотивировка, которая и была его основной побудительной причиной"[158].
Отношение "Анналов" к творчеству Ж.Лефевра, как и Э.Лабрусса, определялось не чем иным, как социальной мотивацией. Они сделали "своими" лишь те из его принципов и методов исторического анализа, которые не противоречили их собственным. Сочетание проблемного подхода к исследованию прошлого с углубленной научной критикой исторических источников, комплексный принцип в анализе взаимосвязей между основными компонентами общественной жизни, метод количественного анализа и способы исследования коллективной психологии, интерес к повседневной жизни простых людей в ее массовых проявлениях - все это естественно вписывалось в основополагающие концепции "Анналов". А остальное? То, что, собственно, и определяло творческую индивидуальность Лефевра как историка? Л.Февр постоянно упоминал его имя в связи со школой "Анналов". Ф. Бродель - уже значительно реже. Нынешние руководители "Анналов" если и говорят о Лефевре, то все чаще в связи с "архаизмами", от которых им очень хотелось бы избавить историческую науку.
Некоторые аспекты вопроса о влиянии марксизма на школу "Анналов" уже затрагивались выше, когда речь шла о формировании мировоззрения основателей этой школы, о научных и социально-политических предпосылках ее образования. Рассмотрение основных взглядов историков школы "Анналов" и представителей других наиболее близких к ней направлений проливает дополнительный свет на этот вопрос и позволяет подвести по нему некоторые итоги.
Что касается самого факта влияния марксистской мысли на французскую буржуазную историческую науку, и в частности на школу "Анналов", то он признается многими и с учетом всего вышеизложенного представляется бесспорным. "Любой историк,-писал Февр,—даже если он никогда не читал ни одной строчки Маркса, даже если он считает себя яростным "антимарксистом" во всех областях, кроме научной, неизбежно проникнут марксистской манерой мыслить, постигать факты и примеры; многие идеи, которые Маркс выразил с таким мастерством, давно уже вошли в общий фонд, образующий интеллектуальную сокровищницу нашего поколения"[159]. Влияние исторического материализма на многих историков школы "Анналов" неоднократно констатировалось французскими марксистами [160], оно отмечается и в некоторых публикациях официальных органов, представляющих французскую историческую науку. Так, в книге, изданной Французским комитетом исторических наук Национального центра научных исследований, читаем: "Немыслимо говорить о течениях, отметивших развитие современной французской историографии, без того, чтобы не воскресить в памяти автора "Капитала""[161].
Наибольший интерес с точки зрения выяснения характерных особенностей и своеобразия "Анналов" как буржуазной исторической школы представляют присущее именно этой школе отношение к марксизму, а также конкретные проявления влияния марксизма на ее общую ориентацию и на трактовку наиболее важных исторических проблем.
Отношение "Анналов" к марксизму во многом определялось тем обстоятельством, что основатели этой школы, как и многие другие объединившиеся вокруг нее историки, продолжительное время довольствовались поверхностными знаниями о марксизме, полученными к тому же из вторых рук уже в извращенном или существенно деформированном виде. Непосредственное знакомство Блока и Февра с трудами основоположников марксизма началось, когда их основные мировоззренческие принципы как ученых уже сформировались, а многие, если не все, наиболее оригинальные их исследования были уже осуществлены.
Весьма показательной в этом смысле является работа Блока "Характерные черты французской аграрной истории". Диффузное воздействие марксизма на автора этой книги проявилось уже в самом выборе темы, в новом подходе к исследуемым проблемам. В отличие от своих предшественников Блок "отважился на обзор аграрного строя всей страны и, кроме того, дал его на широком сравнительном фоне европейского феодализма в целом..."[162]. Стремление разобраться в сущности важнейших проблем социально-экономической истории позволило Блоку "остроумно подметить и объяснить" особенности французского феодализма. Все это было совершенно недоступно традиционному буржуазному мышлению. И в то же время в этой работе Блока проявилось почти полное незнание им марксизма как такового [163]. В сочетании с довлеющим над ним огромным грузом буржуазных представлений это привело к тому, что он оказался не в состоянии преодолеть пропасть, разделяющую буржуазную историографию, в рамках которой возможно познание лишь отдельных сторон исторического процесса, и марксизм, дающий научное познание самого этого процесса в целом. Это можно подтвердить следующим фактом. Заканчивая свой труд, Блок говорит о постижении сущности истории, о непрерывном процессе, каким является эволюция человеческих обществ, об обнаружении связи прошлого и настоящего, о том, что именно этим проблемам посвящено его исследование. Естественно напрашивается вопрос, как же реализовался этот замысел. Во многих случаях Блок увидел и верно объяснил отдельные стороны исследуемого им процесса, но цельной концепции у него не получилось. Ему все казалось, как это очень точно подметила прекрасно знающая творчество Блока А. Д. Люблинская, что он не может добраться до существа дела из-за недостаточной разработанности того или иного вопроса. Так, в противовес многим буржуазным историкам, видящим движущую силу развития истории в росте населения. Блок пытается найти объяснение и самому этому факту, ответить на вопрос, почему становится возможным этот рост. Однако именно здесь, почти вплотную подойдя к первопричине, т. е. к росту производительных сил, он останавливается в недоумении [164]. Откровенность, с которой Блок признается в затруднениях, ставших для него непреодолимыми, характеризует его как исключительно честного исследователя. Вместе с тем это и красноречивое свидетельство ограниченности его исторического мировоззрения. Он приложил огромные, но, увы, тщетные усилия, пытаясь ответить на многие вопросы и не зная, что задолго до него научный подход к их решению был уже найден К. Марксом и Ф. Энгельсом. Такая же участь постигла и многие другие работы историков "Анналов", а также их общую историческую концепцию.
С середины 30-х годов наблюдается некоторое повышение интереса "Анналов" к марксизму. В журнале появляются сообщения об издании трудов К.Маркса и Ф.Энгельса-на некоторые из них даются рецензии,— а также об издании Собрания сочинений В.И.Ленина на французском языке. Наиболее полно отношение "Анналов" к марксизму в это время выразил в ряде своих публикаций Л.Февр.
В 1935 г. группа французских ученых-математиков, физиков, биологов, астрономов, лингвистов, философов — выпустила книгу "В свете марксизма"[165]. В основу ее были положены лекции, организованные научной комиссией кружка "Новая Россия" и прочитанные во Франции в 1933 — 1934 гг. Среди авторов книги психолог А.Валлон, написавший общее предисловие, физик П.Ланжевен, математик Р.Лаберэнн, биолог М.Пренан, историк Ш.Парэн и другие известные французские ученые, получившие всемирное признание. Но книга знаменательна не только в этом отношении. Она подытожила первые результаты работы научной комиссии кружка "Новая Россия", а это был пока единственный случай, когда за пределами Советского Союза не отдельные исследователи, а сразу несколько крупных ученых, объединившись в коллектив, начали, каждый в своей области знаний, сознательно применять материалистическую диалектику как метод научного исследования. "Мы убеждены,-писали авторы книги,- что публикация данной работы повлечет за собой плодотворную дискуссию среди интеллигенции и позволит расширить во Франции круг ученых, занимающихся научными исследованиями на основе марксизма"[166].
Л. Февр, одним из первых откликнувшийся на призыв к дискуссии, опубликовал в "Анналах" рецензию на эту книгу под названием "Техника, наука и марксизм"[167]. По рецензии можно судить о двойственном отношении Февра к марксизму. С одной стороны, в ней было выражено признание научных заслуг К, Маркса и констатировалось влияние марксизма на французскую историческую науку. Именно здесь говорилось о том, что марксизм является неотъемлемой частью интеллектуальной сокровищницы современной эпохи, и такая оценка существенно отличала Февра от очень многих других буржуазных ученых-обществоведов, пытавшихся скомпрометировать марксизм прежде всего как науку. С другой стороны, в рецензии были выражены и взгляды, которые ставили Февра в один ряд со всеми буржуазными историками. Принимая отдельные положения марксизма, он не принял исторический материализм как целостную теорию. Февр смотрел на марксизм с точки зрения его "полезности" для исторической науки в узком, почти деляческом смысле этой полезности. "Читайте Маркса те, кому позволяют способности и кто обладает достаточными знаниями для постижения его сложной мысли,—писал Февр,-читайте также Ленина и тех, кто продолжал усилия Маркса в разрешении ряда трудных и решающих проблем. По своему усмотрению собирайте мед со всех этих цветов. Ваш мед, но не наш. И дайте его нам, историкам, нам, которые не созданы для этого труда. Мы не историки философии, не догматики и доктринеры, мы труженики, находящиеся непосредственно на рабочем месте, наши материалы перед нами, нам надо строить". Вы утверждаете, обращался Февр к авторам книги "В свете марксизма", что знаете методы лучше старых. Раскройте их нам, объясните их нам ясно, просто, без непременных ссылок на Гегеля, Маркса, Энгельса. Говорите конкретно с конкретными тружениками [168]. Следует также обратить внимание на попытки Февра сгладить остроту теоретических противоречий между марксизмом и буржуазной исторической наукой. Идеи Маркса, писал он, живут, смешавшись и объединившись с другими... и не понятно, почему многие слишком озабочены тем, чтобы "вернуться к чистоте марксистских текстов... Пусть эти идеи понемногу сольются в некую анонимность, которая не будет нас скандализировать"[169]. Сказано откровенно. Революционная сущность учения Маркса скандализировала буржуазное сознание Февра, и он хотел бы, как и любой эклектик, видеть в марксизме аморфную совокупность отдельных положений и правил, из которой кто угодно мог бы заимствовать лишь то, что ему подходит.
Процесс формирования отношения Блока и Февра к марксизму на этом не завершился. Более того, есть достаточно оснований полагать, что после этого они стали все чаще обращаться непосредственно к работам К. Маркса и Ф. Энгельса, а по мере знакомства с ними изменялось и их отношение к марксизму.
В 1936 г., ознакомившись с изданной во Франции книгой "Избранные отрывки из произведений К. Маркса", Февр выразил неудовлетворение тем, что это были именно "отрывки". "Я, как историк,—заявлял он,—плохо чувствую себя перед текстами, изолированными из их общего контекста и сближенными с другими текстами, ни время появления которых, ни причины, по которым они были написаны, не являются одними и теми же". Вместе с тем он нашел эти отрывки, умело подобранные А.Лефевром и Н.Кутерманом, очень полезными. "Историк в особенности будет счастлив,—отмечал Февр,—имея под рукой наиболее важные тексты, иллюстрирующие марксистскую концепцию истории". Здесь же Февр высказал мысль о бессмертии марксизма. По поводу фашистского лозунга "Смерть марксизму" он писал: "Этот лозунг гитлеровцев, провозглашаемый и повторяемый повсюду в Германии, свидетельствует по меньшей мере о том, что Маркс, тот Маркс,о котором нам каждый день твердят, будто его не существует более,-один из тех неумирающих людей, которых стараются убить или, вернее, создать иллюзию, что их убили"[170].
Смысл и значение этих слов можно оценить по достоинству, если учесть, что они были публично произнесены в условиях нарастающей угрозы фашизма и войны.
В 1937 г. в уже упоминавшейся рецензии на книгу Ж.Фридмана "Кризис прогресса", написанную во многом с марксистских позиций, Л. Февр отметил, что она представляет собой "волнующую в своей страсти исповедь" автора. Благодаря этой книге, писал Февр, можно лучше понять причины приобщения к марксизму-ленинизму стольких образованных современных молодых людей, приобщения, иногда удивляющего тех, кто, "будучи долгое время во власти других умственных привычек, довольно плохо воспринимает разрыв с традициями"[171]. Не исключено, что в этих словах Февра есть и доля его личного признания.
Кульминационной точкой в процессе формирования отношения "Анналов" к марксизму в довоенный период можно считать 1937 год. В этом году Февр опубликовал в журнале рецензию на второй том книги "В свете марксизма", который вышел под названием "Карл Маркс и современная мысль"[172] В этой рецензии Февр говорит о марксизме уже как о целостной концепции диалектического материализма и признает, что сущность этой концепции в ее революционном характере. Оценивая предисловие к книге, написанное А. Баллоном, как яркое, сильное, иногда даже волнующее, отличающееся широтой взглядов, которая и позволила автору представить марксизм как стройную концепцию, Февр пишет: "В итоге эта широта взглядов приводит к четкому разграничению... двух противоположных друг другу концепций познания: одной - официальной и другой, в адрес которой часто слышатся проклятия. Одна концепция упорядочивает, классифицирует, наклеивает ярлыки и, завершив классификацию, гипостазирует ее результаты, превращает их в вечные принципы, которые она противопоставляет реальной действительности". Другая концепция, сторонники которой помышляют лишь о действии, о переменах, является для многих устрашающей, поскольку в своей основе она революционна и отличается от первой, как способ мышления средневековых алхимиков от способа мышления схоластов. Правда, алхимики действовали наугад, не зная конечных результатов, к которым могут привести их действия. Второй способ мышления становится еще революционнее по мере того, как он освобождается от элемента случайности. Маркс и Энгельс, по мнению Л.Февра, стали для многих "проклятыми мыслителями" именно потому, что они, освободив вторую концепцию научного познания от элементов случайности и действия наугад, сделали ее подлинно революционной [173].
В 1940 г. М.Блок написал книгу "Странное поражение", в которой с негодованием говорил о предателях Франции, о "мюнхенцах". Указывая на классовый эгоизм французской буржуазии, он подчеркивал, что боязнь народа и демократии толкнула ее на путь национальной измены. Характерно, что именно в этой книге Блок впервые выразил свое восхищение мощью марксистского метода социального анализа [174].
Приведенные факты свидетельствуют о нараставшем интересе Блока и Февра к марксизму. Не допуская никогда прямых антимарксистских выступлений, они постепенно, по мере изучения трудов К. Маркса и Ф. Энгельса, постигали смысл и могущество марксистской теории и публично заявляли, что она достойна уважения. Все это имеет прямое отношение к характеристике эволюции общественно-политических и теоретических взглядов руководителей "Анналов". Не следует, однако, отождествлять эти взгляды с их философско-методологическими установками, на основе которых они осуществляли свои исследования и которые по своей сути не имели ничего общего с марксизмом. Если основатели "Анналов" стремились разрешить ставшее для них очевидным противоречие между конкретно-исторической реальностью и сложившимися в буржуазной историографии представлениями о ней, то делали они это всегда в русле традиций позитивистского мышления. На протяжении почти всей своей творческой деятельности они руководствовались убеждением: "Правда состоит в том, что наши историки как труженики в их повседневной работе не испытывают нужды в рекомендациях Маркса"[175].
Мы уже могли убедиться, что эта позиция не позволила в полной мере раскрыться их талантам и существенно ограничивала их возможности в деле обновления буржуазной исторической науки. Что же касается марксистской исторической науки, то она учитывает объективные результаты творчества М. Блока и Л. Февра и рассматривает их реальный вклад в науку как необходимый и ценный материал, осмысливая его с позиций материалистического понимания истории.
В ходе дальнейшего изложения имена основателей "Анналов" часто будут стоять рядом. Между М. Блоком и Л. Февром как личностями и как историками нельзя, конечно, поставить знак равенства. Но в главном -во взглядах на историю как науку - они были единомышленниками. Книга М. Блока "Апология истории" открывается посвящением Л. Февру, в котором мы читаем такие строки: "Среди идей, которые я намерен отстаивать, не одна идет прямо от Вас. О многих других я и сам, по совести, не знаю, Ваши они, или мои, или же принадлежат нам обоим"[1].
Журнал несколько раз менял свое название: в 1929—1938 гг. (№ 1 - 10) он выходил под названием "Annales d'histoire économique et sociale"; в 1939 - 1941 гг. (№ 1-3) - "Annales d'histoire sociale", В 1942 1944 гг. вместо закрытых в годы фашистской оккупации "Анналов" выходили сборники (№ I - IV) "Mélanges d'histoire sociale"; в 1945 г. вышли два сборника в честь М. Блока - "Annales d'histoire sociale". После 1946 г. журнал называется "Annales. Economies. Sociétés. Civilisations".
Так называется книга, посвященная Л. Февру .
Анри Пуанкаре (1854-1920 гг.) -французский математик и физик, известен работами по теории дифференциальных уравнений, математической физике и др. В философии был близок к махизму [26].
Л. Февр в книге "Земля и эволюция человечества", в частности, отметил, что благодаря работам Видаль де Ла Блаша было реализовано то, что собирался сделать еще Мишле, энергично доказывавший, что "без географической основы народ - этот актер исторической драмы - выглядит шагающим по воздуху, как на китайских рисунках, где земли нет". Несчастье заключалось в том, что во времена Мишле научной географии еще не существовало. С работами Видаль де Ла Блаша, писал Л. Февр, этот пробел начал заполняться и многие научные дисциплины, такие, как, например, экономическая история, обрели более прочное основание[33].
Влияние социологии Дюркгейма не сводилось к простому следованию ее канонам со стороны "Анналов". "Мы следовали не столько учению Дюркгейма,-отмечал Февр,-сколько Мосса и Симиана, настойчивые исследования которыми в одном случае так называемых примитивных обществ, а в другом - цен и зарплаты вызывали у нас живой интерес". В числе тех, с кем основатели "Анналов" совместно "открывали новые горизонты", Февр называет также Л.Леви-Брюля, М. Хальбвакса [45]. Ниже будут рассмотрены некоторые теоретические положения М. Мосса и Ф. Симиана, которые стали "своими" для "Анналов". Следует, однако, иметь в виду, что перечисленные Февром дюркгеймовцы хотя и способствовали, как заметил Блок, "смягчению первоначальной жесткости принципов" социологической теории Дюркгейма, но тем не менее никогда не отвергали основополагающих взглядов ее основателя.
По-иному складывалась историографическая обстановка в других странах. В Германии, например, выступления В. Виндельбанда, В.Дильтея, Г. Риттера, М. Вебера, Г. Зиммеля поставили под вопрос все основные мировоззренческие принципы познания прошлого, выдвинутые историографией и философией XIX в.: идеи о закономерности, единстве, поступательном характере всемирно-исторического процесса. Аналогичные явления имели место и в других странах. Многие из наиболее крупных представителей буржуазной историографии, как, например, Ч. Бирд и К. Беккер (США), Р. Коллингвуд (Англия), Б. Кроче (Италия), выражали сомнение в возможностях истории как науки, декларировали непознаваемость прошлого, начали проповедовать мистику, иррационализм. Дискредитация, а затем и постепенное изъятие из употребления основополагающих теоретических положений, замена их новыми, а также усиление субъективно-идеалистических тенденций положили начало кризису буржуазной исторической мысли и исторической науки.
Уже в первом номере журнала "Анналы" были определены темы коллективных исследований по сравнительно узким проблемам из истории материальной культуры [93]. В 1935 г. была разработана программа коллективного исследования по истории техники [94]. Тогда же М. Блок опубликовал в качестве образца подобного рода исследований несколько этюдов: о появлении и распространении водяной мельницы [95], о средневековых "изобретениях" [96].
Так, М.А.Барг считает, что "феодализм мыслится Блоком не как отдельно взятый институт, хотя и важный, но не объемлющий общество в целом, не как одна сторона общественной организации или организация одного из классов общества, а как строй общества, взятого в целом, сверху донизу, от короля до серва"[98]. Ю. Л. Бессмертный полагает, что такая оценка концепции М. Блока нуждается в уточнении, что представление о связи крестьянско-сеньориальных отношений с феодальной системой лишь объективно вытекает из концепции М. Блока, но не содержится в ней непосредственно, что само феодальное общество, с точки зрения М. Блока, есть общество, в котором существовали феодальные личные связи внутри правящей элиты, а не целостная и взаимосвязанная социальная система, охватывающая все этажи общественного здания [99].
Марсель Мосс (1872 -1950 гг.) -французский социолог и этнолог, один из наиболее известных последователей Э. Дюркгейма [122].
См. примечание на с. 11.
В предисловии к книге "Экономическая конъюнктура. Социальные структуры", изданной в 1974 г. в честь Э. Лабрусса, Ф. Бродель отметил: "Эрнест Лабруес, школу которого за последние 20 - 30 лет прошло целое поколение молодых историков - и это было его основным делом, не прекращает делать ставку на все новое, на те пути, которые еще предстоит увидеть. Именно это ставит его на то же магистральное направление мысли, которого всегда придерживались Марк Блок и Люсьен Февр и школа "Анналов"...[143]