Период 40 - 60-х годов является кульминационным в развитии школы "Анналов". Именно в это время она стала доминирующим направлением во французской буржуазной историографии и получила широкое международное признание. Далеко за пределами Франции стали говорить о "феномене" "Анналов" и об их "доктрине" как о концепции истории, существенно отличающейся от всех других. Этот период ознаменовался значительным ростом числа ученых, объединившихся вокруг "Анналов", обилием публикаций, увеличением периодических изданий. Тогда же окончательно сложились научно-организационные и финансово-экономические основы "Анналов".
Развитие школы "Анналов" в послевоенные годы неразрывно связано с деятельностью крупнейшего современного французского историка Фернана Броделя, который после смерти Л. Февра в 1956 г. стал общепризнанным лидером этого направления в историографии.
Политическая ориентация и общая направленность развития школы "Анналов" в этот период во многом определялись историческими условиями, сложившимися в итоге второй мировой войны. Разгром фашизма, в котором решающую роль сыграл Советский Союз, дальнейшее углубление революционного процесса в мире, образование мировой системы социализма и превращение ее в определяющий фактор мирового развития, крушение колониальной системы империализма, подъем рабочего и демократического движения в капиталистических странах, развитие научно-технической революции - все эти события отразились в исторической науке значительным усилением противоборства марксистско-ленинской и буржуазной исторической мысли по всем наиболее важным методологическим и конкретно-историческим проблемам. Это, в частности, нашло выражение в интернационализации многих идеологических схем буржуазного обществоведения, а также в его еще более настойчивых, чем в довоенный период, попытках противопоставить целостной марксистской теории исторического развития и лежащей в ее основе методологии свои собственные "всеобъемлющие" исторические конструкции. С явной претензией на "глобальность", "универсальность" разрабатывали свои концепции Арнольд Тойнби, Жорж Гурвич, Раймон Арон, Мартин Хайдеггер, Уолт Ростоуидр.
В буржуазном обществоведении 40 - 60-х годов школа "Анналов" занимает особое место. В отличие от многих других его течений "Анналы" решительно отмежевались от разнузданного антикоммунизма периода "холодной войны". Более того, вплоть до 70-х годов они, как правило, не допускали прямых выступлений против марксизма. Их отношение к социально-исторической концепции К. Маркса свидетельствовало скорее о желании разобраться в ней, пойти на развернутый диалог с марксизмом, включить в круг своих интересов проблематику и взять на вооружение методы анализа общественно-исторического развития, игнорируемые традиционным буржуазным историзмом[16]. Однако, если задуматься о тех основах, на которых сегодня осуществляется консолидация немарксистских и антимарксистских направлений в историографии, о том "свежем потоке" идей, который помог всем им модернизировать методологические основы буржуазного обществоведения с целью более успешного его противостояния марксизму-ленинизму, станет очевидным, что "Анналы" сыграли здесь далеко не последнюю роль.
Главной отличительной чертой "броделевского" этапа развития "Анналов" было стремление построить глобальную концепцию истории, учесть все слагаемые исторического прошлого человеческого общества на определенном этапе его развития, представить это прошлое комплексно, объемно, многопланово. "Анналы" оказали значительное воздействие на методологические основы буржуазного исторического мышления; их "социально-экономическая", "структурная", "глобальная" история стала для многих обнадеживающим примером.
Критический анализ концепции "глобальной истории", выдвинутой школой "Анналов", требует прежде всего выяснения условий, в которых эта концепция разрабатывалась.
В послевоенный период положение и развитие гуманитарных и социальных наук в системе французских университетов и в рамках Национального центра научных исследований определялись двумя противоположными тенденциями. Первая была обусловлена возрастанием роли рабочего класса, всех демократических, прогрессивных сил в жизни французского общества. Политические последствия Народного фронта и движения Сопротивления, борьба рабочего класса под руководством ФКП за демократические преобразования в области экономики, социального обеспечения, образования и достигнутые в первые послевоенные годы успехи в этой борьбе оказали определенное воздействие и на научную интеллигенцию. Сопричастность ученых общей борьбе прогрессивных сил в эти годы проявилась в их выступлениях против расточительного отношения к экономическим ресурсам, в ряде акций, направленных на демократизацию системы образования. В русле этой тенденции происходило укрепление гуманистических идеалов и критериев нравственности многих французских ученых, возрастание роли прогрессивной историографии, создание марксистской школы профессиональных историков. Вторая тенденция определялась атмосферой "холодной войны", проводившейся Францией политикой "атлантической солидарности", ее участием в "плане Маршалла". Среди ученых широко распространилась индивидуалистическая идеология свободного предпринимательства. Подавляющее большинство их в послевоенный период уже не тешили себя мечтами об экономической независимости в условиях капиталистической действительности, вместе с тем многие еще сохраняли иллюзии о возможности полной независимости в области науки и идеологии. Материальное благополучие большинства ученых, политика заигрывания с ними со стороны властей поддерживали впечатление, что в университетах и научно-исследовательских центрах они "как у себя дома", занимают положение полновластных хозяев. По мере укрепления позиций монополистического капитала иллюзии о "научном нейтралитете" быстро рассеивались, и большинство ученых, в том числе и в области гуманитарных и социальных наук, стали активно отстаивать интересы господствующих классов.
С установлением в 1958 г. режима Пятой республики правительственная политика в области науки и университетского образования существенно изменилась. Цель этой политики состояла в том, чтобы ликвидировать какие бы то ни было последствия Народного фронта и движения Сопротивления в сфере высшего образования и науки, подчинить экономически работников этой сферы, оплачивая умственный труд лишь в той мере, в какой он отвечает интересам монополий. Последовательная реализация этой цели нашла выражение в создании технократических организаций типа Генеральной дирекции научно-технических исследований и в непосредственной постановке правительством определенных задач перед гуманитарными и социальными науками. Последнее достигалось главным образом посредством формирования научных подразделений для целевой реализации утвержденных тематических программ, а также практикой финансирования научных исследований. "Американизация" условий научно-исследовательской работы способствовала усилению конформистских настроений среди научной интеллигенции. Отбросив окончательно ширму "научного нейтралитета", она становилась неотъемлемой частью государственно-монополистической системы. Либерально-буржуазные и радикально-демократические критерии нравственности и социального поведения, которых придерживались многие ученые поколения Народного фронта и движения Сопротивления, выглядели уже анахронизмом. Системе усиливающегося социального принуждения, тому фактическому положению "винтиков" капиталистической машины, в котором оказались представители "свободных профессий", в большей мере соответствовала позиция трезвого приспособления к буржуазному обществу и "обоснованного" отказа от участия в борьбе за социальные и политические преобразования [2].
Каждая из этих противоположных тенденций нашла отражение в "Анналах". В первые послевоенные десятилетия здесь не только сохранились, но и получили дальнейшее развитие прогрессивные традиции, заложенные М. Блоком и Л.Февром. Это можно объяснить тем, что они хотя и не соответствовали общей идеологической линии буржуазии, но и не вступали какое-то время в острое противоречие с ее политикой в условиях определенной демократизации общественной жизни в послевоенной Франции. Кроме того, сами историки, объединившиеся вокруг "Анналов", пытаясь приспособить историческую науку к стремительно меняющемуся миру, руководствовались во многом реалистическими взглядами, далеко не всегда совпадавшими с политикой правящих кругов. Однако со временем позиция политического нейтралитета, которой придерживалась школа "Анналов", вступила в прямой конфликт с интересами крупного капитала. Этим интересам противоречили и научная ориентация школы, и ее растущее влияние на научную и студенческую молодежь не только во Франции, но и в других капиталистических странах. Повышенное внимание историков этой школы к социально-экономическим процессам, реалистичное изображение отдельных сторон исторической действительности грозили увести молодое поколение из-под влияния традиционного неопозитивизма и идеализма к чему-то, что в представлении противников "Анналов" граничило с марксизмом. В 40-60-х годах отношение монополистической буржуазии к "Анналам" выразилось в двух, казалось бы, противоположных явлениях - мощной идеологической атаке справа и не менее мощных финансовоэкономических и организационных усилиях крупного капитала интегрировать "бунтарей" в буржуазно-респектабельный истэблишмент Пятой республики.
Первыми атаку на прогрессивные тенденции во французской буржуазной историографии начали правофланговые западногерманского реакционного историзма во главе с поборником идеографического метода в историографии Герхардом Риттером. Не ограничиваясь выступлениями в печати, они стали использовать для борьбы против "Анналов" любые международные научные форумы. Уже на первом после второй мировой войны конгрессе историков, созванном Международным комитетом исторических наук в 1950 г. в Париже, Г.Риттер заявил, имея в виду тенденции, подобные анналовским: "Там, где марксистское мышление (прямо или косвенно, сознательно или непреднамеренно) берет верх, там соотношение государства и культуры сильно затмевается структурными отношениями экономической и социальной жизни, исходя из которых в основном должна "объясняться" политика..."[3] На Бременском съезде западногерманских историков в 1953 г. представители реакционного историзма уже вполне определенно выразили свое политическое и методологическое кредо по отношению к этому направлению в историографии: "Опасность направления "Анналов" ясна: оно полностью пренебрегает политической историей"[4].
Свои окончательные выводы по этому вопросу Г.Риттер сформулировал в 1955 г. в одном из отчетов о Римском конгрессе историков. "Склонность к односторонне социологической и экономической трактовке истории и внутреннее отчуждение по отношению к политической истории, к жизни государства вообще, чрезвычайно опасное именно в нашу эпоху, распространяются прежде всего во французской историографии. Как может Запад,-сокрушался Риттер,-утвердиться в своем духовном своеобразии перед лицом советской системы, если он сам утрачивает уверенность в своей оценке значения социально-экономических мотивов общественной жизни, т.е. если он сам подвергается опасности - сознательно или бессознательно — скатиться к марксистскому ходу мыслей?"[5] Это выступление Риттера уже похоже на окрик, на требование к "Анналам" не объяснять мир, а спасать то, что еще осталось от него в руках буржуазии. У Риттера нашлось много союзников в западногерманской историографии. В 50-60-х годах атаки на школу "Анналов" справа вели X.- О. Зибург, Т. Шидер, Е. Питц и др.[6]
В самой Франции выступления против школы "Анналов" в послевоенный период разворачивались в несколько ином направлении. Если представители западногерманской реакционной историографии со свойственной им грубой прямолинейностью расставляли точки над "i", имея в виду прежде всего политический аспект проблемы, французская реакция действовала тоньше, не всегда называя прямо своего противника. Она сосредоточила внимание на гносеологических проблемах исторической науки. Нужно было прежде всего развеять те представления о социальной значимости исторической науки, о ее познавательных возможностях, которые сложились в широких кругах французской интеллигенции в результате "битв за историю" М. Блока и Л. Февра.
Еще в 1938 г. вышла книга известного французского социолога и политолога Р.Арона "Введение в философию истории" с многозначительным подзаголовком "Очерк о пределах исторической объективности"[7]. В этой книге, написанной с позиций объективного идеализма, Р.Арон отстаивал и развивал идеи Дильтея, Риккерта и Вебера, пытаясь доказать, что прошлое в целом непознаваемо, что нет реальности, независимой от науки, что предметом истории могут быть только единичные, отдельно взятые факты. История представлялась им как не связанные между собой отдельные фрагменты; любые попытки введения в историческую науку понятия детерминизма Арон рассматривал как мифотворчество[8]. Главное назначение "Введения в философию истории" Р.Арона состояло в том, чтобы дискредитировать историю как науку, способствовать, как говорил он сам, "германизации французской философии истории", т.е. утверждению в ней идеографического метода. Внешние и внутренние события последующих лет-мюнхенский сговор, начавшаяся вторая мировая война, поражение Франции, антифашистское движение Сопротивления — ослабили общественный резонанс "антианналовского" трактата Арона. Но его эстафету подхватили после войны духовные последователи этого крупнейшего современного философа-идеалиста.
Одним из первых в послевоенный период попытался развить взгляды Р.Арона на историю А.-И.Марру,который является внастоящее время самым видным представителем идеалистической клерикальной историографии во Франции. В 1954 г. он опубликовал работу "Об историческом знании", основными установками которой были доведенный до крайности релятивизм, отрицание исторических закономерностей, обоснование субъективности исторического знания. "История неотделима от историка"[9] таков главный смысл книги А.-И.Марру.
"Критическая философия истории", от имени которой выступали Р.Арон и А.-И.Марру, стала в послевоенный период главной сферой притяжения всех релятивистских и субъективистских интерпретаций методологии исторического познания. Французский философ-марксист Ф.Шатле следующим образом оценил эту философию : "Если на место спекуляций о возможностях современной историографии (которые являются главной заботой "критической философии истории") поставить научный поиск "смысла истории", то релятивизм вполне можно рассматривать как авантюру, в которой, как в сказке для глупцов, много шума и ужасов и никакого значения. Разумеется, относительность знаний о прошлом имеет место, но это не может изменить самой сути прошлого. Все это объясняет резкость атак со стороны марксизма против "идеализма", который пытается сделать историю "неуловимой""[10][17]. "Критическая философия истории" с самого начала приобрела ярко выраженную антимарксистскую направленность. Однако, будучи воплощением политической реакции в области историографии вобще, она оказалась враждебной любым прогрессивным начинаниям в исторической науке. Не случайно поэтому, что и школа "Анналов" с ее намерениями превратить историю в подлинную науку оказалась для "критической философии истории" противником "слева". В выступлениях таких, например, представителей этой философии, как П.Рикер, П.Вейн, М.де Серто[13], "Анналы" стали мишенью для резкой критики. В 1971 г. вышла книга П.Вейна "Как пишется история", в которой он с неоидеалистических позиций "критической философии истории" предпринял попытку развенчать основные теоретические установки "Анналов" 40-60-х годов. Все построения П.Вейна основаны на том, что он отказывает истории в праве называться наукой, устанавливать причинную связь событий; удел историка-рассказ, повествование, удовлетворение любознательности[14]. Особое недовольство П.Вейна вызывает то обстоятельство, что в некоторых исторических исследованиях слово "причины" оказывается рядом со словом "революция". В этом случае, объявив причины просто несуществующими, он одним ударом расправляется и с революциями. Достигается это при помощи следующей не очень сложной операции. Иллюзия относительно того, что революция дана нам как факт и остается лишь отыскать ее причины, пишет Вейн, рассеивается, когда вместо слова "революция" ставится то, что за этим словом скрывается,—"агрегат мелких фактов". Со ссылкой на такой непререкаемый для него авторитет, как Р.Арон, П. Вейн утверждает, что "причины", взятые в их совокупности, не влекут за собой "революцию" как нечто проистекающее из них: есть лишь "частные причины", каждая из которых объясняет один из многочисленных "частных фактов", которые затем объединяют под названием "революция"[15].
На первый взгляд может показаться, что Вейн ратует за возвращение к старому, к тем временам, когда позитивисты Ланглуа и Сеньобос повествовали в своих книгах по истории "так, как это было на самом деле". Однако методология Вейна-это не просто движение вспять. Современная философия идеографического метода имеет мало общего с примитивным эмпиризмом традиционной позитивистской историографии. В ней главенствующая роль отводится познающему субъекту. Теория и метод познания, согласно этой философии, всецело подчинены ему и лишены всякого объективного содержания. Направляя главные свои атаки против марксистской теории исторического процесса, субъективистская философия истории не намерена обходить и то, что представляется ей опасным в отдельных направлениях буржуазной историографии. Вейну не по душе стремление некоторых французских буржуазных историков мыслить масштабно, подходить к изучению истории комплексно, привлекать к сотрудничеству с историей другие науки—географию, статистику, демографию и др. У истории, заявляет он, нет ни своего метода, ни предмета; это не наука, а искусство. Поскольку же искусство-дело индивидуальное, то любые попытки объединить усилия различных наук с целью познания прошлого лишены всякого смысла.
Как видно из сказанного, атаки на школу "Анналов" со стороны реакционной историографии и поборников "критической философии истории" имеют одну общую основу: опасения, как бы проблематика научных исследований этой школы, сосредоточение внимания на экономических и социальных процессах, склонность к широким обобщениям и стремление устанавливать взаимосвязь явлений не приблизили ее к марксизму.
Со второй половины 40-х годов во Франции начали осуществляться определенные меры в целях организационного укрепления исторической науки. Первым шагом в этом направлении стало создание в 1947 г. Секции экономических и социальных наук (VI Секция) Практической школы высших исследований в Париже. Эта секция с самого начала выполняла роль одновременно научно-исследовательского, учебного и издательского учреждения[16]. Она была призвана стимулировать развитие тех гуманитарных и социальных наук, которым не уделялось достаточно внимания на факультетах Сорбонны. В первые послевоенные десятилетия в VI Секции было четыре основных отдела: экономической и социальной истории, экономики, социологии, культуры, которые в свою очередь подразделялись на 42 исследовательских центра. Многие из этих центров создавали свои филиалы в разных городах Франции и за ее пределами. Центром исторических исследований руководил Ф.Бродель, центром экономических исследований—Ш.Моразе. Общее руководство Секцией экономических и социальных наук Практической школы высших исследований осуществлял Л. Февр, а после его смерти Ф.Бродель. Следует отметить, что VI Секция была создана за счет финансирования из Фонда Рокфеллера[17].
До начала 60-х годов VI Секция была лишь одним из многочисленных научно-исследовательских центров, в котором разрабатывалась одна из доктрин истории,—в полном соответствии с концепцией плюрализма и французской пословицей: "Не клади все яйца в одну корзину—так их легче раздавить". Но по мере того как VI Секция набирала силу, расширяя круг своих адептов, она стала теснить "конкурентов". Сильные мира сего начали менять свое отношение к "бунтарской" школе, особенно после того, как увидели в концепции "глобальной истории" Ф. Броделя средство сплотить переживавшую кризис после второй мировой войны французскую историческую науку на прочном фундаменте новой немарксистской плюралистической доктрины.
В 1963 г. правительственным декретом было санкционировано важное мероприятие, направленное на усиление интеграции гуманитарных и социальных наук. За счет средств Фонда Форда и финансирования по линии министерства национального образования на бульваре Распай в Париже началось строительство Дворца Наук о Человеке (Maison des Sciences de l'Homme), где уже в 1970 г. разместилось большинство центров VI Секции. Первым руководителем этого объединенного научно-исследовательского учреждения стал Ф. Бродель.
Эти события сыграли важнейшую роль в развитии "Анналов" в послевоенный период. Уже сам факт, что во главе VI Секции оказались историки-руководители этой школы, говорил о многом. С одной стороны, объединение в рамках VI Секции экономических наук, социологии, антропологии, географии, психологии, лингвистики ориентировало все эти науки на проблемы истории человеческого общества, с другой стороны, это давало возможность самой исторической науке обогащаться за счет достижений других наук в ходе организации и осуществления совместно с ними комплексных исследований. Важное значение имело и то обстоятельство, что руководители "Анналов" и наиболее видные историки близких к ним направлений в исторической науке получили солидную материально-организационную основу для утверждения своих концепций, для расширения в нужном для них направлении исследовательской проблематики. После опубликования в 1949 г. работы "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II" Ф. Бродель привлек большую группу талантливой научной молодежи к разработке своей "геоистории", к комплексному исследованию крупнейших регионов мира в период XVI - XVII вв. То же самое можно сказать и об Э.Лабруссе, который, осуществляя руководство подготовкой кандидатских диссертаций, способствовал направлению усилий многих молодых исследователей VI Секции на решение таких проблем, как история цен, чередование социальноэкономических конъюнктур, история классов и т.п.
Оценивая значение создания Секции экономических и социальных наук, один из последователей Блока и Февра, Ж.Глениссон, имел все основания заявить, что она послужила местом институционного расположения "доктрины" "Анналов", стала для этой школы своеобразным рычагом, с помощью которого она могла влиять на научную карьеру университетских кадров, способствовала воцарению на какое-то время "спокойствия" в исторической науке, обеспечив ее иерархизацию и централизацию на основе ставших господствующими концепций и взглядов[18]. Менее ревностный, чем Ж.Глениссон, поборник школы "Анналов" М.де Серто, разделяя точку зрения о большом значении Секции экономических и социальных наук, оценивает его, однако, сугубо в негативном плане, считая, что в результате "Анналы" из направления мысли стали превращаться в организационно оформленную "школу" мышления[19]. В суждениях М.де Серто есть немалая доля истины. VI Секция, по его мнению, не только придала устойчивое социальное положение "доктрине" "Анналов", но и сделала возможной эту "доктрину", поскольку в рамках VI Секции, как, впрочем, и в любой научной школе или подгруппе, "научное исследование становится таковым лишь в том случае, если оно согласуется с самим социальным "корпусом", внутри которого осуществляется". Невозможно, отмечает М.де Серто, сделать анализ какой бы то ни было историографической работы без учета той институционной субстанции, в соответствии с которой эта работа "организуется в науку"[20]. Существует неписаный закон "среды", выполняющий роль "производственной полиции" в научных исследованиях. "Как некогда за учеником, отвечающим в классе, стоял его учитель, так оценка труда ученого зависит не столько от мнения тех, кто его читает, сколько от мнения коллег, "ровней", которые аттестовывают его согласно научным критериям, отличным от критериев публики и являющимся к тому же решающими для автора, если он имеет в виду создание историографического труда"[21].
"Институционализация" анналовской "доктрины" в определенную социальную среду VI Секции стала одним из этапов общего процесса "огосударствления" школы "Анналов" в послевоенный период. Важнейшую роль в этом процессе сыграли финансовые рычаги правительственных учреждений и частных фондов. Историки школы "Анналов", как правило, не склонны акцентировать внимание на том факте, что их деятельность финансировалась не только за счет государственного бюджета, но и из фондов Рокфеллера и Форда. Зато их коллеги в США весьма недвусмысленно высказались о назначении этих фондов[22]. Крупнейший американский буржуазный историк Ч.Бирд писал о позиции этих фондов в связи с исследованием роли США во второй мировой войне: "Фонд Рокфеллера и Совет по вопросам внешней политики не хотят, чтобы историки ставили под сомнение официальные точки зрения"[23]. Другой известный американский историк-А. Шлесинджер-младший отметил, что они "предпочитают субсидировать те проекты, которые дают ответы на специфические современные проблемы"[24]. На стремление государственных учреждений и частных фондов втянуть науку в общую орбиту официальной политики и воздействовать на образ мыслей научной интеллигенции указывают и французские ученые. По словам известного социолога Ж.-Ж.Саломона, природа современной буржуазной науки и структура "индустриальной системы" объединяются, чтобы превратить ученых и политических деятелей в обязательных партнеров[25].
Параллельно шел и другой процесс: интеграция ученых школы "Анналов" в государственные учреждения Франции. В послевоенные годы руководители школы начали занимать ключевые позиции в системе высшего образования и науки: Л.Февр стал членом директората Национального научно-исследовательского центра, Ф.Бродель возглавил кафедру современной цивилизации в Коллеж де Франс, был утвержден председателем жюри по защите кандидатских и докторских диссертаций. Ряд официальных постов заняли и их ученики.
Теперь основные теоретические положения, ставшие общими для широкого круга ученых, объединившихся вокруг "Анналов", использовались для обоснования и разработки правительственных программ, определявших перспективы развития всех гуманитарных и социальных наук. Весьма показательным в этом отношении являлся представленный французскому правительству в 1957 г. доклад президента Высшего совета научных исследований и технического прогресса, в котором излагалась по существу анналовская позиция по вопросам организации и методологии научных исследований. Политическая обстановка в мире, говорилось в этом докладе, вынуждает систематически осуществлять прагматическую перегруппировку социальных наук. Эти науки, как правило, представляются тем, кто ими пользуется, как простой инструмент. Их надо, конечно, использовать, но надо, не останавливаясь на этом, идти дальше; надо подчинить эти науки новой проблематике, надо создавать временные объединения, которые бы определяли будущее различных направлений исследований. "Лишь та страна, которая выиграет эту партию,- говорилось в докладе,- сможет возглавить научные исследования в международном масштабе. Несмотря на очевидное отставание в этом отношении, мы во Франции способны взять на себя этот аванс. Американцы, хотя они и имеют целую армию социологов и специалистов в области политических наук и располагают всеми необходимыми материальными и людскими средствами для превосходных исследований, разочарованы достигнутыми результатами. Им всегда не хватало и еще долго будет не хватать в их исследованиях, продиктованных сиюминутными интересами, содействия стоящих географов, историков и философов. В США всегда ощущалась небрежность в отношении философии, которая создает необходимые условия для логической конструкции истории и которая ввела в обиход понятие глубинных движений большой продолжительности (понятие, целиком заимствованное у Ф.Броделя. как необходимый элемент любого социального объяснения; им всегда не хватало географии, которая утверждает живое понятие экономического окружения. Мы в отличие от американцев прочно удерживаем эти позиции". В докладе говорилось о своего рода разделении труда в сфере гуманитарных и социальных наук : на долю американских обществоведов выпадает решение проблем, продиктованных сиюминутными интересами и текущей политикой, французские же ученые должны сосредоточить свои усилия на стратегических направлениях развития науки. Франция способна взять на себя выполнение этой задачи, поскольку здесь уже сформировались "новые тенденции", которых еще не наблюдается в США и которые там даже не смогли хорошо прочувствовать[26]. Поскольку "новые тенденции", о которых упоминалось в докладе, воплотились прежде всего в школе "Анналов", ясно, сколь серьезный аванс выдавался этому направлению во французском обществоведении. Каковы же были основания для этого?
Возрастающее влияние школы "Анналов" на французскую историографию и другие гуманитарные науки в послевоенный период можно проследить по нескольким направлениям. Прежде всего необходимо учитывать все, что уже говорилось о Секции экономических и социальных наук Практической школы высших исследований и о той роли, которую здесь играли ученые школы "Анналов". Этот процесс можно было бы проследить и по наиболее важным обобщающим публикациям в период 40-60-х годов о развитии и современном состоянии французской исторической науки. За это время были опубликованы три такие работы. В 1959 г. вышел XX том Французской энциклопедии под названием "Мир в становлении (История, эволюция, взгляд в будущее)"[27]. Проспект этого тома был разработан еще Л.Февром. В 1961 г. под руководством Ш.Самарана был издан капитальный коллективный труд (1800 страниц убористого текста) "История и ее методы"[28]. В 1965 г. Французский комитет исторических наук совместно с Национальным центром научных исследований опубликовал сводный труд "Исторические исследования во Франции с 1940 по 1965 г."[29]. Каждый из этих трудов и все они вместе представляют собой настоящую энциклопедию по методологическим и методическим вопросам исторической науки, истории ее развития, ее организации в современном обществе. Хотя в этих работах речь идет главным образом о французской исторической науке и они вписываются прежде всего, как говорится в "Истории и ее методах", "во французскую перспективу", все они по своей значимости выходят далеко за национальные рамки. Они подготовлены коллективами крупнейших историков, источниковедов, специалистов в области вспомогательных исторических дисциплин, и в них затрагивается очень широкий круг исторических проблем. Все эти работы, представляющие большой научный интерес и заслуживающие специального рассмотрения, можно оценивать с различных точек зрения. В данном же случае нас интересует степень влияния школы "Анналов" на французскую историческую науку в целом. Это влияние весьма ощутимо уже в первых двух работах. В их библиографических указателях полно представлены труды М. Блока, Л. Февра, Ф. Броделя и других историков этой школы. Во многих статьях излагаются взгляды основателей "Анналов"; некоторые из этих статей, как, например, "Геоистория", "Место и время", "История умонастроений" в "Истории и ее методах", а также статьи по вопросам экономической истории, демографии и т. п. в XX томе Французской энциклопедии, написаны с анналовских позиций. Центральное место в XX томе занимает большая статья Ф. Броделя по истории цивилизаций - одна из лучших его публикаций, в которой дается сжатое изложение исторической концепции "Анналов" в том виде, как она выглядела в 50-х годах. И все-таки эти первые две работы не оставляют впечатления о доминирующем влиянии школы "Анналов" во французской исторической науке. Здесь, видимо, следует учесть то обстоятельство, что эти работы, опубликованные в конце 50-х-начале 60-х годов, отражают фактическое положение во французской исторической науке более раннего периода, может быть начала или середины 50-х годов, когда школа "Анналов" была еще на пути к тому, чтобы занять ведущее положение во французской буржуазной историографии. Две центральные статьи в "Истории и ее методах"- "Что такое история" и "Как понимать профессию историка"-написаны А.-И.Марру с идеалистических позиций "критической философии истории". "Мир в становлении" открывается большой статьей Р. Арона "Объект истории", в которой излагается позиция, диаметрально противоположная анналовской. Некоторые ведущие области исторического знания представлены в этом издании авторами, которые по своим методологическим установкам были скорее противниками, нежели союзниками школы "Анналов". Словом, содержание первых двух работ не дает оснований для вывода о преимуществах интересующего нас направления во французской историографии. Даже говорить о размежевании позиций, исходя из этих публикаций, можно лишь условно.
Совсем иная картина открывается в работе "Исторические исследования во Франции с 1940 по 1965 г.". Основа этой работы и ее суть — три "кита" французской историографии 40 — 60-х годов - Ф. Бродель, Э.Лабрусс и П.Ренувэн. Если учесть, что П.Ренувэн лишь в начале 50-х годов в какой-то мере противостоял "Анналам" со своей "политической историей", а в дальнейшем их позиции все больше сближались на анналовской основе, что Э.Лабрусс еще на Римском конгрессе историков в 1955 г. "сознательно" отмежевался от марксистско-материалистического понимания истории, как это с радостью констатировал Г. Риттер [30] (этого понимания, надо добавить, он никогда последовательно и не придерживался), и после этого довольно заметно интегрировался в школу "Анналов", можно с достаточным основанием рассматривать указанную работу как монолитную в своей основе[18]. Если же при этом иметь в виду, что она издана Французским комитетом исторических наук, то середину 60-х годов можно считать кульминационной точкой в истории "Анналов".
В подтверждение этого можно привести и другие факты. Финансовые возможности и материальная база VI Секции позволили значительно расширить подготовку соискателей ученых степеней и издательскую деятельность. Если с 1929 и до 1946 г. основанное М. Блоком и Л.Февром направление было представлено лишь "Анналами экономической и социальной истории", то в 50-60-х годах "семейство" анналовских журналов значительно увеличилось. Стали выходить "Etudes rurales", "Cahiers d'études africaines", "L'Homme: Revue franqaise d'anthropologie", "Cahiers du monde russe et soviétique", "Communications" и др. Более щедрые субсидии по сравнению со стипендиями аспирантам в системе университетов привлекали способную молодежь к школе "Анналов". Постепенно она оттесняла на второй план старые университетские центры и по количеству публикаций, и по тематике исследований. Все чаще соискатели ученых степеней во Франции предпочитали выбирать проблематику VI Секции. Уже в 1961 г. в "Ревю историк" было отмечено, что 41% докторских диссертаций и столько же дипломных работ представляют собой исследования в области экономической и социальной истории, и делался вывод о триумфе новых тенденций [32].
Однако утверждение доминирующего положения "Анналов" во французской буржуазной исторической науке определялось не столько количественными показателями, сколько умением Ф. Броделя объединить вокруг "глобальной" проблематики своей школы и в рамках VI Секции целое созвездие талантов, среди которых можно выделить таких крупных ученых, как Пьер Губер, Жорж Дюби, Шарль Моразе, Жорж Фридман, Робер Мандру, Жак Ле Гофф и многие другие. Во всех направлениях деятельности VI Секции принимали участие и такие виднейшие представители французской науки, которых, как, например, Э.Лабрусса, Ж.Лефевра, П.Ренувэна, практически невозможно рассматривать вне школы "Анналов". Тесное сотрудничество на базе VI Секции установилось между "Анналами" и такими учеными, как Л.Альтюссер, П.Вилар, К.Леви-Стросс[33], чьи политические убеждения и научные взгляды по многим вопросам существенно расходились с анналовскими.
В 60-х годах значительно возрос интерес к школе "Анналов" в зарубежной историографии. Переводы работ М.Блока,Л.Февра, Ф. Броделя и других историков на многие языки, зарубежные командировки наиболее видных французских историков и их выступления в крупнейших университетах мира, стажировка на базе VI Секции большого количества молодых ученых различных стран-все это способствовало тому, что в 50-60-х годах далеко за пределами Франции заговорили о "феномене" "Анналов", у них появились последователи, им были посвящены многочисленные публикации и специальные исследования в странах Европы и Америки[19].
В марксистской историографии одним из первых в послевоенный период критический анализ трудов историков школы "Анналов" предпринял Ж. Брюа в конце 40-х годов [39]. С тех пор во Франции, в ряде других стран, в том числе и в Советском Союзе (о чем мы уже говорили во введении), была создана обширная марксистская литература об "Анналах".
Несомненные успехи "Анналов", превращение их в доминирующее направление во французской буржуазной историографии ощущали и сами историки этой школы. Очевидно, именно это обстоятельство побудило Ж. Глениссона закончить свой и без того в целом весьма оптимистический обзор состояния французской историографии на 1965 г. на самой высокой ноте, в исключительно мажорном тоне. "Сегодня,—писал он,-надо ли это повторять?—неоспоримый триумф той исторической концепции, самыми активными поборниками которой были "Анналы", почти не оставляет места для враждебных или даже просто отличных от нее тенденций. Фактически нет больше битв в единой семье историков. Периодические издания типа "Revue historique", продолжая заметно отставать от передовых позиций "Анналов", тем не менее предоставляют свои страницы проблемам методологии и не препятствуют необратимому движению. Что касается позитивистской истории, то, хотя она и продолжает оставаться мишенью для критики и объектом сарказмов, проклятия в ее адрес носят теперь скорее ритуальный характер, она воспринимается как огородное чучело, которое уже давно выброшено из настоящего времени. Оказались отвергнутыми и любые притязания философии, которая усилиями таких, например, ученых, как А.· И. Марру, сосредоточивает внимание на "анализе логических структур исторического знания" и которую после Р. Арона принято называть "критической философией истории". Вот если бы еще не существовало историков-марксистов, которые периодически докучают и сеют распри, позволил себе помечтать Ж. Глениссон, наступило бы вообще полное успокоение и воцарилась бы обстановка примирения и согласия, которая еще 15 лет назад могла показаться невероятной [40].
Идиллия, достойная умиления! Но, как мы увидим далее, она оказалась недолгой. Уже в то время, когда Ж. Глениссон выражал столь радужные надежды, над "Анналами" начали сгущаться тучи осложнений. И не только историки-марксисты оказались причастными к тому, что было нарушено их почивание на лаврах. Сама историческая концепция, триумф которой в "Анналах" еще не успели как следует отпраздновать, неожиданно для ее создателей дала такие внутренние трещины, которые вскоре сделали ее непригодной в качестве "парадигмы" для этого историографического направления. Пришлось начинать все сначала.
Но прежде чем говорить об этом, необходимо выяснить, какие дефекты были заложены в самом проекте сооружения, на возведение которого были затрачены огромные усилия и которое тем не менее уже к концу 60-х годов, не выдержав испытания в новых условиях, начало разрушаться.
Среди наиболее важных проблем, находящихся в настоящее время в центре внимания буржуазной историографии, нет, пожалуй, такой, которая бы в той или иной форме не затрагивалась или не получила обоснования в работах Ф. Броделя[20]. Все эти проблемы можно объединить общим понятием "история": история как прошлое человеческого общества, как процесс исследования этого прошлого и как итог исследования, или как совокупность суждений историка о прошлом человеческого общества. В числе этих проблем можно назвать, например, такие, как история событий и история структур, история стран (или обществ) и история цивилизаций, соотношение структурно-функционального и генетического подходов, история изменений и история постоянств, соотношение социального времени и пространства и многие другие. С именем Ф. Броделя связывают окончательное утверждение заложенного уже в трудах М. Блока нового типа исторической рефлексии, существенно отличающегося от таких, как прагматический, генетический, логический и диалектический [42]. В еще более широкой постановке вопроса творчество Броделя и его исторической школы рассматривается в связи с кризисом современной буржуазной историографии: что представляет собой "броделевский" этап развития "Анналов"один из многочисленных симптомов этого кризиса или же удачную попытку выхода из него?[43] Видимо, нет нужды говорить, насколько важное значение все эти проблемы имеют для историографического анализа. Кроме того, в общем контексте данной работы самостоятельное значение приобретает вопрос о месте и роли творчества Броделя в общей эволюции школы "Анналов": в какой мере его можно рассматривать как логическое продолжение предшествующего этапа, есть ли различия между историческими концепциями М. Блока и Ф. Броделя и, если есть, то какова их роль, как из этих различий выросла "историческая теория" третьего поколения школы "Анналов"?
Как видно, все названные проблемы весьма объемны по своему содержанию, и перечислены они здесь скорее с целью определения основных ориентиров для последующего изложения, нежели как задачи, которым предполагается дать исчерпывающее решение. Творчество Ф. Броделя как историка очень многогранно, а его деятельность как организатора исторической науки весьма продуктивна, поэтому для полной и разносторонней характеристики этого ученого потребовалось бы специальное исследование. В данном же случае приходится ограничиться более скромной задачей: с учетом уже имеющихся в советской историографии оценок концепции Ф. Броделя, в частности в работах А.В.Адо, М.А.Барга и М.Н.Соколовой, рассмотреть труды этого историка с тех же точек зрения, с каких уже проанализирована концепция М. Блока и Л.Февра. Это позволит сопоставить взгляды Блока и Броделя и поможет определить закономерности дальнейшей эволюции школы "Анналов".
Представляется необходимым, однако, предварительно выяснить, как сам Бродель оценивал состояние и перспективы исторической науки в первые послевоенные годы.
"Новый мир, почему же не новая история?"—эти слова Броделя стали своего рода девизом всей его творческой и организаторской деятельности. Мир действительно стал иным после второй мировой войны, да и сама эта война не могла не навести на глубокие размышления об окружающей действительности.
Всю войну Ф. Бродель провел в лагере для военнопленных французских офицеров в Любеке. "В течение мрачных дней моего плена,-писал он,-я лично прилагал большие усилия к тому, чтобы избавиться от хроники этих тяжелых лет (1940 — 1945 гг.). Чтобы не подчиниться событиям и всему этому времени, необходимо было несколько отстраниться, укрыться от них, немного меньше верить им, что позволяло посмотреть на них несколько издалека, лучше их оценить; от короткого времени перейти к времени более продолжительному и от него — к времени очень большой продолжительности (если таковое существует, оно может быть лишь достоянием мудрецов) и затем, дойдя до этого момента, остановиться, снова посмотреть вокруг себя, все заново обдумать, переосмыслить: операция, достойная усилий историка"[44].
В числе тех проблем, которые, по мнению Броделя, необходимо было переосмыслить, одной из самых важных оказалась проблема о роли исторической науки в современном обществе. Бродель рассматривал вопрос об "ответственности истории", о необходимости ее приспособления к быстро меняющейся действительности не только сквозь призму ближайших последствий и уроков второй мировой войны, но и в более широкой ретроспективе всей первой половины XX в. "История-дочь своего времени,-повторял Бродель,-ее тревоги те же, которые оказывают давление на наши сердца и умы,-это тревоги самой современной эпохи, слишком богатой катастрофами, революциями, сюрпризами"[45]. Бродель видел, что многие духовные ценности, сформировавшиеся у людей его поколения, не выдержали испытания в столкновении с действительностью; не на уровне стоящих перед нею задач оказалась и историческая наука. Во вступительной лекции в качестве нового заведующего кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс в 1950 г. Бродель следующим образом выразил свои чувства и мысли: "Да, сколько перемен! Все или почти все социальные символы, даже и те, за которые еще вчера мы готовы были умереть без долгих разговоров, утратили свое содержание... Все интеллектуальные понятия изуродованы или разбиты. Наука, на которую мы, невежды, опирались, даже не подозревая об этом, наука это убежище, этот новый символ веры XIX в.-внезапно стала преображаться, чтобы возродиться к новой жизни, чудесной, но неустойчивой, всегда в движении, но недоступной... Все социальные науки, в том числе и история, изменяются в том же направлении, хотя и не столь очевидно, но столь же решительно. Новый мир, почему же не новая история?"[46]
Та уверенность, которая звучала в последних словах Броделя, была основана на его жизненном опыте. В то время ему было 48 лет и он не был новичком в исторической науке. Заведующим кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс Бродель стал на второй год после выхода его книги "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II", над которой он работал более 15 лет. Это исследование сразу же получило широкую известность, а сегодня в числе немногих считается классическим во французской историографии.
Уже в этой работе и самой этой работой Бродель вполне определенно заявил, каким традициям он намерен следовать и какую "форму истории" собирается развивать. В самом процессе создания книги наглядно отразились основные вехи истории "Анналов". Книга была задумана Броделем между 1923 и 1925 гг. в форме воссоздания средиземноморской политики Филиппа II [47]. Выбор сюжета для исследования—политическая история, методы исторического анализа—работа с архивными документами, критика источников в духе классической эрудиции (правилами которой, надо сказать, Бродель овладел в совершенстве), установление фактов — все это свидетельствовало, что он в то время в основном следовал традициям позитивистской историографии. Затем под влиянием ученых, с которыми Бродель работал в Сорбонне, характер его исследования изменился. Французская школа "географии человека", и прежде всего А.Деманжон, имеет прямое отношение к тому, что главным направлением научного поиска Броделя стала не средиземноморская политика Филиппа II, а весь мир Средиземноморья второй половины XVI в. Это огромный мир в 5 млн. кв. км земного пространства и моря, мир без административных делений и государственных границ, но с живыми очертаниями естественного пейзажа и климата, мир, в котором продолжается уходящая своими истоками в отдаленные столетия истории упорная борьба человека и вещей, его негромогласный диалог с природой. Этот новый ракурс заставил Броделя заглянуть в глубь веков, охватить взором почти четыре тысячелетия уже не столько истории, сколько геоистории с ее медленно текущим, почти неподвижным геологическим временем.
В 30-х годах произошел еще один, решающий поворот, целиком связанный с Блоком и Февром, с "Анналами", которым, - как отмечал Бродель, он "больше всего обязан"[48] и прямым продуктом которых является "Средиземноморье"[49]. В поле зрения Броделя оказался огромный пласт экономической и социальной истории. Существенно расширились целевые установки исследования: Бродель теперь усматривал их в воссоздании взаимосвязи различных уровней исторической действительности—материального, социально-экономического и политического. Кроме того, повышенный интерес историков 30-х годов к нервозной конъюнктурной динамике, обусловленный прежде всего жестокой реальностью мирового экономического кризиса и нашедший выражение, в частности, в работах Ф.Симиана и Э.Лабрусса, заставил Броделя обратить внимание и на сравнительно короткие периоды в истории, исчисляемые одним-двумя десятилетиями. Все это, вместе взятое, побудило его уже в предисловии к первому изданию своей книги написать: "Как было не обратиться к этой социально-экономической, революционизированной истории, которую во Франции небольшая группа тружеников пыталась утвердить? Понять историю Средиземноморья во всей ее сложности означало последовать их совету, полностью положиться на их опыт, бороться за новую форму истории, переосмысленную, разработанную у нас и заслуживающую более широкого распространения"[50]. В предисловии ко второму изданию книги (1966 г.) Бродель называет десятки имен историков, следующих в "фарватере" его "Средиземноморья", и говорит, что потребовались бы многие и многие страницы, чтобы рассказать о результатах огромной работы, проделанной после 1949 г. в самых различных областях научных исследований, которые тем не менее прямо касаются проблематики и основных задач его книги.
Книга Броделя с каждым годом увеличивала число его последователей. Вместе с тем имело место и обратное воздействие: учитель сам испытал на себе влияние учеников, точнее, благодаря им он лучше почувствовал новые веяния современной эпохи, очередную трансформацию исторического знания. Во втором издании "Средиземноморья" основная направленность этой работы осталась прежней, но во многом это издание существенно отличается от первого: текст дополнен новыми разделами, привлечен новый фактический материал, а главное, и прежние и новые данные подверглись более тщательной обработке с использованием тех методов научного анализа, которыми историческая наука 30-х годов еще не располагала. В результате второе издание "Средиземноморья" выглядит еще более внушительным; структура книги, расположение материала, схемы, географические карты, графики и т.п. сделали ее более современной, а многие выводы более доказательными. Все эти новшества вовсе не были данью моде, внешним антуражем. Скорее здесь более полно проявилось то, что всегда определяло направленность и стиль научного мышления Броделя. Очевидно, именно это он хотел выразить в последних строчках второго тома своей книги: "Я "структуралист" по темпераменту, меня мало влечет к событию, и я лишь частично испытываю влечение к конъюнктуре, к группе событий, имеющих общие признаки. Но "структурализм" историка не имеет ничего общего с проблематикой, которая, выступая под именем структурализма, волнует другие науки о человеке. Он ведет его не по направлению к математической абстракции отношений, которые соответственно находят свое выражение, а к самим источникам жизни со всем, что в ней есть наиболее конкретного, наиболее обыденного, нерушимого, наиболее человеческого в самом общем, анонимном смысле"[51]. От позитивизма эволюционистского толка начала XX в. с его приверженностью к политической истории-к позитивизму структуралистскому (правда, с существенными оговорками в пользу гуманизма) с его склонностью к тому, что меньше всего изменяется в ходе истории,-такова общая направленность развития научной рефлексии, просматривающаяся в процессе создания книги Броделя - одной из книг одного из историков.
А может быть, в этой интеллектуальной метаморфозе действительно просматривается, как об этом говорит один из учеников Броделя-П. Шоню, нечто большее, чем индивидуальная практика одного из историков?[52].
Многие из ученых, на которых ссылается Бродель и которым выражает признательность в своих работах, являются как бы олицетворением основополагающих методологических установок его общей историко-социологической концепции и ее инструментария (идея холизма, или целостности, понятие тотального социального феномена, модель, структура, синхрония, конъюнктура, событие, социальное время и др.). С некоторыми именами, называемыми в этой связи Броделем, мы уже встречались - это социолог М. Хальбвакс, антрополог и историк М. Мосс, психологи Ш.Блондель и А.Валлон, антрополог К. Леви-Стросс и др. Довольно часто Бродель упоминает еще одного ученогосоциолога Жоржа Гурвича[21]. О нем следует сказать несколько подробнее по ряду причин. Многие понятия, разработанные Гурвичем, например "глобальная структура общества" и ее "уровни в глубину" (paliers en profondeur), "социальные детерминизмы" и другие, нашли отражение в концепции Броделя, или, как говорил он сам, "кое-как акклиматизировались" в ней [54]. Концепцию Броделя нельзя представить без социологического ее содержания, а самой "близкой", "почти братской"[55] для него стала именно социология Гурвича. Наконец, в работах Гурвича проявились две тенденции, общие для буржуазной социологии и философии истории 40-60-х годов, без учета которых очень важные, а может быть, и самые главные аспекты концепции Броделя могли бы оказаться за рамками нашего исследования.
Одна из этих тенденций выразилась в попытках разработать в обществоведении некую цельную, всеохватывающую, комплексную теорию, которую можно было бы рассматривать как альтернативу марксизму. Известный французский социолог М.Дюверже, оценивая многие проблемы буржуазной социологии в начале 60-х годов как результат отсутствия противостоящей марксизму "общей западной теории социальных наук", видел в изобилии соперничающих между собой различных теорий состояние на грани анархии [56]. Уже известный нам историк А.-И.Марру на VI Международном конгрессе философских обществ заявил: "Хотелось бы поработать над приведением в порядок анархической мысли, беспорядочность которой может скомпрометировать ее плодотворность. Для переживаемого нами периода характерно отсутствие унифицирующего принципа, общего идеала; одни идеологии развиваются наряду с другими, совершенно отличными. Это как раз относится к истории"[57]. Философ Е.Калло, специализирующийся на проблемах философии истории, соглашаясь с точкой зрения Марру, добавлял: "Надо было бы радоваться тому обстоятельству, что историческая наука привлекает к себе столь повышенный интерес философов и историков, занимающихся вопросами теории. Можно восхищаться и свободным обменом мнениями, большим разнообразием точек зрения, поочередно поддерживаемых, опровергаемых, вновь высказываемых и вновь отбрасываемых. Но если обычно, как говорят, в спорах рождается истина, то результатом всех дискуссий в данном случае являются лишь мрак и путаница"[58]. Социологическая теория Ж. Гурвича — одна из попыток буржуазного обществоведения заполнить существующий пробел и разработать тотальную науку об обществе, которая бы превзошла по рациональности все ранее существовавшие. Наглядным подтверждением масштабности замысла Гурвича является осуществленное под его руководством двухтомное издание "Трактат о социологии", в котором дается критика всех социологических теорий, включая марксизм [59]. Один из разделов "Трактата", под названием "История и социология", написан Ф. Броделем.
Вторая тенденция касается самого содержания разрабатывавшихся социологических теорий, претендовавших на глобальность. В этой связи сошлемся еще раз на М.Дюверже. Уже в середине 50-х годов, по его мнению, отчетливо проявилась общая методологическая переориентация антимарксистских социологических теорий. Если раньше они разрабатывались главным образом на основе психоанализа, бихевиоризма и тому подобных концепций, рассматривающих общество как совокупность межличностных отношений и придающих психологическим элементам преобладающее значение при объяснении социальных феноменов, то теперь общая направленность поиска резко изменилась. Главное внимание было перенесено на "структуры", "системы", на макросоциологию. Отмечая "нарастающий успех" функционалистских теорий, которые возвышаются над сугубо межличностным, взаимоотношенческим подходом и рассматривают общество глобально или по крайней мере ставят перед собой такую цель, Дюверже подчеркивал, что этот успех соответствует современному этапу в развитии обществоведения с характерным для него прогрессирующим отказом от психологических теорий в пользу теорий собственно социологических [60]. Основные теоретические положения Гурвича развиваются именно в русле структурно-функциональной социологии. На Западе их иногда относят наряду с теориями П.Сорокина и Т.Парсонса к числу тех немногих "великих теорий", которые были рождены буржуазной социологией XX в.[61]
Одним из главных элементов общего скелета социологии Гурвича является типология "глобальных обществ", или "цивилизаций". Типологизация "глобальных обществ" осуществляется им с помощью целой серии критериев, в числе которых выделяются такие, как функциональная иерархия группообразований (не всегда совпадающих у него с социальными классами), комбинации различных проявлений социальности, уровень и характер разделения труда, иерархия социальных детерминизмов и пр.[62]
Среди всех этих критериев главное место отводится социальной структуре. Это является следующим важным элементом социологии Гурвича. Характер такой структуры определяется различными комбинациями ее "уровней в глубину"[22]. В этой связи Гурвич формулирует два положения, не только имеющие особенно важное значение для всей его концепции, но и ставшие также одними из основополагающих методологических принципов историков школы "Анналов".
Первое: между различными уровнями социальной реальности всегда существуют "ножницы", безысходные конфликты, острая напряженность. Однако, пишет Гурвич, "антагонизмы и борьба, характеризующие в любом обществе на каком-то одном уровне социальной реальности отношения между отдельными группами (и в частности, между социальными классами там, где они существуют) и даже внутреннюю жизнь каждой группы (где многочисленные "мы" находятся в состоянии конфликта между собой), часто вынуждают нас забывать о напряженности между самими этими уровнями"[64]. Степень важности конфликтов между уровнями социальной реальности, продолжает он, особенно возрастает, если иметь в виду, что эти конфликты проявляются не только в рамках глобального общества, но и во внеструктурных общественных образованиях - в каждой отдельной группе и даже при любом проявлении социальности, т.е. затрагивают не только область макросоциологии, но и групповую социологию и микросоциологию.
Следует обратить внимание на то, как Гурвич расставляет акценты: не только и даже не столько антагонизмы внутри какого-то из "уровней в глубину", т.е. собственно социальные антагонизмы, должны привлекать внимание социологии, она должна сосредоточиться на проблеме корреляций между различными уровнями.
Второе: любая реальность допускает неустойчивый, постоянно варьирующийся, трудно поддающийся фиксации компромисс между прерывностью и непрерывностью. Этим компромиссом определяется сама возможность применения принципа причинности. Если же решено, что социальная реальность в значительно большей степени, чем реальность физическая или биологическая, характеризуется перевесом прерывности над непрерывностью, следует признать, что эта прерывность проявляется и в отношениях между различными уровнями всей глубины коллективной жизни. Степень этой прерывности меняется не только в зависимости от типов "глобальных обществ", но и в самих этих обществах в зависимости от складывающейся в каждом отдельном случае социальной конъюнктуры. При таком положении, пишет Гурвич, только доведенные до крайних пределов гиперрелятивизм и сюрэмпиризм могут избавить социологию "в глубину", как и любую социологию вообще, от бесчисленных ошибок[65].
В данном случае обратим внимание на допустимость обособленного рассмотрения важнейших характеристик движения, какими являются прерывность и непрерывность, что в корне противоречит принципам материалистической диалектики, а также на предпочтительное отношение Гурвича к моменту прерывности и в связи с этим на его утверждение об ограниченных возможностях применения принципа каузальности (причинности) , который неотделим от рассмотрения материи вообще и человеческого общества в частности как существующих в непрерывном движении, в развитии.
Следующий важный элемент сюррелятивизма Гурвича вытекает из его определения социологии как науки, изучающей тотальные социальные феномены в их динамическом состоянии, в их постоянном движении структурализации, деструктурализации и реструктурализации. Это идея о множестве "социальных детерминизмов", обоснованию которой он посвятил одну из своих монографий — "Социальные детерминизмы и человеческая свобода"[66]. Эта идея развивается и в последующих его работах. Смысл ее сводится к следующему.
"Социальных детерминизмов", утверждает Гурвич, столь же много, как много и специфических ситуаций социальной реальности. Есть частичные детерминизмы, есть социологический глобальный детерминизм, применимый опять-таки лишь к определенному типу глобального общества. Специфические детерминизмы присущи различным уровням, слоям, масштабам социальной реальности; одни детерминизмы определяют динамику структур, другие действуют в сфере неструктурированных элементов общества. Степень детерминированности явлений меняется в зависимости от состояния прерывности и непрерывности "уровней в глубину"; детерминизмы одного и того же типа могут меняться местами по степени важности в зависимости от типа глобального общества, от данного состояния динамики социальной структуры и т.д. и т.п.—до бесконечности.
С идеей множества "социальных детерминизмов" тесно связана трактовка Ж.Гурвичем понятия "социологический закон", которая логически вытекает из всей его теории и венчает ее. К числу "ложных" принципов социологической мысли XIX в. Гурвич относит убеждение, что научный поиск должен привести к установлению социологических законов[67]. Если в прошлом, пишет он, считалось, что поиск социологических законов приближает социологию по уровню рациональности к естественным наукам, то сегодня можно утверждать прямо противоположное: чтобы приблизить социологию к физике, следует отказаться от установления законов, по крайней мере если понимать их как "каузальные законы", т.е. как "постоянные функциональные отношения между явлениями, которые строго повторяются". Особую нетерпимость Гурвич демонстрирует к каузальным законам и к закону эволюции. "Судьба каузальных законов,— заявляет он,—в какой-то мере напоминает свергнутых идолов"[68]. Свое утверждение о неприменимости законов причинности в науках о человеке Гурвич пытается обосновать тем, что в реальную действительность вмешивается сознательная воля человека, а также тем, что здесь всегда имеют место разрыв, интервал, пертурбация между причиной и следствием, исключающие повторение и постоянство. Что касается закона эволюции, то наличие в социальной реальности такого факта, как прерывность, уже якобы ограничивает его действие. Кроме того, здесь каждый "уровень в глубину", каждая форма социальности, каждый тип группообразования или глобального общества демонстрирует особые, часто противоречивые тенденции, они различным образом комбинируются в зависимости от конкретных ситуаций. Признать реальность закона эволюции - это, по мнению Гурвича, все равно что признать противоестественное, пренебречь элементом прерывности, присущим социологическим типам. Освободив таким образом социологию от "ложных" проблем, а заодно и от объективных общественных законов, Гурвич предлагал этой науке довольствоваться лишь строго определенным количеством установленных теперь уже им самим детерминизмов: законы вероятности и статистические законы; единичная каузальность; функциональные корреляции и ковариации; регулярности - тенденции; прямая интеграция в ансамбли[69].
Таковы наиболее важные положения социологии Ж. Гурвича, которая стала "почти братской" для Ф. Броделя. Весь пафос этой социологии подчинен одной цели — переориентировать полностью науки о человеке с проблем всемирно-исторического развития человечества на исследование состояния каждого данного типа общества на определенном этапе его истории. Гурвич хотел бы освобожденную от идеи развития социологию предложить исторической науке в качестве совокупности категорий для определения исходной точки исторического исследования. Что же касается истории, то Гурвич видел ее задачу в том, чтобы, используя разработанную социологией типологизацию, сосредоточить внимание в исследовании исторической реальности на неповторимом, персонифицируя глобальные структуры, конъюнктуры, движения[70]. В какой мере буржуазная историческая наука последовала указаниям Гурвича? С этим вопросом мы переходим к рассмотрению концепции "глобальной истории" Ф. Броделя.
Бродель придавал важнейшее значение вопросу о специфике исторической науки. Перспективы ее развития, возможность выхода из кризиса он непосредственно связывал с необходимостью всеобъемлющего определения ее предмета. К этому вопросу он возвращался неоднократно практически во всех своих многочисленных трудах[71]. Тем не менее такое общее определение предмета исторической науки в них отсутствует.
Возможно, и в этом проявилась верность Броделя "завещанию" Блока, каковым стала его "Апология истории" для всех последователей этого ученого. В самом начале этой работы Блок недвусмысленно высказался против "длинных и сухих" определений истории как науки. Кто из серьезных тружеников, писал он, обращал внимание на подобные символы веры? Из-за мелочной точности в этих определениях упускают все лучшее, что есть в интеллектуальном порыве. Я имею в виду, пояснял Блок, "попытки пробиться к еще не вполне ясному знанию, его возможности расширить свою сферу"[72]. Л.Февр в свойственной ему манере высказался еще яснее: "Любое определение - это тюрьма... Дать определение, найти дефиницию! Но не значит ли это глумиться над историей? Будьте осторожны, мой друг, вы сейчас выйдете за пределы истории. Перечитайте мое определение, там так все ясно!.. Если вы историк, не входите сюда-это область социологии, сюда тоже нельзя - это участок психолога. Направо? И не думайте об этом—это уже география. Кошмар! Глупость! Калечение!"[73]
Может быть, Бродель, следуя наставлениям своих учителей, пытался уйти от прямого ответа? Или для этого были и другие причины? Да и ушел ли он от ответа? Ясно, однако, что представление Броделя, так же как Блока и Февра, о предмете исторической науки приходится "реконструировать", извлекая его не только из того, что он сказал по этому конкретному вопросу, но и из того, что им сделано, т.е. из всей совокупности его исторических исследований. Не претендуя на исчерпывающее решение этой задачи, попытаемся все-таки подступиться к ней.
"В "Средиземноморье" я пытался изложить, плохо ли, хорошо ли представить глобальную историю..."[74]
"Можно ли охватить в одно и то же время тем или иным способом историю, которая быстро изменяется, которая обнажает явления и сами изменения этих явлений в их наиболее ярком выражении, и подспудную историю, или, скорее, историю безмолвную, сущность которой в ее скрытости, в почти неразличимости ее свидетелей и участников и которая мало подвержена упорному натиску времени?"[75]
Эти два высказывания Броделя могут быть использованы как отправные точки, как ориентиры в поиске ответа на вопрос о предмете его "глобальной истории". Первое из них касается объекта наблюдений историка: его общие пространственно-временные очертания; конкретное содержание этого объекта с точки зрения основных его компонентов; представления о строении этого объекта в плане его целостности, наличия в нем связей, зависимостей и т.п. Второе высказывание касается вопроса о том, что именно хотел бы историк увидеть во всей совокупности характеристик объекта его наблюдений. Чередование событий и явлений в их хронологической последовательности или же и их обусловленность? Только ли состояние этого объекта или же и его развитие? Если и развитие, то в чем его суть, каковы его причины, в каком направлении оно осуществляется?
Разумеется, такое раздвоение одного вопроса о предмете исторической науки весьма условно и не означает необходимости придерживаться жесткой последовательности в этом смысле при анализе взглядов Броделя, но в целях их систематизации и для окончательных выводов представляется оправданным.
К понятию "глобальная история" Бродель подходил с разных сторон. Он рассматривал его, например, с точки зрения соотношения общего и особенного. "Как и любой историк,— пишет он,- я тоже придаю значение единичным фактам, этим однодневным, быстро увядающим цветам, которые нельзя взять в руки дважды"[76]. Но здесь же Бродель дает расширительное толкование единичного, не сводя это понятие к отдельному факту, событию, к какому-то одному из явлений общественной жизни. Если взять общество в совокупности всех его характеристик, говорит он, можно утверждать, что в целом, как оно предстает в данный момент, оно уже никогда не повторится, оно представляется как некая временная уравновешенность, но оригинальная, в своем роде уникальная. Однако история— это не только единичное, не только различие и новшество, не только то, чего нельзя увидеть дважды. Да и новшество никогда не бывает новшеством в полной мере, оно сосуществует с повторяющимся, с регулярностью. Иногда даже в таких, казалось бы, несхожих событиях, как военные сражения, которые разделяют столетия, можно усмотреть много общего в системе вооружения, в тактике, в поведении их участников и т. п.[77]
Под понятие "глобальность" Бродель подводил и воспроизведение действительности во всем ее конкретном многообразии. В его работе "Материальная цивилизация и капитализм" на временном отрезке в четыре столетия рассматривается огромное множество самых различных проявлений материальной жизни — состав и движение населения отдельных регионов и целых континентов. техника и транспорт, питание и жилища, торговля, города и коммуникации и т.п. Конечно, пишет Бродель в заключении к этой работе, мы не претендовали здесь на то, чтобы представить всю материальную жизнь мира. Замысел этой книги заключается в том, чтобы "если не все увидеть, то по крайней мере все расположить так, чтобы расположение всего увиденного непременно соответствовало мировому масштабу". А для этого необходимо было предпринять попытку представить все проявления материальной жизни в виде системы[78].
Еще один аспект проблемы глобальности — это решительный отказ от евроцентризма. "Еще вчера,—пишет Бродель,-мы, историки, как представители западного мира, слишком часто воображали, что весь мир вращается вокруг нас... Сегодня нам во что бы то ни стало необходимо оторваться от этого непомерного самолюбования"[79]. Настаивая на том, что в европейской исторической науке должны получить "право на существование" проблемы истории всех регионов мира, Бродель одновременно выступал против ограничения исторического исследования рамками отдельного региона. В этом случае, считал он, история не видела бы ничего, кроме своей региональной замкнутости, и оценивала бы себя лишь собственной меркой, сквозь призму локальных особенностей и интересов. "Нет больше особой европейской истории, как нет в действительности и особой истории Азии или исламского мира. Есть только мировая история, рассматриваемая то с позиций Средиземноморья, или Европы, или же Азии, то с позиций крупных и сложных регионов и хитроумных связей ислама..."[80]
Можно было бы привести и другие высказывания Броделя, оттеняющие различные аспекты его понимания глобальной истории, но первое, что представляется очевидным,—это его стремление доказать: главная задача заключается в том, чтобы, несмотря на трудности и присущие исторической науке противоречия, не нарушить "единство истории", которое определяется единством жизни[81]. Под единством истории в данном случае подразумевается единство во времени—от начала истории человечества до наших дней, единство в пространстве—все живущее на земле человечество, наконец, всеобщность, полнота охвата всех видов общественной жизни.
Бродель отдавал себе отчет в том, что одной лишь исторической науке не справиться с такими большими задачами; их решение возможно лишь совместными усилиями всех социальных и гуманитарных наук. Глубокой убежденностью в этом и объясняется разносторонняя деятельность Броделя, направленная на осуществление объединения, даже принудительного, различных наук о человеке, с тем чтобы "привести их к общей проблематике, которая освободит их от множества ложных проблем, от бесполезных занятий, и после необходимого избавления от всего лишнего и выявления главного подготовить выделение на новом уровне предмета каждой из наук о человеке"[82].
Что же касается собственно истории, то она, являясь, как и социология, глобальной наукой и представляя собой, как говорит Бродель, "синтез", "оркестр", призвана изучать человеческое общество во времени и во всех формах его социальной реальности. "Я имею в виду при этом,- пишет он,- все обширные формы коллективной жизни: экономику, общественные институты и устройства и, наконец, особенно-цивилизации, любые реальности"[83].
Стремление Броделя превратить историю в синтетическую науку, которая имела бы объектом своего исследования прошлое человеческого общества в целом и как целое, заслуживает особого внимания и требует более подробного рассмотрения.
"Глобальная история" Броделя в этом смысле включает в себя три взаимосвязанных аспекта: 1) историческая действительность "эшелонирована в глубину", она слоиста, ступенчата, имеет несколько уровней, или ярусов; 2) одной из форм существования этой эшелонированной в глубину исторической действительности является единое социальное время, которое воплощается (в зависимости от глубины залегания пластов этой действительности) в различных по своей продолжительности ритмах; 3) историю человечества можно представить и познать лишь в том случае, если ее рассматривать одновременно сквозь призму временного и пространственного аспектов. Пространственный аспект—это внутренняя логика социального пространства, воплощающаяся в разнообразных формах исторической действительности, высшей среди которых является цивилизация.
Характеристику различных уровней исторической действительности и соответствующих им временных ритмов Бродель начинает с того, что было предметом традиционной историографии. Для нее было характерным повествование "на коротком дыхании" о событиях, об индивидах. Это микроистория, вписывающаяся в рамки коротких промежутков времени (le temps bref). Событие для Броделя—это "взрыв", "звонкая новость". Поскольку событие обладает целым рядом значений и связей (оно, например, может быть связано со временем, далеко выходящим за пределы его собственной длительности), Бродель полагает, что к микроистории должно применяться не время, измеряемое событиями, а время, измеряемое короткими хронологическими единицами. Масштаб этого времени соразмерен с ритмом повседневной жизни индивида. Это время журналиста, хроникера, в поле зрения которого попадают не только большие события, называемые историческими, но и явления небольшой длительности, встречающиеся во всех формах и сферах жизни: в экономике, политике, социальных отношениях, культуре и даже в природе (извержение вулкана, буря).
На первый взгляд кажется, говорит Бродель, что прошлое — это масса мелких фактов, одни из которых поражают нас, другие же, напротив, постоянно повторяясь, почти не привлекают нашего внимания. Но эта масса фактов не исчерпывает всей реальности, всех переплетений истории,через которые пробивается научное мышление.
Развитие исторической науки в первой четверти XX в., ее связи с другими науками о человеке, ее новая ориентация на социально-экономическую действительность - все это привело к тому, что в сфере истории помимо кратковременных событий оказались более продолжительные циклы, характерные для ритма экономической жизни. Изучение кривых цен и заработной платы, демографической прогрессии, развития производства, анализ товарного обращения - все это потребовало значительно более крупных масштабов времени. Появился новый способ исторического повествования, "речитативом" которого стали экономическая конъюнктура, цикл или "интерцикл", исчисляемые временными единицами в 10,25, 50 лет.
Однако и этим, по мнению Броделя, не исчерпывается вся историческая реальность. Такие, например, ее проявления, как технология, политические институты, многие явления духовной жизни, методы познания, цивилизации, обладают своим ритмом жизни и развития и относятся к истории "большой продолжительности" ("longue durée"). Это история человека вместе с окружающей его средой, довольно часто состоящая из упорных повторов, из беспрестанно возобновляющихся циклов, почти вневременная история, соприкасающаяся с неодушевленными предметами, история, которая изменяется медленно, и поэтому эти изменения с трудом могут быть отмечены наблюдателем. Главными персонажами этой истории являются "структуры", определяемые Броделем прежде всего как любые обнаруживаемые в прошлом реальности, которые противостоят времени большой · продолжительности. Их существование обусловлено воздействием космоса, географических, биологических факторов, коллективной психологии. Некоторые из этих долговременных структур становятся устойчивыми элементами жизни целого ряда поколений. Все они являются в одно и то же время и опорой, и препятствием исторического движения. Как трудно, пишет Бродель, преодолевать некоторые географические и биологические условия, некоторые пределы роста производительности труда и даже духовные факторы, ограничивающие свободу действий.
В своих работах Бродель чаще всего оперирует именно теми тремя "уровнями" исторической действительности и соответствующими этим уровням "ритмами социального времени", которые названы выше. Однако сам же он отмечает, что это в известном смысле является упрощением исторической действительности, что на самом деле можно выделить десятки, сотни различных "уровней" и соответствующих им "временных ритмов". Причем это не просто теоретическое положение, но и правило, которого он придерживался в конкретно-исторических исследованиях.
Для окончательной оценки историко-социологической концепции Броделя важно уже теперь обратить внимание на два обстоятельства.
Во-первых, следует иметь в виду, что, указывая на "многоэтажность" общественного "здания" как на предмет всей исторической науки в целом, он совершенно четко обозначает и сферу своих личных интересов - эту "почти неподвижную историю людей в их тесной взаимосвязи с землей, по которой они ходят и которая их кормит; историю беспрестанно повторяющегося диалога человека с природой... столь упорного, как если бы он был вне досягаемости для ущерба и ударов, наносимых временем"[84]. Бродель категорически утверждает, что историю в целом можно понять только при сопоставлении ее с этим необозримым пространством почти неподвижной истории. Только так можно выявить действительный фундамент исторических событий, которые вырастают из этой глубины, центра притяжения, вокруг которого вращается все. Нетрудно заметить, что в отличие от Блока Бродель отдает предпочтение тому пласту исторической действительности, где люди преимущественно ведут диалог с природой, а не между собой, т. е. собственно социальный аспект исторического процесса оказался далеко не на первом плане его научных интересов. Утверждение Броделя, что историю в целом можно понять, только если смотреть на нее сквозь призму той почти неподвижной истории, в которой царствуют перманентная неизменность, многовековые постоянства, противоречит, как видно, одному из основных правил, которым руководствовался Блок: "Наука расчленяет действительность лишь для того, чтобы лучше рассмотреть ее благодаря перекрестным огням, лучи которых непрестанно сходятся и пересекаются. Опасность возникает только с того момента, когда каждый прожектор начинает претендовать на то, что он один видит все, когда каждый кантон знания воображает себя целым государством"[85].
Чем объяснить смещение акцентов в концепции Броделя: "ближе к земле", к этим многовековым постоянствам и полунеподвижной глубине? Может быть, его стремление переориентировать в этом направлении историческую науку следует оценить как одно из проявлений той общей для всех буржуазных гуманитарных и социальных наук тенденции, о которой говорилось выше,— поворота от психологизма и межличностных отношений в сторону макросистем и структур как решающих способов объяснения действительности? Вероятно, это так. Броделю, стремившемуся сделать из истории науку, не уступающую другим наукам по уровню доказательности, по степени вооруженности современными средствами научного анализа, видимо, в большей мере импонировала та сфера, где не было простора для случая, для внезапных зигзагов, где, хотя и ценой огромных трудностей, но все-таки можно было отыскать прочные связи, долговременные структуры. Не следует сбрасывать со счетов и страстную приверженность Броделя к французской географической школе П.Видаль де Ла Блаша. На сегодня он, пожалуй, один из самых достойных продолжателей лучших традиций этой школы. Те разделы работы Броделя "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II", где речь идет о географии человека, нельзя читать, не испытывая чувства восхищения. И дело не только в глубине, в содержательности этих разделов. Он неукоснительно следовал правилу: "Дать увидеть - так же важно, как дать понять". В его описаниях гор, прибрежных пейзажей, в которые естественно вписывается человек с его неторопливой повседневностью, есть нечто близкое и по форме, и по существу к стилю импрессионистов с характерной для них прозрачной непосредственностью, эмоциональностью и красочностью, что в сочетании с глубоким анализом делает эти страницы работы Броделя, пожалуй, наиболее яркими в его творчестве[23]. Не случайно, видимо, ему становилось "скучно" и он, по его собственному выражению, "ослабевал"[86], когда брался за хронику политических событий (она составляет третий раздел его "Средиземноморья").
Однако вряд ли только указанными обстоятельствами можно объяснить смещение акцентов в концепции Броделя. Есть, как нам кажется, и более серьезные причины. И хотя они тоже укладываются в русло традиций и французской школы "географии человека", и французской социологической школы, лучшими эти традиции уже не назовешь. Речь идет в данном случае о понятии "среда", о ее роли в исторической действительности в соотношении с деятельностью человека - "субъекта" этой действительности. Буржуазная социология и история всегда спотыкались, доходя до этого момента при установлении предмета исторической науки. Бродель в этом смысле не исключение. Но он и не из тех, кто покорно следовал установленным образцам. С его именем, как нам представляется, связано "осовременивание" не решенной буржуазной исторической мыслью проблемы "объекта" и "субъекта" исторической действительности. Правда, сам Бродель не представлял в полной мере, к каким последствиям может привести заложенное им начало, суть которого в следующем.
Броделевская "неподвижная глубина" истории противостоит не только упорному натиску времени, но и воздействию на нее людей. Однако историческую действительность (сошлемся в данном случае на вывод, сделанный советским философом А.Ф.Асмусом в ходе анализа взглядов К.Маркса на предмет исторической науки) нельзя рассматривать в виде только "объекта". При таком рассмотрении историк неизбежно вынужден разделять в своем созерцании то, что неразрывно связано в самой действительности: деятельность "субъекта" истории, т.е. общественного человека, и результат этой деятельности το общественные отношения, учреждения, образования, события, в которых сама эта деятельность выражается и осуществляется[87].
У Броделя люди еще не "бесполезны" в общей сфере того "центра притяжения, вокруг которого вращается все"; они станут таковыми несколько позднее в трудах его учеников. Но они уже растворены в обстоятельствах, в "среде". Человек не рассматривается Броделем прежде всего в качестве "субъекта" и в связи с развитием человеческой деятельности, создающей те самые обстоятельства, в которых он будет действовать. Это и нашло выражение в его утверждении: "Люди творят историю. Да, но и история тоже создает людей, она формирует их судьбу эта анонимная, но глубокая и зачастую безмолвная история"
Если бы все существо проблемы сводилось лишь к этому утверждению, можно было бы отметить, что оно не лишено доли истины, обстоятельства действительно влияют на судьбу человека, формируют его. Но Бродель отводит обстоятельствам, "среде", "объекту" не просто роль фактора обратного воздействия. Он превращает их в доминанту, неподвластную сознательной, материальной, преобразующей деятельности людей. И если в трудах самого Броделя эта идея выражена в форме эскиза, общего наброска, то позднее, в работах третьего поколения историков школы "Анналов", она получит логическое завершение, будет наполнена конкретным содержанием.
Второе обстоятельство, на которое хотелось бы обратить внимание и которое неразрывно связано с первым, вытекает из него,— это отношение Броделя к проблемам социального времени и многообразия его ритмов. Для Броделя "социальное время" не только познавательная категория, но и прежде всего объективная реальность, неразрывно связанная с предметом исторической науки. Он подверг обстоятельной критике идеалистическое понимание Ж.Гурвичем категории "социальное время". Гурвич предложил широкий набор временных единиц: долгосрочное, или медленно движущееся, время; иллюзорное, или внезапное, время; непрерывно пульсирующее время; циклическое время, как бы танцующее на одном месте; ожидающее время; время, бегущее медленно; время, бегущее то быстро, то медленно; взрывчатое время[89]. Что делать, спрашивает Бродель, с этим набором историку? Как из всех этих ярких цветных вспышек создать необходимый ему ровный белый свет. Это хамелеоноподобное время оказывается самым поздним пришельцем в архитектурном сооружении, построенном Ж.Гурвичем, и по необходимости получает свое место среди других, ранее его устроившихся обитателей. Оно должно приспосабливаться к жизненному пространству, уже занятому "уровнями в глубину", "проявлениями социальности", "социальными группами" или "глобальными обществами", и неизбежно оказывается закрытым в каждом из этих пространств, как ветры в кожаной сумке Эола. Потому-то все это громадное, идеально сконструированное сооружение существует вне времени. Ему не хватает истории. Для Броделя есть лишь одно реально существующее необратимое время. В этом едином времени длительный период, период средней продолжительнсоти, единичное событие сопоставимы друг с другом, так как они замерены в одном и том же масштабе. Вступить мысленно в одну из временных исторических перспектив - значит одновременно вступить в каждую из них[90].
Надо сказать, что броделевская идея различной продолжительности социального времени, как это уже отмечалось в советской литературе, оказалась во многом плодотворной[91]. Будучи отражением объективной реальности, эта познавательная категория давала возможность представить предмет исследования глубже, полнее. Но вот сыграла ли она ту роль, которая ей отводилась в общей историко-социологической концепции Броделя, и можно ли с ее помощью воспроизвести наблюдаемый историком объект комплексно, в целом? Это весьма сомнительно. И не из-за несостоятельности самой идеи, а вследствие очевидных изъянов в представлении о предмете исторической науки. Отрыв человеческой "практики" (у Броделя это "второй" уровень) от обстоятельств, от "среды" хотя и не лишает возможности "одновременно вступить" в каждую из "временных продолжительностей", но не позволяет увидеть, что же их все объединяет, какова их общая основа. "Этажи" общественного здания Броделя и неразрывно связанные с ними "ритмы" различной продолжительности чаще всего пребывают в параллельных плоскостях, не перекрещиваясь, не переплетаясь между собой. Правомерен поэтому вопрос, поставленный в свое время К.Марксом и оказавшийся коварным для всего учения Прудона: "... каким образом одна только логическая формула движения, последовательности, времени могла бы объяснить нам общественный организм, в котором все отношения существуют одновременно и опираются одно на другое?"[92]
В историко-социологической концепции Броделя важное значение имеет понятие социального пространства. Он постоянно обращает внимание на необходимость "редукции всех социальных явлений к занимаемому пространству". Предметом особых забот Броделя стало обоснование и применение на практике положения, что познание исторической действительности возможно лишь в органическом единстве всех ее пространственновременных проявлений. Географические карты, писал он, на которых раскрывается и частично объясняется социальная реальность,— это фактически пространственные модели, одинаково хорошо работающие во всех временных перспективах (особенно при долгосрочном анализе), они применимы ко всем категориям социальных явлений. Характер исторического пространства претерпевает значительные изменения во времени. Каждому данному временному отрезку соответствуют своя пространственная архитектура, свои города и поля, свои дворцы и хижины. При этом любая историческая реальность редко скрывает в самой себе разгадку своей сущности. Как правило, эту разгадку приходится отыскивать в наследии предшествующих исторических эпох. Пытаясь найти своеобразный код, с помощью которого можно было бы прочитать "карту" Средиземноморья XVI в., объединяющий момент, объясняющий направление сотен и тысяч линий, по которым осуществлялись связи между отдельными районами, Бродель усмотрел этот код в кружеве средневековых городов. "Главным для пространства Средиземноморья,-пишет он,— была его городская экипировка. Благодаря городу все было и оставалось связанным, все одушевлено, все объяснимо. Города — это источник энергии средиземноморской жизни, ее движущая сила, ее смысл, ее центры, обусловливающие неровную, скачкообразную жизнь Средиземноморья"[93].
Еще более важными и самыми сложными "персонажами" Средиземноморья, по мнению Броделя, были "цивилизации"[24]. На это следует обратить особое внимание, потому что именно понятие "цивилизация" венчает всю теорию Броделя. Цивилизация с большой буквы приобретает у него значение глобального общества в масштабах ойкумены [95]. Именно в этом смысле он противопоставляет свою теорию, с одной стороны, взглядам на цивилизацию Шпенглера и Тойнби, с другой — социально-исторической концепции К.Маркса, его учению об общественно-экономических формациях [96].
Для Броделя цивилизация-то же, что "культурная площадка" для антрополога; это прежде всего пространство, место поселения человеческого сообщества. Внутри этого более или менее обширного пространства, у которого никогда, однако, не бывает очень четких территориальных границ, надо представить массу всякого "добра", самых различных культурных проявлений. Здесь можно встретить разные диалекты или группы диалектов, самые разнообразные кулинарные вкусы, материалы построек, характерные особенности в технике, свою манеру любить, свои верования. Добавьте к этому разнообразию еще, например, компас, бумагу, печатный станок и т. п.-и перед вами окажется упорядоченное объединение, вы увидите повторяемость некоторых характерных особенностей, их повсеместность для определенной зоны, что и является первым признаком некой культурной общности. "Если к этой общности в пространстве добавить неизменяемость во времени,- пишет Бродель,— получается то, что я называю цивилизацией, или культурным ансамблем, "общностью" реестра определенных культурных проявлений. Эта "общность" является "формой" осознанной в таком смысле цивилизации"[97].
Давая определение цивилизации, Бродель обращает внимание прежде всего на ее пространственную характеристику, на принадлежность культурной зоны к определенной географической территории. Эта зона, говорит он, имеет свой центр, свое "ядро", границы, в пределах которых наиболее ярко проявляются именно те феномены, которые и делают ее специфической. Иногда границы таких зон оказываются настолько велики, что они включают в себя несколько обществ или социальных групп. Отсюда возникает необходимость для историка быть внимательным по отношению к более мелким культурным единицам, расположенным на одном и том же географическом пространстве. Отсюда же, по мнению Броделя, возникает и сложность в определении точного количества элементов, из которых складывается человеческое общество в каждый данный исторический период, так как границы цивилизаций, обществ, социальных групп, переплетаясь, накладываются друг на друга[98]. Разъединение понятий "общество" или "страна" и "цивилизация" очень последовательно проводится во всех работах Броделя.
Другой существенный момент в броделевской характеристике цивилизаций - это их способность к заимствованиям и к отказам от заимствований. Все культурные достояния цивилизаций — эти микроэлементы - непрерывно перемещаются (в этом и состоит их отличие от обычных социальных феноменов). Цивилизации поочередно и в одно и то же время их экспортируют или заимствуют. Эта широкая циркуляция никогда не прекращается. Но обмен культурными ценностями происходит не беспрепятственно. Цивилизации способны отказываться от заимствований, каких бы ценностей это ни касалось, будь то характер мышлений, форма верования или простой рабочий инструмент. Эти отказы, особенно если они осуществляются осознанно, твердо и последовательно, приобретают исключительное значение. Каждая цивилизация в тождественных случаях приходит к решающему выбору, этим выбором она и утверждается, проявляет себя. Эти "феномены диффузии,-пишет Бродель явно недооцененные Тойнби, мне представляются в виде наилучшего пробного камня в суждениях о жизнеспособности и оригинальности любой цивилизации"[99][25].
Бродель не дает никаких объяснений этой способности цивилизаций к заимствованиям и отказам от них, указывая лишь, что они совершаются иногда осознанно, а иногда бессознательно. В то же время вся история человечества оказывается у него всецело зависящей от этой необъяснимой способности. Следовательно, и любое продвижение вперед в истории, если оно и есть, выгладит не как естественноисторический процесс, не как следствие присущей каждому обществу внутренней детерминизации, а как результат чисто случайных встреч различных цивилизаций, как результат их субъективного выбора. Однако, сколь бы загадочной ни выглядела эта способность цивилизаций осуществлять выбор, для Броделя она является поистине пробным камнем их жизнеспособности. В его работе "Современный мир", например, говорится о порожденном "коллективным бессознательным", решительном отказе, который на наших глазах "отстраняет развитой Запад и англосаксонскую Америку (включая Канаду) от марксизма". "... В данном случае,—поясняет Бродель,-речь идет, вероятно, об отказе одной цивилизации от другой"[100]. Не нужно объяснять, в какой поток реакционных течений буржуазной историографии, хотел того или нет сам Бродель, вливаются все эти его разглагольствования[26].
Вне всяких сомнений, здесь не было единой модели упадка. Модель можно воссоздать лишь для каждого случая, начиная с базовых структур". Сам Бродель считает, что в 80-х годах XVI в. имел место, если воспользоваться схемой Э.Лабрусса, лишь очередной "кризис старого типа". Он вообще избегает термина "упадок", а говорит о нарушении "материального равновесия", об окончании "первенства" Средиземноморья и связывает эти явления с 1650 - 1680 гг. [101].
Наконец, раскрывая сущность понятия "цивилизация", Бродель характеризует ее с точки зрения временных параметров. Его "цивилизации" отличаются прежде всего долговечностью. "Каждый из нас знает,— пишет Бродель,— что любое общество или социальная группа всегда оказываются более или менее тесно связанными с какой-то одной, а чаще всего с целой серией различных, но в то же время накладывающихся одна на другую цивилизаций. Каждая из этих цивилизаций и все они в совокупности вовлекают нас в гигантское историческое движение очень большой продолжительности. Это движение становится для каждого общества источником только ему присущей внутренней логики и в то же время находит свое проявление в бесконечных противоречиях, присущих движению в целом"[103].
Смысл всех этих несколько туманных рассуждений Броделя проясняется, когда речь заходит об изменениях во времени, затрагивающих цивилизацию. Дело, оказывается, в том, что внутри той или иной цивилизации, если смотреть на нее с позиций очень большой продолжительности, "социальное содержание может дважды, а то и трижды почти полностью обновиться; при этом, однако, не затрагиваются определенные глубинные ее черты, структурные проявления, которые по-прежнему будут сильно отличать ее от всех соседних цивилизаций"[104]. Цивилизации переживают политические, социальные, экономические и даже, что особенно подчеркивает Бродель, идеологические потрясения. "Французская революция,-пишет он,-не стала полным разрывом в судьбе французской цивилизации, точно так же как и революция 1917 г. в судьбе цивилизации русской, которую кое-кто (имеется в виду Тойнби.-/О.А.), чтобы еще больше расширить это понятие, называет восточноправославной цивилизацией"[105].
Теперь становится понятным, что означала для Броделя "готовность историка изменить весь стиль, установки, направленность мышления, готовность принять новую концепцию социального"[106], о чем он писал в 1958 г. в своей знаменитой статье "История и социальные науки. Большая продолжительность"[107][27]. Для М. Блока "социальное" складывалось прежде всего из отношений между людьми, между различными социальными группами в обществе. В новой концепции Броделя "социальное"— это то, что не подвластно моментам разрыва постепенности, в чем выражается преемственность неизменного, что человечество в целом или каждая из цивилизации, существующих на Земле, не в состоянии забыть. Иначе говоря, это все то, что связьюает настоящее с длительностью, идущей из прошлого. "Социальное"-это язык, алфавит, счет, огонь, паровой двигатель и т. п.— словом, те основы, то достояние, которое на сегодня стало общим, обезличенным для любой культуры на определенном уровне ее развития. В этой связи французский философмарксист А.Пелетье справедливо заметил, что "народное достояние- это не механическое и бесцветное сложение всего того, что осталось нам из прошлого, это не какая-то сумма пережитков. Это понятие включает в себя и целую серию победных сражений, преодоленных противоречий". Версальский дворец, например, с момента его постройки в XVII в. и до 1789 г. был прежде всего резиденцией короля и его двора. Нужна была революция, чтобы этот дворец превратился преимущественно в национальное достояние. Не передвинув ни одного камня, французская революция подвергла Версальский дворец глубокому преобразованию - она сделала его памятником преодоленного противоречия, т.е. прошлого, одновременно и уничтоженного и сохраненного,— превзойденного прошлого[109].
Итак, в самом общем виде представления Броделя о предмете исторической науки сводятся к следующему. Главное, что он сохранил из творческого наследия М. Блока и Л.Февра,-это идея целостности, системности как исходный принцип рассмотрения исторической действительности. Можно сказать, что в результате дальнейшей разработки на конкретно-историческом материале и в теоретическом плане таких понятий, как "эшелонированность исторической реальности", "социальное время различной продолжительности", "пространство и время", "общество и цивилизация" и других, Бродель затронул сложные проблемы исторической науки и тем самым объективно способствовал расширению и углублению (по сравнению с Блоком и Севром) представлений об объекте этой науки, обратил внимание на дополнительные возможности более углубленного его исследования. Следует также сказать, что Бродель, как и Блок, стремился рассматривать объект исторического наблюдения не в статическом, а в динамическом его состоянии. Собственно, все категории, которыми он мыслил, и те, что уже были названы, и другие, такие, как "соотношение структур и конъюнктур", "цивилизации и время", "время-это структура" и т. п.,-все они были призваны зафиксировать соотношение во времени различных проявлений "тотальности социального" ("не упрятывать время, как ветер в сумку Эола"). Вместе с тем в работах Броделя определился и некоторый отход от позитивных идей его предшественников. Он выразился, в частности, в его стремлении рассматривать объект исторической науки сквозь призму больших продолжительностей—постоянств, фиксировать преимущественно не то, что изменяется, а то, что остается неизменным. Кроме того, Бродель внес существенные коррективы в понятие социального. В отличие от Блока и Февра оно стало у него более "материализованным", более "вещным", а собственно социальные отношения практически выпали из поля его зрения. Хотя он и констатировал в своих работах такие явления исторической действительности, как экономическое и социальное неравенство, эксплуатация человека человеком, классы и классовая борьба, но никогда не проявлял к ним особого внимания. Даже умеренный социал-реформизм Э.Лабрусса в научном его выражении представлялся нежелательным Броделю, и он надеялся, что созданная на Римском конгрессе историков специальная Международная группа по изучению истории классов решительно сократит в программах Э.Лабрусса аванс, заимствованный из абстрактной социологии К.Маркса, слишком озабоченной концепцией классов"[110].
И еще одну линию хотелось бы провести между М. Блоком и Ф.Броделем. С точки зрения общей эволюции школы "Анналов" она является едва ли не самой главной и проходит в направлении усугубления Броделем негативных моментов исторической концепции Блока. Эта линия затрагивает проблему исторического развития, а просматривается она особенно отчетливо в постановке и решении Броделем вопроса об объекте исторического наблюдения, а также в характере наиболее широко используемых им методов научного анализа.
К вопросу о главной исследовательской задаче, как и к вопросу о предмете истории, Бродель возвращался неоднократно. Можно было бы привести различные его высказывания, которые, варьируясь в деталях, каждый раз оттеняют все новые и новые моменты. Не останавливаясь на этих деталях, мы попытаемся определить прежде всего направление поиска Броделя и общий знаменатель всех его взглядов по этому вопросу. Для этого придется сделать небольшое отступление. Бродель, как правило, очень осторожен в отношении обобщающих заявлений и редко прибегает к широким ретроспективным обзорам, когда дело касается принципиальных проблем западного обществоведения. Но по крайней мере один раз, насколько нам известно, он изменил этому правилу. Это произошло в 1957 г., когда он написал упоминавшуюся уже статью "История и социология", которая вошла как IV глава в "Трактат о социологии", подготовленный под руководством Ж. Гурвича. Видимо, сам характер "Трактата", его претензия на обобщение всего того, что противостоит в буржуазном обществоведении марксизму, вынудили Броделя подчиниться общей схеме этой публикации, высказать свое мнение о достигнутом буржуазной исторической наукой, заглянуть в будущее. В результате получилась весьма любопытная картина.
Говоря об общем развитии наук о человеке, Бродель отметил прежде всего, что "они заражаются одна от другой и история не избежала этой эпидемии"[111]. Если бросить ретроспективный взгляд на период с начала XX в., пишет он, то в нашем распоряжении будет, не считая многих тысяч "портретов" истории, представленных книгами отдельных авторов, как минимум десяток аналитических публикаций. Далее он называет ряд работ, со многими из которых мы уже знакомы: "Введение в изучение истории" Ш.-В.Ланглуа и Ш.Сеньобоса, "Введение в философию истории" Р.Арона, "Апологию истории" М. Блока, "Битвы за историю" Л. Февра, "Введение в историю" Л.Альфена, "Время истории" Ф.Ариеса, "История-наука о конкретном" Е.Дарделя, "Об историческом знании" А.-И.Марру и др.
Перечисленные Броделем работы весьма различны по исходным методологическим принципам и общей идейно-политической направленности. Все они вместе представляют довольно пеструю гамму течений буржуазного обществоведения первой половины XX в.-от "классического" позитивизма Сеньобоса до экзистенциализма Дарделя и неоидеалистической клерикальной философии истории Марру. Будучи неполной, ограниченной рамками лишь французской литературы, эта библиография, по мнению Броделя, давала тем не менее возможность составить представление об основных вехах полемики между различными буржуазными историографическими течениями и о самих ее пределах.
Броделю очень хотелось доказать, что расхождения, имевшие место между отдельными буржуазными историками и социологами, никогда не были принципиальными по своему характеру,- и в этом он не далек от истины,- что все они обусловлены либо столкновениями неодинаковых стилей, либо различиями в темпераментах. Наверное, и темпераменты сыграли здесь свою роль. Но, видимо сам того не желая, Бродель в своей ретроспективе уже самим фактом выбора представителей французской социологии и историографии и сопоставления их взглядов обнажил два магистральных направления, по которым шло развитие всего буржуазного обществоведения в XX в.[28] Одно из них уходит своими истоками в эпоху Просвещения с ее идеями "органического" развития, прогресса, законосообразности, рационализма, генерализации. Второе берет начало от прусских романтиков исторической школы права с ее "апостериорным" историзмом, с пристрастием к индивидуальному, однократному, неповторимому, той исторической школы, "которая подлость сегодняшнего дня оправдывает подлостью вчерашнего, которая объявляет мятежным всякий крик крепостных против кнута, если только этот кнут - старый, унаследованный, исторический кнут..."[113].
С годами эти два господствующих направления, как правило сохраняя общее для них обоих свойство — метафизический способ мышления, модифицировались, дробились на отдельные течения и школы, обрастали "новыми" теориями, обогащались, каждое на свой манер, новым арсеналом методов и правил. Нередко они соперничали между собой; имело место и сближение этих двух линий, по которым развивалась буржуазная историография. На почве французской действительности, например, такое сближение имело место в конце XIX в. и выразилось в форме господства позитивистской историографии. В первые десятилетия XX в., и в особенности после создания школы "Анналов", воплотившей в себе на какое-то время многие лучшие традиции, присущие первому направлению, две указанные линии значительно разошлись. Противоборство между ними иногда приобретало довольно острый характер и персонифицировалось в таких парах-антиподах, как Сеньобос — Февр, Хозе - Симиан, Марру - Калло и др. Но всегда находились и миротворцы. Пытался выступать в такой роли Ж.Лефевр. Однако он не обладал необходимыми для этого качествами, да и многие его взгляды были слишком уж "колючими" как для одной, так и для другой стороны. А вот Бродель в такой роли преуспел. Правда, и ему было нелегко. Нужно было разработать такую широкую историко-социологическую концепцию, которая хотя бы в своей основе стала приемлемой для большинства представителей обоих направлений. И Бродель нашел выход из затруднительного положения. "Если я не заблуждаюсь,-писал он в рассматриваемой статье,—то отличительная особенность глубинного движения сегодняшней исторической науки состоит не в выборе одного из путей или одной из точек зрения, а в том, чтобы принять их все, суммировать все доставшиеся нам в наследство определения истории, в каждое из которых тщетно пытались раньше заключить эту науку. Сколь бы ни были различными типы исторической науки, представленные вышеприведенной библиографией, все они являются нашими" (курсив наш Ю.А.)[114].
Бродель обошел вопрос о том, на какой же методологической основе должно осуществиться суммирование различных "типов исторической -науки". Не случайно его попытка механически объединить все разновидности буржуазной исторической мысли привела к тому, что их общим знаменателем оказался эклектизм. Что же касается главного направления сближения разнородных буржуазных интерпретаций истории, им стало, может быть, не вполне сознательное, но вполне отвечающее идеологии буржуазного реформизма стремление Броделя изъять из истории понятие "общественное развитие", заменив его понятием "состояние исторической действительности на данном отрезке времени".
Заканчивая свой обзор, Бродель с удовлетворением констатирует: вот наконец и сблизились те понятия и категории, с помощью которых каждый историк, "верный учению Февра и Мосса, призван охватить тотальность социального". Далее он перечисляет эти категории и рассматривает их взаимосвязанно—и как проявления исторической действительности, и как средства познания. Это-"уровни в глубину" социальной реальности, продолжительность и различные ритмы социального времени, структуры, конъюнктуры, события[115]. Все перечисленные категории нашли отражение и в броделевской формулировке главной исследовательской задачи исторической науки. которая в наиболее полном виде приведена именно в рассматриваемой статье и сводится к следующему.
В обширном семействе наук о человеке, отмечает Бродель, установилась—или должна установиться—единая терминология, поскольку и научная проблематика все больше и больше становится общей. Терминологическое единство находит выражение в победном шествии двух наиболее соответствующих данному моменту понятий: "модель" и "структура"[116]. Социальная наука, пишет он далее, должна хоть как-нибудь, но непременно сконструировать модель, дать предварительно общие и частные разъяснения социального, затем сопоставить эту модель с эмпирической, озадачивающей реальностью. Такой подход, по мнению Броделя, был бы наиболее ясным, наиболее простым с точки зрения его научного использования. На этой основе социальная наука должна отбирать, вычленять, воспроизводить, учитывать противоречия, т.е. подвергать их серьезному исследованию[117].
Следует сказать, что в общем такая постановка вопроса заключала в себе большие потенциальные возможности. Но далее Бродель перечисляет конкретно, что именно, по его мнению, историк должен усмотреть в объекте своего наблюдения, какие противоречия он призван обнаружить: "Имеет или не имеет социальное эту ступенчатую, "слоистую" структуру? Меняется ли реальность от ступени к ступени, от яруса к ярусу? В таком случае она прерывается "по вертикали". Обладает ли она структурностью на всей своей глубине или лишь на некоторой? За пределами жесткой оболочки структур как будто бы располагаются неорганизованные свободные зоны реальности, обладающие и не обладающие структурностью, плоть и кровь социального. А движение, увлекшее за собой общество, обладает ли оно также структурностью в соответствии со схемой структуры, называемой "динамичной"? Или, если хотите, существует ли закономерность неизбежно повторяющихся фаз во всех явлениях исторической эволюции? "Движение истории" вроде бы не действует вслепую..."[118]
Не трудно заметить, что если общая постановка вопроса о задачах исторического исследования затрагивает главным образом область логики научного познания, то в данном случае оттеняется социологический аспект. И опять-таки в самом общем виде набор проблем, выдвигаемых Броделем перед социологией и историей, выглядит весьма внушительным с научной точки зрения и представляется достойным самого углубленного исследования. Нельзя также не обратить внимание на то, что все вопросы, сформулированные Броделем, предполагают осуществление структурно-функционального анализа. Можно было бы предположить, что упоминаемые здесь "движение истории" и "динамичная структурность" содержат в себе элементы таких понятий, как "изменение", "развитие". Но это не вполне ясно выражено. Скорее здесь можно усмотреть нацеленность на выяснение функциональных корреляций. Однако не будем гадать и додумывать что-то за Броделя. Для более полного представления о понимании им главной исследовательской задачи истории нам придется спуститься еще на один порядок ниже, чтобы выяснить не только как эта задача формулируется Броделем в логических и социологических категориях, но и как она решается им в конкретно-исторических исследованиях.
"Средиземноморье" Ф. Броделя-это, как говорил он сам, "своего рода очерк глобальной истории, изложенной по трем последовательным реестрам, или трем "уровням", а лучше сказать, по трем различным временным измерениям; при этом цель состоит в том, чтобы охватить в самых широких диапазонах все ритмы различной продолжительности, относящиеся к прошлому, найти в этом сосуществование, интерференции, противоречия, многоступенчатую глубину истории". "На мой взгляд,-замечает Бродель,—историю следовало бы петь, истолковывать на несколько голосов, что имеет, однако, одно очевидное неудобство, которое заключается в том, что слишком часто различные голоса будут перекрывать один другой и не всегда найдется голос, который мог бы солировать и в значительной степени выделялся бы на общем фоне"[119].
В какой мере самому Броделю удалось этого добиться? С абсолютной определенностью ответить на такой вопрос трудно. Для этого нужно было бы пройти вслед за Броделем большой и сложный путь, охватить всю творческую лабораторию этого ученого, составить представление о проанализированной им огромной массе источников, литературы, а может быть, и привлечь дополнительные данные. Оставим это для будущих исследователей творчества Броделя. А пока что ограничимся лишь самой общей оценкой и прислушаемся прежде всего к мнению тех ученых, которые занимались смежной с ним проблематикой и хорошо знают соответствующий период европейской истории, и в том числе истории Средиземноморского региона.
Поставленная задача была разрешена Броделем не полностью по двум основным причинам: во-первых, из-за ее объективной сложности и, во-вторых, в силу изъянов в исходных методологических принципах, которых придерживался Бродель. Ему действительно удалось воспроизвести несколько "вертикалей" - от почти неподвижных глубин истории до "пены на гребне волны", т.е. политических событий. Известный итальянский буржуазный историк Эрнесто Сестан указал, в частности, на некоторые из таких "вертикалей"[120]: морское пиратство, эпидемии, сезонные ритмы (лето со свойственной ему стремительной жизнью и зима с ее вечерней болтовней ни о чем в крестьянских домах), навигация, типы городов, демографические скачки, проблемы хлеба и голод и многие другие. Но синхронизация как метод исторического исследования, пренебрежение к генетическому анализу, отождествление несводимости детерминизма к одному из факторов с ненужностью отыскания решающих факторов исторического объяснения[29] — все это привело к тому, что большинство из выстроенных Броделем "вертикалей" оказались в стороне от магистрального направления исторического развития и лишь частично, поверхностно соприкоснулись с проблемами генезиса капитализма, что было главным для рассматриваемой эпохи.
Однако в оценке "Средиземноморья" Броделя нельзя ограничиться констатацией того, что удалось и что не удалось ему решить в конкретно-историческом плане. Надо иметь в виду, что эта работа представляет собой броделевскую модель объекта истории и способов его адекватного научного отражения, и в этом смысле ее значение для последующего развития исторической науки выходит далеко за рамки ее конкретного содержания.
Что касается работы Броделя "Материальная цивилизация и капитализм", то здесь еще сложнее говорить о степени решения его исследовательской задачи, так как на сегодня мы имеем лишь одну из трех частей задуманного автором труда. Правда, во введении и в заключении к этой первой книге Бродель довольно определенно сказал о том, к чему он стремился и что намеревался сделать в будущем в плане общей оценки значения периода XV -XVIII вв. в масштабе всемирной истории. В самом начале этой работы мы находим внешне очень четкую постановку главной задачи: основной целью всего исследования Бродель считал выяснение того, "каким образом тот порядок, та сложная система существования, которая ассоциируется с понятием "старый режим", каким образом она, если ее рассматривать во всемирном масштабе, могла прийти в негодность, разорваться; как стало возможным выйти за ее пределы, преодолеть препятствия, свойственные этой системе? Как был прорван, как мог быть прорван потолок? И почему лишь в пользу некоторых, оказавшихся среди привилегированных на всей планете"[122].
Анализируя этот круг проблем в свете броделевского представления о главной исследовательской задаче исторической науки вообще и своей работы в частности, нельзя не обратить внимание прежде всего на грандиозность его замысла. Поставить перед собой цель воспроизвести на основе конкретно-исторического материала общую картину жизни мира на отрезке времени в четыре столетия, представить ее в виде единой системы и установить момент нарушения равновесия в этой системе, указать на узловые точки, в которых проявились разрывы, ответить на вопрос "почему"— для такого замысла нужны были огромная целеустремленность и уверенность в своих силах.
Второе, на что хотелось бы обратить внимание,-это само существо поставленной Броделем проблемы. Марксистская историография рассматривает XV—XVIII вв. как один из переломных периодов мировой истории - период разложения феодального и становление капиталистического общественного строя[123]. Об этом Бродель отлично знал, в частности из трудов С.Д.Сказкина и Б.Ф.Поршнева, которые он высоко оценивал. Если под этим углом зрения посмотреть, как Бродель формулирует главную исследовательскую задачу, станет очевидным, что она только внешне выглядит четкой и ясной, на деле же порождает массу дополнительных вопросов. Почему, например, он говорит не о конкретном обществе или обществах, а упорно настаивает на мировом масштабе? Какой смысл он сам вкладывает в понятие "старый режим"; подразумевает он под системой, которая "пришла в негодность", феодализм, как предшествующий капитализму этап в истории человечества, или что-то иное? Что означает фраза о выходе за пределы разорвавшейся системы, о "прорыве потолка"? Следует ли под этим понимать, что один строй прогнил, рухнул, а на смену ему пришел другой, более прогрессивный, или же здесь речь идет о нарушениях равновесия внутри одной системы связей в мире и об установлении новых связей? А может быть, "прорвать потолок"—значит вырваться за пределы возможного, определяемые одной системой, в плане экономического роста? Наконец, что значит "привилегированные"? Под этим понимается кто-то или что-то, т.е. сильные мира сего- класс капиталистов или же группа стран, какие-то регионы земного шара? А как понимать броделевское "почему", отнесенное к этим "привилегированным"? Может быть, оно целиком направлено на поиск причин превращения отдельных "уголков" мира в разряд привилегированных?
В первой части работы Броделя "Материальная цивилизация и капитализм" далеко не на все эти вопросы можно найти четкий ответ, даже на те из них, которые сформулированы самим автором в качестве главной исследовательской задачи. Возможно, в какой-то мере это объясняется незавершенностью работы. Но и то, что осуществлено Броделем, позволяет говорить о некоторых наиболее принципиальных его представлениях об историческом процессе.
Рассматривая во всемирном масштабе период с XV по XVIII в., пишет Бродель, следует говорить не об "обществах"— это понятие, по его мнению, слишком расплывчато,—а о "социоэкономиках" (socio-économies). В этом смысле, допускает Бродель, можно было бы даже воспользоваться терминологией К. Маркса при типологизации различных "социоэкономических" архитектурных ансамблей—одних для рабов и рабовладельцев, других для крепостных и для сеньоров, третьих для деловых людей и для предшественников будущих капиталистов—при одном, однако, непременном условии: надо отбросить "его четкие формулировки, жесткий порядок, который, как это казалось Марксу, заставляет любое общество двигаться от одного типа структуры к другому"[124].
Бродель предложил свои критерии типологизации, иерархизации, расположения "социоэкономических" структур на планете, и в этом едва ли не главная идея всей его книги. Архитектурный ансамбль, который намеревался выстроить Бродель, планировался трехэтажным: материальная жизнь, экономика, капитализм. Сооружение свое Бродель начал, естественно, с первого "этажа". Здесь он безропотно подчинился неодолимой силе, увлекавшей его, как мощный магнит, и оказался наедине с предметом своих основных интересов — с землей. Он в который раз взывает к земле, пытаясь объяснить все сущее, все происходящее на ней. Что же можно объяснить с помощью этой "безлюдности", этой рутины, с помощью этих смиренных проявлений жизни на самой низшей ее ступеньке? Все, утвержает Бродель, поскольку именно эта самая низшая ступенька включает в игру все остальные. "Начиная с первой главы этой книги,— пишет он,—я пытался об этом сказать, подчеркивая разность уровней в неравном мире людей"[125]. Именно условиями материальной жизни объясняет Бродель разделение всех стран на планете на "привилегированные", а к их числу он относит те, в которых зародился капитализм, и "обездоленные", которые, "довольствуясь бесконечной перефабрикацией своих структур в ограниченных рамках присущих им элементов", продолжают неизменно пребывать в числе "застойных обществ", "традиционных цивилизаций".
Говоря о "неравном мире людей", Бродель имел в виду не только различия между цивилизациями; неравенство присуще и каждой "социоэкономической" структуре. "На протяжении многих страниц этой книги,-пишет Бродель,—речь шла о бедных и богатых, о роскоши и нищете, о двух противоположных берегах жизни. Это повторяющиеся истины"[126].
В чем же причина неравенства в этом смысле? И здесь Бродель снова пытается "дополнить" Маркса, "превзойти" его. "Нет,—решительно заявляет он,—не только в присвоении "прибавочной стоимости"; оно возникает не только в процессе труда людей". Неравенство, по мнению Броделя, проистекает также из-за различия в возможностях, из-за существования определенных условий, которые позволяют не только во всемирном масштабе, но и в рамках отдельной страны занять лучшее место, какой-то из "участков", который будет более выгодно "обрабатывать", чем другие. "Выбирать, даже если этот выбор довольно ограничен,—какая огромная привилегия!"[127] Такими словами заканчивается книга Броделя "Материальная цивилизация и капитализм". В свете осуществленного нами анализа решения Броделем основной исследовательской задачи этот его вывод звучит как убедительное свидетельство ограниченности буржуазной исторической мысли.
Анализ историко-социологической концепции Броделя еще раз подтверждает органическую связь основополагающих принципов любой теории, представлений об объекте научного наблюдения с исследовательским методом. Бродель пользовался большим набором средств и методов исторического анализа. Он одним из первых во французской буржуазной историографии внедрил в практику метод моделирования[30]. В работах "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II" (особенно во втором издании), "Материальная цивилизация и капитализм" он широко применяет количественный анализ, картографические методы. Как мы уже видели, Бродель взял на вооружение исторической науки методы и средства познания многих других отраслей знания—социологии, экономических наук, этнографии и др. Существенное расширение арсенала средств познания было обусловлено его взглядами на предмет исторической науки, в котором он усматривал такие свойства, как комплексность, многогранность, системность. В то же время неспособность Броделя увидеть подлинное единство самого предмета повлекла за собой и отсутствие единого принципа, логически объединяющего все эти методы[31]. Группировка их по степени важности определялась не соответствием объективному содержанию предмета исследования, а субъективными представлениями о нем самого Броделя. Не случайно именно структурно-функциональный подход и метод исторической синхронизации оказались на первом месте в его исследовательской практике. Что касается первого из них, то о нем в какой-то мере уже говорилось. На методе же синхронизации следует остановиться подробнее.
Этот метод имеет определенные преимущества [130]. Вместо "оси последовательного времени" (диахрония) он выдвигает на первый план в историческом исследовании "ось одновременности" (синхрония), что дает возможность осуществить как бы "поперечное рассечение" истории отдельного региона или всего мира на каждом данном этапе развития. Синхроническое исследование, охватывающее несколько стран, позволяет, как отмечал Б.Ф.Поршнев, частично преодолеть ограниченность истории одной страны. Отдельную страну нельзя обособить от широкой исторической среды» в которую она органически включена. Синхронический срез на карте мира обнаруживает не только границы между соседними государствами или между территориями народов и племен, но и границы других различий: языков, культурных общностей, вероисповеданий, экономических уровней, денежных систем и т. п. Наконец, этот метод позволяет выделить те аспекты исторической действительности, на основе которых возможны заключения о единстве мировой истории. Однако метод синхронического, или горизонтального, анализа, если его абсолютизировать, может привести к упрощению и даже искажению исторической действительности, на что, в частности, обратили внимание советские ученые И.В.Галактионов и А.Д.Эпштейн [131]. Если недостатком традиционного рассмотрения, отмечают они, являлась известная обособленность истории отдельных стран, то его очевидным преимуществом был историзм. При неизбежной сжатости хронологических рамок синхронного рассмотрения историк имеет дело не с глубинными процессами развития, а лишь с теми их проявлениями, которые фиксируются применительно к моменту предпринятого автором "поперечного рассечения".
Пожалуй, никто из историков до Броделя не применял столь широко метод исторической синхронии. На основе этого метода созданы обе его наиболее важные работы, к нему он неоднократно возвращался в своих теоретических исследованиях. И вряд ли у кого нагляднее, чем у Броделя, проявились одновременно и достоинства и недостатки этого метода.
Работы Броделя поистине грандиозны в смысле единовременного охвата огромного количества взаимосвязанных и взаимодействующих структур, явлений, процессов—в одном случае в масштабах региона, в другом—всего мира. Как уже отмечалось, хронологические рамки его "Средиземноморья" сравнительно невелики - вторая половина XVI в. Но Броделю удалось показать очень многие проявления органического единства этого региона[32]. Выполняя в этом исследовании одновременно роль историка, социолога, географа и этнографа, он доказал, что в ряде случаев более или менее существенные изменения в одном месте сказывались во всем этом огромном районе. Например, повышение цен в Севилье или новый коммерческий маршрут Барселона—Генуя влекли за собой целую серию отзвуков, которые затем проявлялись в едином для всего региона феномене. Сотни взаимодействий, таких, как климат и ритм социальной жизни, жители гор и прибрежных равнин, города и дороги, явления духовной жизни и развитие техники, взаимоотношения различных этнических общностей и т.п., нельзя было бы установить, рассматривая обособленно историю какой-либо одной страны.
Во вступительной лекции, прочитанной в Коллеж де Франс в 1950 г., Бродель рассказал о предпринятой им совместно с группой молодых ученых попытке исследовать общую мировую конъюнктуру в XVI в. И на этот раз удалось воссоздать впечатляющую картину самых разнообразных взаимодействий и взаимовлияний, нащупать почти неуловимые нити, которые связывали самые отдаленные точки планеты. Казалось бы незначительные технические усовершенствования в одном месте, такие, например, как перестановка артиллерийских орудий на корабельных палубах или уменьшение тоннажа парусников, влекли за собой не только полные драматизма события на всех морях и океанах, но и серьезные изменения в расстановке сил между отдельными государствами [133]. Широкие взаимодействия были выявлены и в духовной жизни [134], что стало возможным лишь с помощью синхронического анализа.
Метод исторической синхронии используется и в работе Броделя "Материальная цивилизация и капитализм". Хронологические рамки исследования здесь более широкие, чем в "Средиземноморье", но ретроспективный взгляд также почти отсутствует. Как уже отмечалось, Бродель написал только одну из трех частей задуманной им книги. В этой первой части речь идет о материальной жизни мира, т. е. о самом нижнем "ярусе" истории, где господствуют структуры "большой продолжительности". В этом смысле для Броделя несколько веков всемирной истории — момент неизменяемости, вполне объяснимый в категориях синхронии. В течение всего периода с конца XIV по XVIII в., считает он, в Европе существовала система, которая может быть описана с помощью нескольких положений и правил, довольно четких по своему содержанию. Несмотря на все изменения, которые, бесспорно, имели место в течение этих четырех или пяти веков, мы можем констатировать, пишет Бродель, что экономическая жизнь обнаруживала определенное единство вплоть до потрясений XVIII в. и индустриальной революции. Благодаря именно этим неизменяемостям, постоянствам в таком, казалось бы, неупорядоченном мире устанавливался некоторый порядок, характерный для всего периода [135].
С помощью метода исторической синхронии Бродель находил то, что искал,—дополнительные связи и взаимодействия между явлениями, находящимися в статическом и динамическом состоянии; некоторые общие для каждого данного периода и для определенного региона проявления исторической действительности; многовековые структуры, которые человечество преодолевает с огромным трудом; некоторые из тех точек, где происходят встречи цивилизаций. Стала ли от этого общая картина более полной, более красочной? Бесспорно. Комплексность, многогранность, объемность и широта — эти качества действительно отличают работы Броделя и делают их, пожалуй, самыми оригинальными во всей буржуазной историографии.
Вместе с тем именно метод исторической синхронии наиболее зримо оттеняет все слабые стороны как основополагающих теоретических установок Броделя, так и его приемов исторического исследования. Глубинные процессы развития, объясняющие не появление дополнительных штрихов на карте мира, а качественно новое в ее характеристике, как правило, оставались "за кадром" его научного анализа. Воспроизведение периода XIV — XVIII вв. в категориях системы связей и взаимодействий "функциональной социологии" и "чистой экономики", в виде чередования циклов экономических конъюнктур, "нисходящих" и "восходящих" фаз не позволило Броделю установить, что в это время на смену феодализму как общественно-экономической формации в результате буржуазных революций пришел капитализм.
Подведем некоторые итоги нашего анализа историко-социологической концепции Броделя.
При оценке места и роли творчества Броделя в истории французской исторической науки очень важно обратить внимание на два момента: на общую методологическую направленность его трудов и объективно вытекающие из его основополагающих установок и осуществленных им исследований выводы идеологического и политического характера, с одной стороны, и на конкретно-историческую разработку им отдельных проблем с другой. В том и другой случае, как это очевидно из приведенного анализа, оценка не может быть однозначной.
В отношении общей методологической направленности и объективных результатов деятельности Броделя, если их рассматривать с точки зрения социальных функций буржуазной исторической науки в современных условиях общественного развития, следует со всей определенностью сказать: по своему существу, в главном эта направленность антимарксистская и сводится к тому, чтобы опровергнуть взгляд на историю как на единый, закономерный, объективный процесс развития и смены общественно-экономических формаций, осуществляющийся в форме революционных скачков, В плане политическом выводы Броделя используются для обоснования незыблемости капитализма, бессмысленности поиска путей и способов его ликвидации. Однако было бы глубоко ошибочным полагать, что Бродель сознательно занимался изобретательством фальсификаторских приемов исторического объяснения и руководствовался заранее определенными целевыми установками идеологического и политического характера. Вся его деятельность сопровождалась углубленными научными поисками, результаты которых во многом можно оценить позитивно. И в методологическом и в конкретно-историческом плане он способствовал продвижению исторического знания к объективной истине, и в этом смысле его научные достижения не вызывают сомнений. Это касается прежде всего разработки таких проблем, как география человека, история материальной культуры, история человечества как сложная система с сотнями линий, по которым осуществляются связи и взаимодействия между самыми различными факторами, явлениями, процессами в крупных регионах и во всемирном масштабе, и др.
Такая полярность оценок общих результатов деятельности одного ученого может вызвать недоумение. В самом деле, антимарксистская направленность и рациональное знание. Но то, что делает особенно сложным историографический анализ трудов действительно выдающихся буржуазных ученых, является одновременно и основанием для углубленного их анализа. Выявление идейно-смысловых нюансов основополагающих понятий необходимо для оценки конечных результатов буржуазной исторической мысли и, что не менее важно, для дифференцированного подхода к немарксистским идеологическим течениям. В.И.Ленин указывал, что "закрывать просто глаза" не только на буржуазную науку, но даже и на самые нелепые учения до крайнего мракобесия включительно, конечно, безусловно вредно..."[136] Ясно и то, что рассмотрение любой исторической концепции не должно ограничиваться, как это иногда бывает, лишь характеристикой ее идейно-политического содержания. "Сколь бы тесной ни была связь между научным зерном и идеологической шелухой,-справедливо заметил французский философ-марксист Люсьен Сэв,-разве следует отсюда, что не стоит прилагать усилий для того, чтобы отделить их друг от друга? Иначе всю работу Маркса над диалектикой Гегеля пришлось бы признать совершенно напрасной"[137].
В заключение приведем некоторые оценки концепции Броделя и отдельных ее положений, сделанные наиболее крупными историками.
Книгу Броделя "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II" нередко называют гениальной, она получила самое широкое признание на многих международных конгрессах историков [138]. "...Работа Броделя,-отмечает уже упоминавшийся итальянский буржуазный историк Э.Сестан,-представляет собой школу в историографии и остается в высшей степени значительной для нашего времени"[139].
Вместе с тем историки, придерживающиеся самых разных позиций, выражают негативное отношение к некоторым теоретическим положениям и к отдельным результатам научных исследований Броделя. Тот же Э.Сестан, например, отметил следующее: "Несомненно, многие из структур, так гениально описанные Броделем (географические, естественные и др.), точно отражают реальность эпохи и способствуют полноте картины, но остаются несколько неподвижными и нейтральными по отношению к повседневной жизни, которая была все-таки отражена в этих "презренных" событиях"[140]. Французский буржуазный историк К.Леффор, оценив "Средиземноморье" как великий труд, как "одно из самых оригинальных начинаний нашей эпохи в социальных науках", обратил в то же время внимание на следующее. Не разъяснив в достаточной мере, какой смысл вкладывается в понятие "структура", Бродель осуществил целую серию мозаичных анализов, единство которых от нас, однако, ускользает. В объяснении им многих явлений очевидно проглядывает боязнь причинности. Приговор, вынесенный им причинным отношениям, ведет к фактологии, противоречащей самой социологической направленности работы [141].
Разностороннюю характеристику трудов Броделя дали французские историки-марксисты.
Оценивая результаты научных исследований Броделя, П. Вилар, в частности, останавливается на разработке им проблемы времени и пространства. Считая рациональной саму постановку этой проблемы, Вилар отмечает, что предметом особого внимания Броделя является сопротивляемость некоторых структур изменениям в рамках "большой продолжительности". Такие "внеисторические" структуры, пишет Вилар, являются реальностью, но и они изменяются, как и вообще нет ничего полностью неизменного в глобальной структуре общества, которая в свою очередь сама постоянно изменяется. Акцентирование внимания на времени "большой продолжительности" может привести, считает Вилар, к дегуманизации истории. Убеждение Броделя в том, что задачей историка является поиск того, что произошло, без осмысления, почему это произошло, является данью позитивизму и неопозитивизму. В целом марксистская историография, говорит Вилар, могла бы принять во внимание некоторые проблемы, поставленные в трудах Броделя. Однако необходимо в полной мере учитывать ту опасность, которая проистекает из противопоставления Броделем двух миров - мира "короткого времени" и мира "большой продолжительности". Задача историка заключается скорее в том, чтобы установить отношения между ними, исследовать механизмы, которые связывают последовательность событий с динамикой структур. "Только на этой основе возможно сплочение лучших историков XX в. В сущности же это с неизбежностью привело бы их снова к Марксу"[142][33].
А.Собуль обращает главное внимание на понятие социальной структуры общества в работах Броделя. Структура, отмечает он, это не только совокупность экономических, социальных, психологических отношений и долговечных связей, но и сплетение противоречий, подлежащее тщательному исследованию как в статическом, так и в динамическом аспектах. Некоторые структуры, говорит Собуль, действительно существуют продолжительное время, и тогда они становятся относительно стабильными элементами, превращаются в тормоз исторического движения, замедляют течение времени. Но структуры никогда не бывают абсолютно стабильными, им свойственны напряженность и внутренние противоречия, которые всегда приводят к их изменению и к установлению нового равновесия. В отличие от структурного анализа, который концентрирует все внимание на анатомии структуры, исторический анализ, уделяя должное внимание этой проблеме, главные усилия сосредоточивает на изменениях; он выходит за пределы синхронии, ему присущ одновременно и диахронический подход к исторической действительности [143].
Французский философ-марксист А. Пелетье подверг критическому анализу понятие цивилизации, которому придается важнейшее значение во всех работах Броделя. Это понятие, говорит Пелетье, носит у Броделя чисто абстрактный характер. Цивили. зации, сколь бы обширными и долговечными он их ни представлял, не имеют у него конкретных основ, и прежде всего социальных и экономических. Более того, Бродель и его единомышленники, по мнению Пелетье, делают все возможное, чтобы лишить цивилизации той первоосновы, каковой является для них способ производства. В силу этого понятие цивилизации в трактовке Броделя не имеет научной ценности. В то же время оно приобретает очень важное значение с точки зрения социально-политической направленности его теории. "Цивилизации" Броделя отягощены прошлым. Настоящее здесь призвано не к тому, чтобы вносить изменения; его удел состоит лишь в том, чтобы служить продолжением прошлого. Не только одно, но даже несколько поколений ничего не в состоянии сделать против установившейся в веках действительности, которая буквально требует от них предоставить события их естественному развитию, оставаться пассивными [144].
С некоторыми оговорками в отношении неумеренных похвал, расточаемых в немарксистской историографии по адресу Броделя и его трудов, со всеми приведенными выше оценками можно согласиться. Надо, однако, иметь в виду, что сколь бы правильными эти оценки ни были, они все-таки не являются исчерпывающими.
Весьма важно, например, учитывать, что сам Бродель, характеризуя свои теоретико-методологические принципы, подчеркивает, что не считает себя ни буржуазным, ни антимарксистским историком [145]. Известны его позитивные отзывы о марксизме, он неоднократно отмечал в своих работах заслуги К.Маркса в плане обогащения исторической науки новыми средствами познания и т. п.[34] Не обратить на это обстоятельство внимания значило бы не оценить в должной мере очень важной тенденции в современной буржуазной историографии, нашедшей выражение в количественном и качественном усилении влияния марксизма на историческую литературу [148]. В то же время возникает законный вопрос: а как относиться к тому, что является смыслом всей деятельности Броделя,—к его разработке концепции "глобальной истории". Оценить всесторонне эту концепцию можно лишь в том случае, если иметь в виду и другую, не менее реальную тенденцию современной буржуазной историографии— ее усиливающееся противоборство с марксистско-ленинским учением. Говоря о нарочитой озабоченности современной буржуазной исторической науки "понятием истории", П.Вилар очень тонко подметил, что "речь шла всегда о том, что необходимо это понятие "разработать", "создать", другими словами, признать, что научной истории никогда еще не существовало.
Замысел всегда выглядел как стремление отстоять познавательные возможности истории. Результатом же стало отрицание (даже в отношении трудов Маркса) научной истории и возможности использования ее результатов".
На эту тенденцию обратили внимание многие советские историки [150]. Мы согласны с общей принципиальной оценкой известного советского специалиста по современной французской историографии М.Н.Соколовой: "... марксизм для Ф. Броделя только точка, от которой он отталкивался, чтобы разработать[35] свою, отличную от марксизма историческую теорию". Однако в очень интересной работе М.Н.Соколовой, на наш взгляд, имеет место несколько односторонняя оценка творчества Броделя. Справедливо говоря о несостоятельности его попыток "превзойти" марксизм, М.Н.Соколова в то же время необоснованно сужает его историко-социологическую концепцию, фактически сводя ее к теории разных скоростей социального времени, и по существу отказывает ей в научной плодотворности. Нам также кажется неоправданным стремление преуменьшить реальное влияние броделевской концепции на современную французскую (да и только ли французскую) буржуазную историографию, более того, изобразить Броделя этаким ученым-одиночкой, изолировав его даже от "Анналов"[36]. В этом отношении оценки творчества Броделя такими советскими историками, как M. А. Барг, А. В. Адо и В. П. Смирнов, представляются нам более обоснованными.
Φ. Бродель боролся за расширение познавательных возможностей исторической науки и многое сделал в этом направлении, может быть, даже больше, чем М. Блок и Л. Февр. Субъективно он всегда .был категорическим противником реакционных идеалистических выпадов Р.Арона, который утверждал, что "для истории философии настал час освободиться от исторического абсолютизма, который ей внушает марксистская традиция"[153]. Другое дело, что некоторые современные французские буржуазные историки (в том числе и ученики Броделя), обосновывая самые реакционные идеологические концепции, ссылаются при этом на Броделя и канонизируют его труды, фактически давно отойдя и от личности бывшего учителя, и от его теории. Но об этом речь пойдет несколько позже.
Когда погружаешься в безбрежное море "анналовской" литературы 40-60-х годов, начинаешь испытывать противоречивые чувства. С одной стороны, поражает разнообразие исследовательской проблематики - от условий материальной жизни и воздействия на них биологических, климатических, географических, физиологических факторов через экономику во всех ее проявлениях, через демографию и "социальную стратификацию" к идеологическим и психологическим явлениям вплоть до "коллективного подсознательного". Монографии, докторские диссертации, учебники, серии публикаций охватывают различные по продолжительности периоды, исчисляемые и жизнью одного поколения, и тысячелетиями; различные пространственные единицы от одной деревни до огромных регионов. К этому следует добавить неодинаковость подходов к исследованию конкретно-исторического материала. Не только в работах разных авторов, но и в каждой отдельной публикации чередуются самые разнообразные методы: статистические, структурно-функциональные, социологические, этнографические, климатологические, картографические, археологические и т.д. Это первое впечатление естественно наводит на мысль о безграничных возможностях, которые заключает в себе интеграция наук о человеке и ее согласованная нацеленность на единый для всех этих наук объект познания, даже если эта интеграция не свершившийся факт, а всего лишь наметившаяся тенденция.
С другой стороны, перечитав десятки работ, посвященных самым различным сюжетам, событиям и явлениям, весьма отдаленным друг от друга во времени и в пространстве, постепенно начинаешь улавливать в этих тематически столь разноплановых работах некий стандарт. При этом во многих из них просматривается своего рода заданность, неумолимо удерживающая авторов в строго определенных рамках, допускающих лишь некоторые вариации в инструментовке одних и тех же господствующих в этом историографическом концерте мелодий. Чем больше вслушиваешься в эти мелодии, тем отчетливее выделяются в них три главные партитуры: Ф. Броделя, Э.Лабрусса и П. Ренувэна. И это отнюдь не случайно, ибо большинство исследований 40 - 60-х годов во Франции было осуществлено на основе теоретических положений, принципов и методов анализа этих "трех китов" послевоенной французской буржуазной историографии. Сюда относятся "глобальная история", "традиционная экономика", "кризисы старого типа", "социология международных отношений", "цивилизации", "коллективные умонастроения", "экономический рост" и т.п. Это объясняется не только личным воздействием лидеров французской буржуазной историографии и влиянием их работ. Именно в указанный период развернула свою деятельность VI Секция Высшей школы практических исследований, дали себя знать реализованные ею возможности по подготовке кадров и координации исследований, ее издательская база.
Очень важную роль в рассматриваемый период играл главный печатный орган школы "Анналов". Осуществленный советским историком Г. Г.Дилигенским анализ общей направленности, проблематики и характера основных публикаций в журнале "Анналы" на начало 60-х годов [154] освобождает нас от необходимости подробно останавливаться на этом. Обратим внимание лишь на некоторые моменты, относящиеся к эволюции журнала и отсутствующие в указанном обзоре Г.Г.Дилигенского. Сразу после войны журнал сменил название, которое теперь звучало так: "Анналы. Экономики. Общества. Цивилизации". В новом названии, как мы видим, отсутствует понятие, в значительной мере определявшее прежде всю направленность журнала: "социальная история". Что касается предшествующих изменений в названии журнала[37], то Л.Февр со свойственным ему лукавством уходил от прямого ответа на этот вопрос. Так, например, об "Анналах экономической и социальной истории" он говорил, что никаких обдуманных доводов в пользу сочетания слов "экономической и социальной" у них с Блоком не было, что оно является скорее "остатком", "наследием" тех продолжительных дискуссий, начало которым положил исторический материализм. А поскольку "экономическое и социальное" не имеет никаких преимуществ, например, перед "политическим и социальным" или "религиозным и социальным" и т.п., он предложил называть журнал короче: "Анналы социальной истории"[155].
Можно согласиться с Л.Февром, что название журнала—это не догма, что главное не в названии. Правда, однако, и то, что во всех этих изменениях нашли отражение некоторые поворотные моменты в истории самой школы "Анналов". В первом случае изменение названия, видимо, отразило стремление М. Блока и Л. Февра к исследованию не столько экономической области, сколько истории чувств и образа мышления-их "заповедных угодий". Последнее название - "Анналы. Экономики. Общества. Цивилизации", как можно заметить, отвечало основным положениям исторической концепции Ф.Броделя, а также, очевидно, отражало его намерение сплотить вокруг "Анналов" все гуманитарные науки.
Характерна и еще одна деталь в оформлении журнала. После 1946 г. на его обложке появилось изображение Гермеса. Греческая мифология, как известно, объединяла два божества-Гермеса и Гестию, хотя и не приписывала им ни родственных, ни супружеских отношений. Согласно представлениям древних греков, Гермес, обладатель крылатых сандалий и волшебного жезла,—олицетворение движения, изменений, перехода. Его место — у порога жилища, у ворот города, у границ государства. Гермес—бог торговли, проводник путешественников, послов, покровитель бродяг и воров, изобретатель флейты и лиры, открыватель земных богатств. Гестия—это не только имя богини, но и символ домашнего очага. Гестия олицетворяет замкнутое пространство, покой, постоянство, неизменяемость. В свете всего сказанного выше о философско-исторических взглядах Броделя понятно, почему именно эти два божества, объединенные в пару, стали символом для "Анналов". Историческая действительность для историков этой школы-это изменение и постоянство, мобильность и неподвижность, события и структуры.
По сравнению с довоенным периодом содержание журнала существенно изменилось. Многие из проблем, которые в то время лишь наметились, были подвергнуты углубленному анализу, получили всестороннее освещение. Естественно, этим преемственным развитием не исчерпывалась деятельность журнала в послевоенные годы; его научные горизонты значительно расширились, в центре внимания оказались и сюжеты, которых не касалась довоенная историография. Вся совокупность проблем, получивших в той или иной мере отражение в журнале, настолько обширна, что охарактеризовать их сколько-нибудь подробно не представляется возможным. Постараемся лишь выделить некоторые из этих проблем, взяв в качестве критерия отбора новые направления, по которым осуществлялись исследования и которые нашли отражение в отдельных публикациях историков школы "Анналов" в 40 - 60-х годах.
Прежде всего, однако, отметим два момента, выгодно отличавшие журнал "Анналы" от других буржуазных исторических изданий во Франции и одновременно подчеркивавшие специфику "Анналов" как исторической школы: 1) открытость журнала для дискуссий, для сопоставлений иногда принципиально различных подходов к научным исследованиям, не прекращающийся на его страницах междисциплинарный диалог; 2) новаторский характер журнала, поиск нетрадиционных для буржуазной историографии сюжетов для научного исследования и оригинальных способов их интерпретации.
Что касается внутри- и междисциплинарных дискуссий, эта сторона деятельности журнала была представлена рубриками "Дискуссии и мнения", "Новые границы", "На стыке наук", которые периодически подкреплялись специальными публикациями типа "Хроника социальных наук", "История и социальные науки", "История и науки о человеке" и т.д. Уже сами названия статей, помещенных под указанными рубриками, свидетельствуют (если даже ограничиться лишь одним из направлений дискуссий) о постановочном характере целого ряда проблем: "За историю чувств", "Проблемы и методы истории коллективной психологии", "История и психология", "За психоаналитическую историю"[156].
Частыми в "Анналах" стали и публикации, призванные найти точки соприкосновения, пограничные зоны, а также методы и приемы исследований, общие для истории и других, обычно находящихся на дистанции от нее наук. К таким публикациям относятся, например, "История и климат", "История и лингвистика", "История и социология одежды"[157]. Такой же характер носили многочисленные материалы, характеризующие отношение Л.Февра и Ф. Броделя к социологии Ж. Гурвича, М.Мосса, М.Хальбвакса, Э.Дюркгейма, о чем уже неоднократно говорилось выше. С различных сторон рассматривались проблемы прерывности и непрерывности в связи с историческим познанием [158], возможности применения структурных методов в истории, социологии, экономических науках, в различных философских исследованиях [159]. 3-й и 4-й номера "Анналов" за 1967 г. были объединены одной проблемой—первобытное мышление", которой продолжительное время уделялось много внимания в журнале в связи с работами К.Леви-Стросса. Некоторые проблемы, вызвавшие особый интерес и наиболее оживленные дискуссии, подвергались затем более детальному разбору, для чего вводились новые рубрики в журнале, такие, например, как "Религия и общество", "Сущность и интерпретации (экономического) роста", "Внеевропейская история", "История и психоанализ", "Культура и общество" и др.
Приведенные примеры, которые можно было бы дополнить многими другими, призваны подчеркнуть следующую мысль: различные дискуссионные проблемы, вопросы междисциплинарных связей освещались в журнале представителями самых разных отраслей знания, и их голоса редко звучали в унисон с точки зрения методологической направленности, теоретикопознавательной рефлексии, идейно-политического содержания. И это не досадное недоразумение, а один из основополагающих принципов "Анналов", без которого сам журнал и стоящая за ним школа утратили бы едва ли не главную свою особенность. Сопоставление принципиально различных подходов, широкие дискуссии, систематическое освещение вопросов о предмете и методах всех наук о человеке, нахождение точек соприкосновения этих наук—все это рассматривалось в "Анналах" как главное условие развития исторической науки. Руководители журнала, разумеется, не оставались индифферентными к происходящему, выделяли наиболее актуальные проблемы, организовывали дискуссии и принимали в них самое активное участие. Это, как они полагали, создавало необходимые условия, с одной стороны, для определения специфики каждой из наук о человеке и для нахождения ими своей сферы в области истории, с другой—для самоутверждения самой исторической науки, обогащения ее за счет других наук новыми подходами, методами, для выявления общих для всех этих наук точек приложения усилий. В свете рассмотренных выше представлений Ф. Броделя об объекте исторического познания и о способах его научного исследования подобная ориентация журнала представляется глубоко обоснованной.
Новаторство журнала неразрывно связано (если не прямо вытекает) с дискуссионностью на стыке наук. Широта научного воображения, нахождение оригинальных сюжетов для исследования и разработка новых способов их интерпретации вряд ли были бы возможны в условиях корпоративной замкнутости, без живого интереса ко всему, что творится в соседних с историей "угодьях". Новаторство "Анналов" — тема также весьма обширная и достойная специального рассмотрения. Перечень одних лишь направлений, в пределах которых можно было бы установить целый ряд инициатив, принадлежавших "Анналам", выглядит весьма внушительно. Ограничимся лишь наиболее характерными из них. Это условия материальной жизни, история семьи, историческая демография, а также все, что объединяется понятием mentalité,-история умонастроений, чувств, психологии, история без письменности (устные сказания, легенды, саги), новые типы исторических источников и совершенствование способов их анализа.
Но новаторство журнала связано не только с новой проблематикой. За новыми проблемами стояли живые историки. В публикациях А. Дюпрона, Ж. Дюби, Ж. Ле Гоффа, Р. Мандру и других получило дальнейшее развитие и обоснование, например, весьма важное положение М. Блока и Л.Февра о том, что мысли, восприятия, переживания людей, живших в ушедших от нас в далекое прошлое эпохах, не должны восприниматься, оцениваться в современных категориях и привычных нам понятиях, не должны модернизироваться с позиций второй половины XX в. Нам представляется, что такой подход вполне научно обоснован, и было бы неправомерно отвергать его, проводя искусственную параллель между распространенными в начале XIX в. призывами о необходимости "вчувствоваться", "вживаться" в исследуемую эпоху и позицией школы "Анналов". В подходе "Анналов" заключен прямо противоположный смысл: мысли и чувства людей в любое время отражали степень овладения человека природой, они так же реальны, "действительны", как и любые другие факты, явления, события, и в силу этого должны постигаться не умозрительно, а строго эмпирически. Следовательно, историческая наука должна располагать соответствующим инструментарием для научного исследования этой области человеческого прошлого. В этом направлении журналом сделано многое. В качестве примера укажем на опубликованную в 1960 г. интересную статью Ж. Ле Гоффа "Время клирика и время купца"[160], в которой раскрывается способ решения трудной проблемы - дифференцированного в зависимости от социального положения людей воссоздания представлений о времени в период средневековья. На этой основе стали возможными более обобщенные выводы о продолжительном и сложном процессе перехода от "магического" способа мышления к рациональному. Ж. Дюби в 1958 г. опубликовал в "Анналах" статью с интригующим названием "Феодальный строй? - Средневековое мышление"[161] И хотя эта статья спустя некоторое время была подвергнута обоснованной критике в тех же "Анналах", в ней также был поставлен сложный в научном отношении вопрос о соотношении умонастроений с социальными, экономическими и политическими условиями. К проблеме умонастроений в конкретную эпоху историки "Анналов" подходили и с других сторон: история мышления и искусство, чувственные восприятия и названия книг, издаваемых в определенную эпоху, и т.п.[162]
Характерными для "Анналов" в рассматриваемый период стали специальные выпуски-два номера журнала, объединенные одной темой и издаваемые как одна книга. Один из специальных выпусков 1972 г., названный "Семья и общество", представляет большой интерес не только как типичный пример такого рода изданий; по нему можно составить определенное представление о журнале в целом, в том числе и о его нетрадиционном подходе к исследованию отдельных проблем [163]. В общем введении к этому выпуску говорится о том, почему традиционная историография никогда не рассматривала семью как один из возможных способов генерализующего объяснения общества в целом, а видела в этом институте своего рода шлак исторической реальности, задерживающий движение и недоступный истории; если историки и обращались когда-либо к вопросам, касающимся семьи, то лишь затем, чтобы извлечь информацию анекдотического характера или в лучшем случае с целью создания биографических хроник. По мнению редакции журнала, это вовсе не означало, что традиционная историография, поглощенная историей государств и наций, была безразлична к той роли, которая принадлежала в государстве семье. Напротив, это можно объяснить лишь чрезмерным почтением к государству и нежеланием подвергать критическому анализу то, что имело непосредственное отношение к системе ценностей и функционированию буржуазного общества. Но жизнь есть жизнь, она обнажает постоянные столкновения интересов государства и семьи на протяжении всей эволюции общества. "Вот почему,- говорится во введении к выпуску,— мы хотели бы предоставить семье права гражданства в области исторических исследований. Не испытывая чувства стыда, мы послушаем, что говорят по поводу семьи наши соседи по научным изысканиям-этнологи, социологи, и предоставим им слово в этом выпуске. При этом главная цель нашего эксперимента — исторический поиск, экспериментальный материал. Он даст возможность историку рассмотреть проблему семьи как под микроскопом, клеточка за клеточкой, а в итоге составить общее представление о социальном полотне в целом". Семья подвергается историческому анализу в трех планах - биологическом, социальном, эмоциональном и в силу этого становится предметом для размышлений всех социальных наук. Весь последующий материал этого выпуска свидетельствует о том,, что авторы и редакция журнала рассматривали семью как социальную систему внутри целостной системы всего общества, а историю семьи — как историю общества и его возможностей.
Весь этот специальный выпуск дает представление о семье как о тотальном социальном феномене со всеми проявляющимися в нем связями-производственными, социальными, бытовыми, моральными, психологическими и т.д.—и тем самым оказывается в русле традиций, идущих от М. Мосса и М. Блока. Социология и этнология оказались не в состоянии лишь доступными им способами дать исчерпывающий научный анализ проблемы семьи, однако потребовалось определенное обострение противоречия "общество-семья", чтобы историческая наука подключилась со всеми своими возможностями к исследованию этой области, рассчитывая внести свою лепту в решение проблемы функционирования общества в целом. Таков в общих чертах смысл этого специального выпуска.
Хотелось бы обратить внимание еще на одну инициативу "Анналов". Уже в 50-х годах в журнале стали появляться публикации о так называемых личных документах — завещаниях, личных архивах, материалах бракоразводных процессов, актах венчания и т.п.—как о массовых исторических источниках, с помощью которых можно приоткрыть многие завесы и вплотную подойти к исследованию больших проблем сквозь призму повседневной жизни людей различных эпох [164]. Затем очень многие историки стали осуществлять исследования на основе этих видов источников. Совершенствовалась и техника обработки массовых данных. Сначала широко использовался метод перфокарт с последующей их обработкой на электронно-вычислительных машинах, а потом и более современные методы. В 1969 г. М. Кутюрье опубликовал "Исследования о социальных структурах в Шатодэне, 1525-1789"[165]. Почти половину этой книги составляет "эскиз механографической методологии"-описание способа формализации документов, метода использования "определителей", позволяющего избежать трудоемкого процесса числового кодирования массовых документов для последующей их машинной обработки. Многие наиболее интересные в научном отношении исторические исследования 60 — 70-х годов во Франции были осуществлены на основе привлечения новых типов источников и наиболее современных способов их обработки.
Наконец, еще об одном новшестве в журнале "Анналы" в послевоенный период. Оно касается рубрики, которая неизменно пребывала в журнале, начиная с первого номера, и в которой освещались различные аспекты проблемы "прошлое и настоящее". Сначала этот раздел назывался "От прошлого к настоящему". Он помещался в самом конце каждого номера, и речь в нем шла в основном о новых книгах или публикациях в периодических изданиях; таким образом, этот раздел выполнял в первое время главным образом информационные функции. В послевоенный период положение изменилось. Разделом под новым названием "Настоящее время и история" стал теперь, как правило, открываться каждый номер журнала. Причина этой перестановки и неуклонного повышения удельного веса раздела во всем журнале заключается, по всей вероятности, в том, что в послевоенный период одна из основных идей М. Блока - "понять настоящее с помощью прошлого", превратить "познанное прошлое" в необходимый инструмент социального анализа настоящего и принятия практических решений[38] — получила уже конкретное воплощение в виде осуществленных исторических исследований. С каждым годом среди французских буржуазных обществоведов все больше укреплялась тенденция рассматривать историческую науку с точки зрения ее социального призвания, в связи с теми реальными функциями, которые она выполняет в современном обществе.
Перейдя теперь от характеристики содержания журнала в 40-60-х годах к книгам историков школы "Анналов", остановимся лишь на наиболее общих тенденциях.
Прежде всего о хронологии. Внимание историков было направлено преимущественно на период средних веков и особенно "нового времени" (согласно принятой во Франции хронологии, это XVI—XVIII вв.), реже в исследованиях затрагивался XIX в. и лишь в исключительных случаях - события XX в. Концентрация усилий на истории "нового времени" обусловлена вполне определенными соображениями. Если отвлечься от деталей и попытаться выделить главную, магистральную линию развития "Анналов" в послевоенный период, можно сказать, что во всей их деятельности просматривается стремление дать свою, отличную от марксистской, интерпретацию истории человечества вообще и основных рубежей исторического процесса в особенности. Переходя от одной работы к другой, можно встретить самую разнообразную периодизацию истории—в зависимости от региона, экономического уклада, народонаселения, торгового общения, состояния техники, типа семьи, видов коммуникаций и т.д. и т.п. Но за всем этим кажущимся хронологическим хаосом скрываются вполне определенные попытки отыскать такие "главные повороты" в истории, за которыми бы не открывалась качественная грань между различными общественно-экономическими формациями.
Выделение Ф.Броделем и большинством других историков школы "Анналов" периода с конца XIV и до конца XVIII -начала XIX в. и стремление доказать, что этот период представлял собой (применительно к Западной Европе) цельную многовековую структуру, определили в конечном счете общие временные рамки научных интересов всех адептов "глобальной истории".
Характерной особенностью исследований историков "Анналов" в послевоенный период стало значительное расширение географии этих исследований. В орбите научных интересов оказались страны Азии, Африки, Южной Америки. Увеличилось количество работ по истории СССР и стран Восточной Европы. Труды некоторых историков (П.Шоню, Ф.Шевалье, Ф.Моро) были посвящены исследованию огромных пространств Атлантического, Тихоокеанского регионов [167]. В этом тоже была своя логика. Узкие территориальные рамки не позволяют выявить и проследить эволюцию таких, например, явлений исторической действительности, как уровни экономического развития, миграции населения, распространение основных продовольственных культур, развитие техники. На ограниченном пространстве нельзя установить многие важные зависимости, например плотность населения и уровень производства, уровень культуры и развитие техники, закономерности распространения эпидемий и т.п. В то же время изучение всех этих явлений и зависимостей должно прояснить последовательность и логику освоения человечеством географического пространства, специфику отдельных регионов, взаимодействие крупных явлений, процессов, событий. Все эти моменты можно рассматривать как логическое продолжение отказа в рамках "Анналов" от идеи евроцентризма. Но если посмотреть на них с другой точки зрения, то можно в самом факте расширения географии научных исследований обнаружить проявление одной из самых важных тенденций развития всей французской буржуазной историографии, и прежде всего школы "Анналов", в период 40— 60-х годов.
В 60-х годах во Франции во всех видах публикаций, начиная от научно-исследовательских и кончая школьными учебниками, была осуществлена определенная "реинтерпретация" истории человечества. Всемирная история предстала перед читателем не как эволюционный процесс, выражающийся в последовательной смене эпох—античной, средневековой, нового и новейшего времени, что было характерным для предшествующих периодов в развитии буржуазной историографии, а в виде бесконечной вереницы встреч и взаимодействий во времени и в пространстве различных "цивилизаций" и "миров". Отказавшись от масштаба не только события, но и эпохи, эта "новая" история, повествуя о прошлом человечества, свободно обходилась без таких понятий, как становление, развитие, прогресс. Они были вытеснены всевозможными абстракциями типа "многовековые постоянства", "живое прошлое", "медлительность". Время как носитель перемен было заменено "продолжительностью", а вместо деятельности людей на первом плане оказалась огромная неподвижная сцена с ее почти полным безразличием к тому, какие драматические действия на ней разыгрываются, да и происходят ли они вообще.
Не трудно догадаться, кто являлся вдохновителем такой "реинтерпретации" всемирной истории. Но Ф.Бродель не пребывал в одиночестве. У него нашлось много последователей. В 1953-1956 гг. вышла в свет "Всеобщая история цивилизаций" в семи томах под редакцией М.Крузе [168], в которой был сделан очередной шаг к всестороннему обоснованию и усовершенствованию общей "грамматики цивилизаций"[169]. Затем на этой основе были изданы десятки школьных учебников, и миллионы учащихся на уроках истории и философии стали объясняться со своими преподавателями исключительно на языке "цивилизаций". Теперь можно было оценить концепцию Броделя не только с точки зрения ее научного значения, но и в плане ее результативности, "действенности". Это и сделали французские марксисты-историки и философы. В 1965 г. в рамках Центра марксистских исследований была создана рабочая группа по изучению понятия "цивилизация" в связи с современными программами по истории и философии для выпускных классов. (Эти программы были разработаны под непосредственным руководством М.Крузе, в то время генерального инспектора народного образования, и при активном участии Ф. Броделя.) На протяжении ряда лет в различных изданиях ФКП,. и прежде всего в журнале "Пансэ", публиковались результаты исследований этой рабочей группы, а в 1969 г. вышла книга А.Пелетье и Ж.-Ж.Гобло "Исторический материализм и история цивилизаций", в которой были подведены итоги проделанной работы [170]. Позиции авторов книги по вопросу о самом понятии "цивилизация" не были идентичными. Ж.- Ж. Гобло усмотрел здесь больше рационального, нежели А.Пелетье, и попытался доказать, что это понятие имеет право на существование. В данном случае нет возможности рассмотреть существо расхождений между этими авторами. Можно лишь отметить, что многое в позиции Ж.-Ж. Гобло выглядит убедительным и заслуживающим внимания. Но главное в том, что оба автора были единодушны в общей оценке трактовки этого понятия во многих изданиях французской буржуазной историографии, и в том числе в большинстве школьных учебников, как научно несостоятельной и имеющей реакционную идейно-политическую направленность.
Для многих исследований историков школы "Анналов" 40-60-х годов стали характерны так называемые локальные темы. География этих исследований ограничена пределами одной провинции, города, деревни [171]. Казалось бы, эта тенденция прямо противоположна отмеченной выше. Действительно, цели в работах на локальные темы преследовались иные, и по форме эти работы существенно отличались от тех, в которых в качестве объекта исследования выступали сразу несколько цивилизаций. В то же время локальные темы-это не значит мелкие темы, и их разработка в указанный период была продиктована отнюдь не стремлением уйти от широких обобщений. Большинство исследований на локальные темы укладывалось в русле общей цели "Анналов" разработать "глобальную историю". Разнообразие подходов к решению этой задачи, осуществление целой серии различных по характеру исследований свидетельствуют в данном случае скорее о продуманности, целеустремленности, нежели о разобщенности действий.
Хронологические рамки исследований на локальные темы были, как правило, достаточно широкими, иногда до трехчетырех столетий, что позволяло на уровне провинции, города, деревни выявить структуры "большой продолжительности", зафиксировать те же "повороты" истории, которые с помощью других исследований выявлялись в масштабах континентов. Чаще всего локальные темы разрабатывались на основе первичных источников — кадастровых записей, завещаний, актов о рождении, бракосочетании и смерти, описей имущества, протоколов судебных заседаний, планов раздела земли на парцеллы и т. п. Ценность этих источников помимо того, что они первичны, еще и в массовости. В исследованиях на локальные темы обработке с помощью математических методов и вычислительной техники нередко подвергалось несколько миллионов таких документов, что позволяло не только нарисовать поистине впечатляющие картины, отражающие реальности определенной эпохи, но и сделать данные работы комплексными, проблемными.
При всем разнообразии опубликованных в послевоенный период трудов среди них почти не оказалось таких, в которых главная идея Броделя о разработке "глобальной истории" нашла бы выражение в плане комплексного воссоздания истории Франции, других стран. Появилось лишь несколько обобщающих работ [172], напоминающих по своему характеру "Феодальное общество" М. Блока. Казалось бы, достижения в разработке большого количества самых разнообразных проблем, равно как и субъективное намерение возглавлявшего в 40-60-х годах школу "Анналов" Ф. Броделя, вплотную подвели французскую буржуазную историографию к синтезу на более высоком уро.вне. Однако уже 60-е годы показали, что ее развитие пошло совершенно по иному пути.
Основные исследования историков школы "Анналов" в рассматриваемый период осуществлялись по следующим направлениям: социально-экономическая история, историческая география и демография, историческая и социальная психология.
Общая ориентация исследований в области социально-экономической истории [173] до 60-х годов во многом определялась трудами Ф. Броделя и Э. Лабрусса.
В области экономической истории большинство исследований было сконцентрировано вокруг одной крупной проблемы: общая эволюция экономики на отрезке времени с XIV по XIX в. Эта проблема долгие годы привлекала внимание по существу всей французской буржуазной историографии. Главная задача исследований состояла в том, чтобы разработать модели, соответствующие различным типам эволюции экономики так называемого "традиционного общества" и пришедшего ему на смену "общества экономического роста". Вторая задача, вытекающая из первой, сводилась к установлению (в зависимости от региона, отдельной страны или даже различных районов одной страны) моментов перехода (take-off) от одного типа экономики данного общества к другому.
Общими почти для всех работ, посвященных исследованию указанной проблемы, стали такие понятия, как "структура", "конъюнктура", "модель", "цикл". Все эти понятия в свою очередь выступают в роли главных составляющих той части броделевской концепции "глобальной истории", в которой трактуются "эшелонированность" исторической действительности и циклический характер эволюции общества. Следует сказать, что в конкретных исследованиях, как правило, не дано обоснования названных понятий или развернутой их характеристики. Структура обусловлена безличными силами (география, климат, биосфера, плодородие почв) и так замкнута, что тысячелетиями не поддается изменениям. Структурой считается духовный склад, или глубоко укоренившиеся обычаи, привычный образ мышления, этнические предрассудки и т. п. Под структурой иногда подразумеваются самые глубинные явления в экономике, обладающие такими свойствами, как устойчивость во времени, сопротивляемость изменениям. Такое понимание лежит, например, в основе утверждения, что в условиях Франции до 1860 г. бесспорно, а в определенном смысле и до 1880— 1890 гг. сохранялись признаки экономики "старого типа"[174]. В других случаях понятие "структура" употребляют применительно к обществу в целом, имея в виду "традиционное общество" или "общество экономического роста". Конъюнктура понимается как определенный период эволюции с характерным именно для этого периода сочетанием различных тенденций (совокупность демографических изменений, технология производства, движение цен и заработной платы и даже духовные и культурные сдвиги), на основе сопоставления которых устанавливается модель, соответствующая данному периоду. Понятие "цикл" употребляется применительно и к структуре, и к конъюнктуре. В зависимости от глубины залегания процессов, которые проявляются в этих циклах, последние могут продолжаться и несколько лет, и несколько столетий.
В области социальной истории особое внимание было сосредоточено на двух взаимосвязанных проблемах: история социальных групп общества в ее связи с экономической историей и принципы так называемой "социальной стратификации". Главная цель исследователей, работавших над этими проблемами, заключалась в выявлении механизмов связи между длительно действующими тенденциями, или структурами, различными типами циклов экономической конъюнктуры и всей совокупностью социальных явлений (качественные характеристики и материальное положение различных социальных групп, их устремления, отношения между ними). Общая социальная обстановка, социальный климат в каждый данный момент обусловлены одновременно и явлениями "большой продолжительности", и экономической конъюнктурой, свойственной лишь данному моменту. Какой из этих двух реальностей отдать предпочтение в историческом исследовании? Этот вопрос надолго привлек внимание многих историков школы "Анналов". Вокруг него начиная еще с 30-х годов развернулись также острые методологические и идеологические дискуссии между буржуазными и марксистскими историками. Вначале в большинстве исследований анналовской школы предпочтение отдавалось сравнительно коротким периодам конъюнктурной динамики. Это явилось следствием того шокового состояния, в котором оказалась вся буржуазная историография после кризиса, поразившего экономику капиталистических стран в конце 20-х годов. Приемы и методы исследования экономической конъюнктуры, в условиях которой разразился мировой экономический кризис, распространились затем и на другие проблемы социально-экономической истории.
Исследование механизмов взаимодействия экономических и социальных явлений, обусловленных именно данной конъюнктурой, не лишено рационального содержания. На отдельного человека, на социальные группы, на взаимоотношения между людьми непосредственное влияние оказывают не столько долговременные противоречия, заложенные в столетних циклах, сколько кратковременные вспышки, в которых эти противоречия проявляются, катаклизмы, немедленно отражающиеся на заработной плате и прибылях, на питании и уровне жизни. Однако ограничение исследования социально-экономической действительности узкими рамками лишь данной конъюнктуры чревато серьезными методологическими изъянами. Даже самые масштабные события социальной истории, такие, например, как революции, оказываются в этом случае обусловленными эпизодическими экономическими факторами. Пожалуй, самой наглядной иллюстрацией методологической спорности такого подхода является доклад Э.Лабрусса "Как возникают революции" на конгрессе историков в Париже, посвященном 100-летию революции 1848 г. Революция 1789 г. была обусловлена, согласно Э.Лабруссу, "естественным катаклизмом" — последовавшими один за другим двумя неурожаями зерновых, повышением цен, снижением покупательной способности населения, кризисом в текстильной промышленности, безработицей. Такая же последовательность событий породила и революцию 1830 г.; экономический кризис и здесь нашел непосредственное продолжение в социальном кризисе. И лишь в причинах революции 1848 г. Э.Лабрусс усмотрел новый момент: к "естественным неуравновешенностям старой экономики зерновых и текстиля" (неурожай и т.д.) здесь добавилась "искусственная неуравновешенность новой металлургической экономики"[175].
Совершенно очевидно, что все противоречия, обусловившие данную кратковременную конъюнктуру, не могут быть в полной мере вскрыты, если исследование ограничено узкими временными рамками предреволюционного периода. Однако и в тех случаях, когда вместо конъюнктурной динамики на первый план выдвигались явления большой продолжительности, долговременные "структуры" Ф.Броделя, методологических изъянов не становилось меньше. Отсутствие диалектики по-прежнему не позволяло продвинуться вперед на пути познания истины. Дело в том, что в броделевской перспективе "большой продолжительности" самой кратковременной конъюнктуре, в которой проявляются различные взаимодействия экономического и социального, определяющие своеобразие данного момента, отводится роль незначительного события. Экономический или социальный кризис, революция на фоне многовекового цикла выглядят как эпизоды, случайные стечения обстоятельств, не затрагивающие глубинных экономических и социальных явлений. Следовательно, такие "события" и не должны обязательно попадать в поле зрения историка.
С общей ориентацией социально-экономических исследований оказались тесно связанными проблемы так называемой "социальной стратификации". Наиболее прогрессивные французские буржуазные историки, например Ж.Бувье, Ж.Ле Гофф и другие, не могли не считаться с серьезными достижениями марксистской историографии, и в частности с конкретными исследованиями П.Вилара и А.Собуля по социальной истории Франции. Так, во многих работах Ж. Бувье проводятся положения о том, что основой социальной структуры феодального и капиталистического обществ являются классы, а главным критерием принадлежности к классу - собственность на средства производства [176]. Однако большинство историков школы "Анналов" не разделяли столь определенную точку зрения по этому вопросу. В их работах состав общества представляет более пеструю, по существу внесоциальную картину "групп", "категорий", профессий, возрастов, продолжительности жизни и т. д.[39] Весьма характерным в этом отношении является начатое еще в 1946 г. коллективное исследование с целью разработки социально-профессиональной кодификации французского общества XVIII, XIX и XX вв. В каждом веке было выделено по 10 различных категорий, принадлежность к которым определялась родом занятий, занятостью в определенной отрасли экономики, профессиональным положением и т.п. В разработанной под руководством А.Домар кодификации не нашлось места лишь такой категории, как классы, и критериям принадлежности к ним [178]. Многие историки анналовской школы, оперирующие в своих работах понятием "класс", считают невозможным точно его квалифицировать и используют для этого такие критерии, как уровень доходов, образование, престиж. С помощью различных комбинаций этих критериев даются такие, например, определения (Г.-Д. Голь) : "Класс - это совокупность индивидуумов, расположенных вокруг центрального ядра таким образом, что за теми, кто находится близко к нему, можно с уверенностью признать принадлежность к этому классу, причем эта уверенность уменьшается по мере удаления от ядра"[179].
Французские историки-марксисты в теоретических работах и конкретных исследованиях убедительно показали научную несостоятельность такого подхода. "Социальные классы писал П. Вилар,-отличаются один от другого не потреблением и доходами, а своим положением в процессе производства. Богатые, бедные - это внешняя сторона дела. Она важна. Ею определяются психологии. Но эта внешняя сторона не является движущей силой изменений и борьбы. Вопрос не в том, чтобы знать, каков человек, беден или богат. Важно, как он таким становится. Обогащение, обнищание - вот главные вопросы социальной истории. Богатым или бедным человек становится в зависимости от того, каким образом он участвует в процессе производства, от того, какое положение по отношению к процессу производства он занимает"[180]. П. Вилар и А.Собуль в своих трудах показали, что эти положения в полной мере относятся и к докапиталистическим обществам. Всю аграрную историю Западной Европы до антифеодальных революций невозможно понять и объяснить вне марксистских категорий способа производства и производственных отношений.
По вопросам социальной структуры докапиталистического общества у историков школы "Анналов" оказались довольно влиятельные противники и справа, позиции которых наиболее полно и определенно выразил Р.Мунье. По его мнению, французское общество до революции 1789 г.-это "сословное общество", а не классовое. В основе "социальной стратификации", утвержает он, должны быть не экономические критерии, а такие понятия, как достоинство, честь, отношение к власти, место человека в обществе. Постановку вопроса о классовой борьбе применительно к обществу "старого порядка" Р.Мунье считает анахронизмом, а крестьянские движения той эпохи—лишенными какого бы то ни было позитивного социального содержания [181][40]. Аналогичные по существу, но более рафинированные по форме утверждения становятся в 60-х годах нормой для многих публикаций историков школы "Анналов".
В наиболее концентрированном виде проблемы социально-экономической истории, соотношения структурных процессов и конъюнктурной динамики, экономических и социальных факторов нашли отражение в опубликованной в "Анналах" в 1966 г. статье Ф.Крузе "Англия и Франция в XVIII веке. Попытка сравнительного анализа двух типов экономического роста"[184]. Эта статья—не рядовая публикация, она была написана на основе лекций, прочитанных Ф.Крузе в лондонской школе экономических и политических наук, и напечатана в журнале после многочисленных консультаций автора с крупнейшими французскими историками и экономистами П.Дейоном, Д.-С. Ландом, П.Леоном, М.Леви Лебуайе, Ж.Меврэ. Статья Ф.Крузе получила широкий отклик и вошла во многие библиографические указатели. В ней были учтены материалы исследований и основные выводы таких историков и экономистов, как П.Губер, Э.Лабрусс, Ж.Меврэ, П.Леон, Р.Баэрель, и других, поэтому можно считать, что она отражает общие для "Анналов" представления по многим затронутым в ней вопросам.
Ф.Крузе предпринял попытку дать свое решение сложной научной проблемы: на основе сравнительного анализа различных переменных величин социально-экономической действительности Англии и Франции XVIII в. определить присущие каждой из этих переменных удельный вес и степень влияния на экономическое развитие той или другой страны; на основе этого сравнения ответить на вопрос об истоках промышленной революции; объяснить опережающие темпы развития английской экономики в XVIII в. и ее техническое превосходство по сравнению с французской; четко выделить те факторы, которые были характерны только для Англии и определили собой уникальный феномен — промышленный переворот в Англии в XVIII в.[185]
Естественно было бы ожидать, что, поставив столь сложные вопросы, Ф.Крузе начнет свой сравнительный анализ с обоснования критериев, которыми он собирается руководствоваться. Лишь в этом случае у читателя его статьи могло бы сложиться убеждение, что, взвешивая различные переменные и перечисляя многочисленные факторы, Ф.Крузе выделяет именно те из них, которые действительно были характерны только для Англии и стали решающим условием начавшейся именно здесь промышленной революции. Однако ничего этого сделано не было. Опустив важнейшие моменты в истории обеих стран, ни разу не упомянув об английской буржуазной революции XVII в.—первой революции "европейского масштаба"[186], революции, которая, по мнению К.Маркса, выразила в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего мира, чем самой Англии, где она происходила [187], отметая, словно их не существовало в действительности, фундаментальные явления, определившие основные реальности XVI-XVII вв..-противоположно направленные процессы зарождения капитализма и разложения феодального общества,—опустив все это и тем самым оставив открытыми десятки вопросов "почему?", Ф.Крузе приступил к доказательству того, что с начала XVIII в. ритмы роста экономики во Франции и в Англии на какое-то время выравнялись, однако из-за разницы в уровнях, достигнутых к этому времени, ситуация в двух странах была не одинаковой: Англия оказалась страной более "развитой", более урбанизированной, с более высоким уровнем дохода на душу населения и т.п. Лишь после этого Ф.Крузе поставил вопрос о причинах превосходства Англии. Главную из них, по его мнению, нужно искать в области техники. Англия пережила "настоящий взрыв изобретательского духа", который почти полностью отсутствовал во Франции. В "естественной склонности к изобретательству" англичан он усматривает главный фактор и основную причину расхождения между структурами двух типов экономики - английской и французской второй половины XVIII в.[188][41]
Общий вывод Φ. Крузе таков : в Англии в результате совокупного действия всех перечисленных факторов образовалась та "критическая масса", которая вызвала "цепную реакцию" промышленную революцию. В рамках французской действительности такой "критической массы" не образовалось, в силу чего здесь промышленная революция не могла произойти "спонтанно", для нее оказались необходимыми внешние стимулы, которые появились лишь к 80-м годам XVIII в. К этому времени превосходство Англии было уже очевидным, ее промышленность вошла в фазу быстрого роста всеохватывающих революционных преобразований. Тем не менее отставание Франции, полагает Ф. Крузе, не было столь уж гибельным; промышленная революция и здесь взяла бы свой рубеж, разве что с разницей в несколько лет по сравнению с Англией. На этом месте Ф. Крузе ставит "но", за которым следует фраза, ясно показывающая, что, осуществляя сравнительный анализ двух типов экономики, он не оставался всецело во власти стихии цифр, фактов, графиков, схем "чисто экономического" порядка, а все-таки руководствовался вполне определенными критериями, или, точнее сказать, общими методологическими установками. "Но,— пишет он,-"национальная катастрофа", каковой стали для французской экономики революция 1789 г. и последовавшие за ней 20 лет войны, усугубила ее отставание от английской экономики и сделала его безвозвратным. В 1815 г. отставание стало еще более значительным, чем в 1789 г., так как в течение этой четверти века, несмотря на замедляющий фактор военных лет, в британской экономике продолжались рост и ускоренная трансформация"[189].
Не нужно прилагать больших усилий, чтобы убедиться в полной несостоятельности попыток Ф. Крузе ответить на сформулированные им вопросы об истоках промышленной революции в Англии, о причинах экономического отставания Франции и о различиях в типах экономики этих стран. Даже то обстоятельство, что Ф. Крузе подвергает сравнительному анализу явления, которые действительно сыграли важную роль в экономическом развитии обеих стран, ничуть не приближает его к истине, поскольку после всего уже сказанного ему можно предложить ряд вопросов, которые всегда вызывают затруднение у тех, кто пытается при объяснении причин и сути сложнейшего процесса, каковым было возникновение и утверждение капиталистических отношений (о чем Ф. Крузе, собственно, так и не сказал в своем сравнительном анализе), ограничиться простым описанием и перечислением фактов и событий [190].
Мы подробно остановились на статье Ф. Крузе, потому что она, как нам представляется, знаменовала переход от второго к третьему этапу эволюции "Анналов" в плане интерпретации ряда проблем социально-экономической истории, и прежде всего проблемы перехода от феодализма к капитализму, места и роли в этом процессе буржуазных революций XVII-XVIII вв. До середины 60-х годов Ф. Бродель и его ученики пытались просто не замечать этих революций. Все их усилия были сосредоточены на воссоздании многовековых "структур" и на выявлении конъюнктурной динамики по отдельным регионам, странам, провинциям. Все были заняты кривыми цен, доходов, валового продукта и т.п. В ходе всей этой кропотливой работы была "решена" главная проблема: период с конца XIV до начала XIX в. был объявлен многовековой структурой, непрерывным целым, в рамках которого происходило лишь чередование циклов высокой и низкой экономической конъюнктуры. Если речь и заходила, например в работах Ф.Броделя, о революциях, имевших место в рамках этого периода, то они безоговорочно относились к разряду "катастроф", но характеристики им, как правило, не давалось. Ф. Крузе назвал Великую французскую революцию "национальной катастрофой", заключив эти слова в кавычки. Вскоре в работах историков школы "Анналов" исчезнут и эти кавычки и будет дана "обоснованная реинтерпретация" французской буржуазной революции. А пока что разрабатывались основы для этого, возводился историографический фундамент путем воссоздания глубинных процессов экономики и умонастроений. Указанная статья Ф. Крузе—это один из вариантов интерпретации явлений социально-экономической действительности XVII-XVIII вв. на Европейском континенте без использования таких категорий, как "феодализм", "капитализм", "революция". В этой статье, правда, еще фигурирует "кризис XVII века", но вскоре и в это понятие будут внесены существенные поправки.
Во второй половине 60-х годов стали все чаще раздаваться голоса, что понятия "общий кризис XVII века", "трагический XVII век" несколько преждевременно были введены в оборот, что, возможно, они и пригодны, скажем, для Испании, но французская действительность не дает оснований для подобных обобщений [191]. Одним из первых историков во Франции, поставивших под вопрос понятие "общий кризис XVII века", был Рэне Баэрель. В 1961 г. он опубликовал работу о Нижнем Провансе, в которой на основе анализа данных о размерах церковной десятины, доходов, земельной ренты, налоговых обложений доказывал, что в этой провинции вплоть до 1680 г. имело место умеренное, но последовательное расширение производства и что депрессия здесь продолжалась лишь с 1680 по 1720 г.[192] В 1966 г. вышла книга Э.Ле Руа Ладюри о провинции Лангедок, где также утверждается, что в условиях этой южной провинции, если рассматривать ее экономику в общей перспективе столетнего цикла, о надломе можно говорить лишь где-то около 1680 г.[193]
Эти работы имеют непосредственное отношение к наметившемуся в середине 60-х годов повороту в общей эволюции школы "Анналов".
Очень важное место в работах историков школы "Анналов" отводится явлениям духовной жизни и развития общества: коллективным умонастроениям, представлениям людей различных эпох о мире, идеологиям, образу мыслей различных социальных групп, эмоциональным проявлениям массовой психологии. Расширение в послевоенные десятилетия научных исследований этих аспектов истории - еще одно подтверждение продолжения традиций, идущих от М. Блока и Л.Февра. Глобальная история общества складывается из единства всех его основных компонентов — экономического, социального и духовного. Один из самых видных во Франции специалистов по истории коллективной психологии, Ж.Дюби[42], отметил, что широкое развитие в последние три десятилетия исторических исследований в области экономики, демографии, экологии стало стимулом и для социальной истории. Ясно, однако, что дальнейшее продвижение вперед исторической науки возможно лишь при условии постановки новых исследовательских проблем. Чтобы понять устройство общества и лучше распознать силы, приводящие его в движение, важно уделить равное внимание и всем психологическим феноменам. "Одна из главных задач, которая встает сегодня перед науками о человеке,- пишет Ж. Дюби,- заключается в том, чтобы соразмерить во всей неразрывной совокупности взаимодействий роль экономических условий и, с другой стороны, всего ансамбля привычек и моральных предписаний"[196].
На исследование проблем духовной жизни общества кроме основных положений исторической концепции "Анналов" заметное влияние оказали и другие идейные течения и традиции гуманитарных наук.
Прежде всего здесь следует назвать французскую школу материалистической исторической психологии И. Мейерсона [197]. Ученые, объединившиеся вокруг Мейерсона примерно с конца 40-х годов, в конкретных исследованиях, главным образом по античной истории и истории эпохи Возрождения, добились значительных результатов в обосновании принципа социальной обусловленности и исторической изменчивости всех психических функций людей [198].
Большую работу по популяризации среди историков результатов научных исследований французских психологов, и прежде всего Ш.Блонделя и А. Баллона, проделал Л.Февр. Он опубликовал несколько статей, ставших в некотором смысле программными для сотрудничества историков и психологов [199]. В этих статьях Л.Февр всесторонне обосновал мысль о том, что без ознакомления историков с последними достижениями в области психологии не может быть и подлинной истории. "Мы не имеем;-писал Л.Февр,-истории любви, как ее понимают. Мы не имеем истории смерти. Мы не имеем ни истории сострадания, ни истории жестокости. Мы не имеем истории радости". При этом Л.Февр уточнял, что он выступает не за изолированное исследование истории любви или истории радости всех времен и цивилизаций. Он определял общие направления исследований эмоциональных и психологических факторов в их неразрывной связи со всеми остальными аспектами исторической действительности [200].
Работа Л.Февра о судьбе Мартина Лютера [201] стала, по определению Ж.Дюби, своего рода моделью для биографических исследований, поскольку "индивидуальная судьба" выступает здесь обусловленной одновременно и развитием самой личности, и ее ответной реакцией на воздействия, предложения, отказы интеллектуального и эмоционального окружения, тщательно проанализированного Л. Февром [202].
Все большее влияние на исследования в области исторической психологии оказывали философские и методологические концепции, основанные на структурной антропологии К.Леви-Стросса и структурной лингвистике М. Фуко. Изучение структуры бессознательного путем построения моделей, рассмотрение многих исторических явлений, связанных с коллективной психологией, как замкнутых систем, содержащих внутри себя предпосылки и условия своего развития, стали весьма распространенными в современной французской буржуазной историографии.
Для некоторых трудов по истории основополагающими стали философские концепции и методы неофрейдизма. По мнению Р.Мандру, попытки распространения методов психоанализа индивида на коллектив оказались малоубедительными в научном отношении. "Мечты поклонников неофрейдизма превратить психоанализ в нечто вроде социальной терапии,-пишет он похожи скорее на желание воссоздать образ дьявола, нежели на стремление постичь истину"[203]. Тем не менее эти грезы нашли воплощение не только в фальсификаторских опусах А. Безансона[43], но и в некоторых серьезных исследованиях.
Историки школы "Анналов" Ж.Дюби, Р.Мандру, Ж.Ле Гофф, Ф.Ариес и другие главное внимание сосредоточили не на исторических аспектах психологии, а на психологических аспектах истории. История коллективных умонастроений, образа мыслей, мировосприятия людей эпохи средневековья и начала нового времени является для этих авторов предметом специального исследования [207]. Для многих других историков, группирующихся вокруг "Анналов", эти аспекты исторической действительности стали важной составной частью их научной проблематики.
В период 40-60-х годов как во французской историографии в целом, так и в рамках школы "Анналов" определились два основных направления в исследованиях исторической психологии.
Первое развивалось по линии А. Валлон - И. Мейерсон Ж. Вернан - Р. Мандру. Историки и психологи этого направления, из которых отдельные стоят на марксистских позициях, развивая принцип социальной обусловленности и исторической изменчивости всех психических функций людей, постоянно расширяли научную проблематику и углубляли материалистическую трактовку субъективной стороны общественных процессов. Для Р. Мандру, например, стало характерным последовательное проведение принципа историзма в исследовании психологических феноменов. В таких работах, как "Введение в историю Франции нового времени. 1500-1640", "Судьи и ведьмы во Франции XVII в.", он не ограничился воссозданием впечатляющей картины душевного состояния людей той эпохи, их эмоций, страстей, порывов и увлечений. Принципиальное отличие трудов Р. Мандру от работ в духе традиционной буржуазной историографии состоит в том, что он попытался осуществить дифференцированный по видам деятельности людей анализ социальной психологии феодального общества. Он сумел показать, что изменение мировосприятия людей зависит в конечном счете от условий материальной жизни, от складывающихся общественных отношений. "Попытка изолировать психологическую историю (даже под благовидным предлогом создания истории идей и чувств или же социальной истории идей),— пишет Р. Мандру,— это малоперспективное предприятие: история умонастроений в каждый момент является неотъемлемой частью тотальной истории, что должно пониматься не в духе идеальных и романтических мечтаний Мишле, а как методологическое требование каждого момента исследования"[208].
Второе направление развивалось по линии Э. Дюркгейм Μ. Блок—Ж.Дюби—А. Дюпрон. Многие ученые этого направления осуществили серьезные исследования в различных областях исторической психологии, сделали интересные и не лишенные научного значения выводы. Это касается, в частности, таких проблем, как взаимоотношения индивида и общества, обусловленность и изменчивость психологии человека, а также некоторых положений по истории семьи, идеологий, религий. Однако наиболее характерной чертой этого направления стало продолжение и после 40-х годов идущей от Э.Дюркгейма и М. Блока традиции, которая выразилась в идеалистическом понимании общества, в психологизации его.
Показательными в этом отношении являются взгляды Ж.Дюби. Как и М.Блок, он считает, что история умонастроений и идеологий невозможна без углубленного познания базовых экономических, политических и социальных структур общества. Но "эти идеологии и умственные представления имеют свое собственное существование и их история не совпадает в точности с экономическими и социальными структурами". Именно через это несоответствие в развитии, по мнению Дюби, можно познать соотношение между материальными и духовными структурами [209]. Сами по себе эти высказывания Дюби не вызывают особых возражений. Все дело в том, как понимать эти базовые экономические и социальные структуры, о которых он упоминает. И здесь оказывается, что они для Дюби не есть объективные экономические, производственные отношения людей. За существо вещей он принимает возникающие на поверхности этих отношений вторичные взаимодействия психологических форм. По мнению Дюби, люди регулируют свое общественное поведение, исходя из тех представлений, которые у них складываются об экономических и социальных условиях. Сами же эти представления, или "поведенческие модели", "системы ценностей" являются продуктом определенной культуры и в ходе воспитания передаются без видимых изменений от одного поколения к другому. Каждое данное поколение старается каким-то образом приспособить эти "поведенческие модели" к материальным реальностям [210]. Это приспособление выступает у Дюби главной движущей силой духовного развития общества. Идеалистическое понимание общества и сведение общественного бытия к общественному сознанию выразились в конечном счете в том, что феодализм у Дюби оказался "прежде всего склонностью ума"[211].
Из двух указанных направлений более близким для школы "Анналов" в 60-х годах оказалось именно второе. Сфера психологических факторов, различных проявлений субъективного в истории для представителей этого направления, как и для многих буржуазных теорий личности, стала тем "окольным путем", с помощью которого "идеолог проводит свои буржуазные концепции, а идеалист пытается ревизовать в субъективистском духе исторический материализм и научный социализм"[212].
Современные философствующие буржуазные историки пытаются доказать, что марксистское учение о материи и сознании якобы не подтверждается новыми данными, что исследование психологических, субъективных факторов исторических событий опровергает положение о том, что общественная жизнь и экономические отношения определяют сознание людей. Все это с неизбежностью уводит их все дальше от реализации принципа историзма в исследовании духовных аспектов общественного развития [213].
Именно эти позитивные моменты дали основание многим советским авторам зачислить сторонников школы "Анналов" в ряды прогрессивных буржуазных историков [1].
В этой статье Ф. Шатле выступает не только против А.- И. Марру и его книги "Об историческом знании", но и против таких авторов, как Р.Арон, П.Рикер, Ф.Ариес и другие, которые в 1955 г, опубликовали коллективную работу "Новые концепции истории"[11], ставшую своего рода манифестом идеалистической философии истории. Весьма показательно, что общее предисловие к ней, названное "Неуловимая история", написал небезызвестный А.Тойнби, чьи взгляды на историю усиленно пропагандировал во Франции Р. Арон[12].
О степени единства взглядов "триумвирата" (Ф. Бродель, Э.Лабрусс, П.Ренувэн) можно составить представление и по коллективной публикации "Ориентация исторических исследований"[31].
В качестве примеров можно сослаться на работы испанского историка П.Вольтеса, бельгийского Л.Халькэна, итальянского М.КаиниМного последователей у "Анналов" оказалось в западногерманской историографии, в частности такие историки, как К. Босл и В. Конце. В ФРГ опубликовано несколько специальных работ, посвященных отдельным историкам школы "Анналов" и наиболее важным методологическим проблемам, разрабатываемым этой школой [34]. Западногерманский историк Η -Д.Манн опубликовал в 1971 г. на французском языке в Париже монографию о Л. Февре [35].Определенный интерес школа "Анналов" вызвала и в англо-американской историографии [36]. В 60-х годах в ряде американских университетов - Беркли, Колумбийском, Калифорнийском, Иллинойском -разрабатывалось несколько докторских диссертаций о школе "Анналов"[37].Следует отметить, что в советской литературе не все авторы разделяют точку зрения о значительном методологическом влиянии школы "Анналов" на французскую и мировую буржуазную историографию [38].
В советской литературе наиболее полный анализ взглядов Ф. Броделя впервые был осуществлен М. Н. Соколовой [41].
Ж.Гурвич (1894-1965 гг.)-выходец из России; в 1918 г. был ассистентом Петроградского университета, в 1919 г.-профессором Томского университета. В 1920 г. он эмигрировал в Прагу, а с 1925 г. жил в Париже. Его политические убеждения сформировались в партии правых эсеров; научным наставником Гурвича был его политический единомышленник П.Сорокин, обосновавшийся после Октябрьской революции в Нью-Йорке, где в годы второй мировой войны проживал и Гурвич. Все труды этих двух социологов, как об этом говорится в одной из публикаций в журнале "Pensée", "отмечены их личным поражением в ходе Октябрьской революции"[53].Ж. Гурвич оставил заметный след в истории французской социологии. Он был профессором Сорбонны и преподавал философию в Практической школе высших исследований. С его именем связано создание Центра социологических исследований и Международной ассоциации социологов франкоязычных стран, в которой он выполнял роль почетного президента. Он также был создателем и руководителем Международных кафедр по социологии, в рамках которых проводятся исследования социологии познания и морали.
Ж. Гурвич определяет несколько таких уровней: морфологическая и экологическая плоскость; социальные модели; коллективное поведение; социальные символы; коллективные ценности и идеи, умственные состояния и коллективные психологические поступки и т.п.[63]
Стремление к Образности, яркости, красочности выражения содержания характерно не только для Ф. Броделя. Работы многих историков школы "Анналов", таких, например, как Ж.Дюби, Р.Мандру, Э.Ле Руа Ладюри, Ж.Ле Гофф, приближаются к художественным произведениям. Это их качество можно отнести к тому, что называют "стилем" "Анналов".
Во втором издании своей книги Бродель признается, что в 1949 г. он был "слишком ослеплен городами", т.е. их ролью в жизни Средиземноморья. "Цивилизации прежде всего" - таково его мнение на 1966 г.[94]
Φ. Бродель решительно выступал против реакционных выводов (правда, не называя их таковыми) Шпенглера и Тойнби о "закате Европы", об "упадке" западной цивилизации, начало которого Тойнби, например, связывал с 1550 г. "Я боролся,-пишет Бродель,- против этих упрощенных представлений и "великих" разъяснений. В самом деле, в какую из этих схем можно было бы с легкостью вписать судьбу Средиземноморья.
Французские историки, отмечают, например, ученые-марксисты Ж,-Ж. Гобло и А.Пелетье в работе "Исторический материализм и история цивилизаций"[102], в своей массе не высоко ценят дилетантство Шпенглера и не склонны воспринимать антинаучные понятия Тойнби. Но может быть, ставит вопрос Ж,-Ж. Гобло, данные авторы оказывают на французских историков более сильное влияние, чем это кажется самим этим историкам? К чему ведет произвол разработанных Шпенглером и Тойнби понятий, можно составить представление по документам конференции, организованной в 1961 г. в Зальцбурге Международным обществом сравнительного изучения цивилизаций. Там обсуждались вопросы "типологического метода", "души цивилизации", "метаистории" и различные теологические проблемы; ставился вопрос о будущем "западной цивилизации", о том, является ли Россия составной частью европейской цивилизации ("еретический" вариант которой она якобы представляет) или не является (якобы из-за большевизма в ней преобладает азиатское влияние, точнее, "дух турецко-татарской языковой группы"). В работе этой конференции принимали участие Тойнби, Андерль, Сорокин, Хилькман и др. Никто из французских историков не участвовал в этих дебатах, и можно было бы радоваться, говорит Ж.-Ж. Гобло, такому единодушию. Но достаточно ли в подобных случаях оказаться среди воздержавшихся?
Это единственная пока методологическая статья Ф. Броделя, опубликованная на русском языке [108].
На эти две господствующие тенденции в развитии буржуазной историографии обратил внимание в одной из своих работ М. А. БаргИ [112].
"Мы не верим,-писал Ф. Бродель,- в возможность объяснения истории с помощью того или иного доминирующего фактора. Односторонней истории не существует. Ни расовые конфликты, ни экономические ритмы, ни постоянства социальных напряженностей, ни явления духовной жизни и т.д. никогда не выступают в истории в роли исключительных доминант"[121].
Ф. Бродель неоднократно подчеркивал, что приоритет в разработке и применении этого метода принадлежит К.Марксу. "Гений Маркса, писал он,- секрет силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал действительные социальные модели, основанные на долговременной исторической перспективе"[128].
На это обратил внимание, в частности, французский философ Л. Альтюссер, отметивший, что Ф. Бродель не понял структуру целого, сконцентрировав внимание на характеристике глобального общества в категориях различных временных ритмов и образов действия он не рассматривал общество сточки зрения исторических отношений[129].
Следует отметить, что Бродель не преувеличивал степень единства мира в тот период. "Человечество,- писал он,- обрело тенденцию к тому, чтобы стать единым, лишь с конца XV в. До этого времени - а по мере того как мы уходим в глубь веков во все большей степени - оно было разъединено по различным "планетам", каждой из которых была свойственна своя цивилизация, своя собственная культура. Даже будучи расположенными рядом, они никогда не смешивались между собой"[132].
Цитируемая статья П. Вилара называется "История после Маркса". Речь идет о буржуазной исторической науке, отвернувшейся от Маркса; отсюда смысл последней фразы.
С точки зрения эволюции отношения школы "Анналов" к марксизму интересно сопоставить, например, взгляды Л. Февра и Ф. Броделя. Первый из них, не очень хорошо зная содержание работ К. Маркса и Ф. Энгельса, иногда прямо противопоставлял свои взгляды по отдельным вопросам марксистским. При этом он подчас оказывался, мягко говоря, в пикантном положении. И дело не только в том, что наряду с остроумием и журналистским мастерством он демонстрировал и свое невежество в отношении марксизма. Сами идеи, которые он пытался в качестве более "гибких", "всеохватывающих" противопоставить "одностороннему", "прямолинейному" марксизму, выглядели тощими, поверхностными по сравнению с марксизмом. Особенно характерна в этом отношении его статья "Капитализм и Реформа", написанная в 1934 г. [146]Ф. Бродель в своих высказываниях никогда не допускал ни в какой форме выпадов против марксизма. По сравнению с Л.Февром он знает марксизм значительно глубже и как большой ученый смог правильно оценить отдельные стороны работ К. Маркса и Ф. Энгельса. Марксизм, писал он, "это - самый мощный социальный анализ прошлого века". Однако нельзя не обратить внимание и на другое. Если не на словах, то по сути дела в его высказываниях, особенно если их рассматривать не изолированно, а в контексте, сквозит этакая высокомерная снисходительность, стремление подчеркнуть, что марксизм - это учение, каких было много, и, как любое учение, не лишенное рационального, он заслуживает в какой-то мере уважительного к себе отношения[147].
?
"Нам представляется ошибочным,-пишет М.Н.Соколова.-прямо связывать теорию Броделя с направлением "Анналов"... Теория разных скоростей исторического времени - совершенно самостоятельная в историко-философском плане и лишь в отдельных деталях связана с направлением "Анналов""[152].
См. примечание на с. 11.
Наиболее полное развитие эта идея М. Блока получила в его выступлении в Политехническом центре экономических исследований в 1937 г. Стенограмма этого выступления под названием "О чем можно спрашивать историю?" помещена в изданном в 1963 г. двухтомнике его статей и выступлений "Исторические записки". Очевидно, специфический состав аудитории - предприниматели, озабоченные поиском способов решения современных проблем французской экономики,-заставил М. Блока сконцентрировать внимание на вопросах утилитарной значимости исторической науки в современном обществе, и он заговорил о роли этой науки в деле обеспечения бесперебойного функционирования буржуазных социальных и экономических институтов [166].
Тенденция рассмотрения социального состава населения изолированно от общественного производства наиболее отчетливо просматривается во многих работах по исторической демографии[177].
Проблемы классов, классовой борьбы, народных восстаний во Франции XVI - XVII вв. стали предметом острой дискуссии между Р. Мунье и советским историком Б. Ф. Поршневым [182]. Принципы "социальной стратификации" Р. Мунье, его взгляды на вопрос о роли народных восстаний были подвергнуты обоснованной критике и во французской марксистской историографии [183].
Среди других наиболее важных факторов более благоприятно сложившейся в Англии "окружающей среды" Ф.Крузе выделяет институционный - в Англии уже в XVII в. государство прекратило контролировать и регламентировать промышленное производство, а во Франции во времена Кольбера эта регламентация достигла своего апогея; социально-психологический - в Англии социальный престиж деловых людей был более высоким, во Франции все еще преобладал аристократический идеал "жить по-дворянски"; типы умонастроений деловых людей в то время, когда во Франции среди них царила атмосфера "беспечности" в английских деловых кругах уже утвердился более "капиталистический" дух, более предприимчивый, приобретательский (это последнее обстоятельство Ф. Крузе объясняет тем, что предприимчивости более соответствовала протестантская религия, а беспечности - католицизм) ; географический фактор-Франция была более обширной страной, чем Англия, что затрудняло контакты между деловыми людьми и информацию об имевших место изобретениях.
Ж. Дюби - профессор Коллеж де Франс, крупнейший современный буржуазный историк, специализирующийся на проблемах европейского средневековья. Его докторская диссертация "Общественный строй Маконской области в XI-XII вв." получила самую широкую известность во французской историографии[194]. Ж.Дюби опубликовал много других синтетических и проблемных исследований по истории средневековья[195].
А. Безансон - один из наиболее реакционных французских буржуазных историков, специализирующийся по проблемам русской и советской литературы, культуры и истории. Все его работы основаны на психоаналитическом структурализме. В 1967 г. вышла его книга "Убиенный царевич. Символика закона в русской культуре", в которой с помощью таких категорий, как "структура физических бессознательных элементов", "эдипов комплекс" и т.д., фальсифицируются смысл и содержание творчества Гоголя, Достоевского, Блока и других русских писателей и поэтов, выстраиваются умозрительные схемы об "отношении русских к богу и монарху" и на этой основе делается попытка истолковать явления политической и социальной действительности [204]. Реакционными идеями пронизаны и другие его работы [205]. Свое политическое кредо А. Безансон наиболее полно выразил в книге "Краткий очерк советологии"[206], которая выдержана в духе дремучего антисоветизма. Симптоматично, что предисловие к этой книге написал Р.Арон, с которым Безансона связывает многолетнее сотрудничество на ниве "советологии".