Первый номер "Анналов" за 1959 г. открывается статьей Ф. Броделя, посвященной 30-летию журнала. В ней говорится о гуманистическом призвании исторической науки, о необходимости укрепления на этой основе сотрудничества всех французских исторических школ. За статьей Ф. Броделя следует публикация Э.Ле Руа Ладюри "История и климат", которая, как подчеркивает автор, носит методологический характер и также призвана наметить пути решения конкретных задач, стоящих перед исторической наукой [1]. Соседство этих двух публикаций в юбилейном номере "Анналов" скорее всего дело случая. В то время вряд ли кто мог предположить, что гуманистические идеи, преемственно развивавшиеся Ф. Броделем после М. Блока и Л.Февра, вскоре будут рассматриваться как вчерашний день школы "Анналов", а олицетворением ее будущего станет Э.Ле Руа Ладюри, который через несколько лет уже четко обозначит линию дегуманизации буржуазной исторической науки и выразит краткой формулой новую сферу Клио: "История без людей"[2].
В конце 160-х — начале 70-х годов в ряде публикаций таких, например, историков третьего поколения "Анналов", как Ф.Фюре [3], П.Шоню [4], М.де Серто [5], довольно ясно обозначился еще один демарш—решительный отказ от идеи "глобальной истории", идеи, которой во многом определялись плодотворность и оригинальность этого направления французской буржуазной историографии в предшествующий период.
Два взаимосвязанных явления—дегуманизация и парцелляция исторической науки — представляют собой главную отличительную особенность современного, третьего этапа эволюции "Анналов". Они затронули проблематику научных исследований, повлияли на характер научной интерпретации наиболее важных процессов и событий в истории. Оба этих явления сопровождались углублением специализации внутри исторической науки, разработкой новых теоретических схем, сосредоточением внимания на общих проблемах методологии.
Прежде чем приступить к анализу указанных явлений во французской буржуазной историографии, остановимся на некоторых реальностях социально-политической жизни Франции 60-х годов, которые в значительной мере определили поворот в умонастроениях и общей идеологической ориентации буржуазной научной интеллигенции.
В различных областях жизни французской нации в это время стали все более сказываться результаты господства монополий и развернувшейся научно-технической революции. Изменилась социальная структура населения страны, резко сократился удельный вес традиционных мелкобуржуазных слоев, старых групп буржуазии [6]. Количественный рост так называемых "новых средних слоев" во французском, да и во всем западноевропейском, обществе, представленнных в значительной мере и научно-технической интеллигенцией, сопровождался усилением их зависимости от правящей бюрократической верхушки, отстаивающей интересы монополистического капитала [7]. Это не могло не сказаться на социальной позиции "новых средних слоев". Для них стал очевидным утопический характер идеи "третьего пути"-ни с монополиями, ни с рабочим классом—в решении "французских проблем", идеологическим выразителем которой во Франции долгое время была университетская философия [8]. В условиях государственно-монополистического капитализма усилилась подчиненность науки практическим, утилитаристским целям, отчетливее проявилась ее ориентация на обеспечение "нормального" функционирования и "стабильности" буржуазного строя. На этой основе в 60-х годах в идеологической жизни Франции, в сфере гуманитарного и социального знания произошли существенные изменения. Традиционные философские системы умозрительного характера, гуманитарно-антропологические направления, в том числе и экзистенциалистская философия "третьего пути" Ж.-П. Сартра, были оттеснены более отвечающими духу времени сциентистскими течениями, среди которых на первом месте оказался структурализм. Во всех этих изменениях важная роль принадлежит французской буржуазной историографии и представителям других отраслей научного знания, непосредственно связанных с направлением "Анналов". Вот почему мы считаем необходимым начать анализ основных тенденций в современной французской буржуазной историографии с выяснения одной из наиболее сложных проблем общего характера: "Историческая наука и структурализм"[9].
Большую работу в плане определения путей ее решения проделали французские ученые-марксисты Л.Сэв, М.Годелье, Л.Альтюссер, А.Казанова, П.Вилар и др.[10] На протяжении ряда лет они ведут плодотворные дискуссии с буржуазными учеными по наиболее актуальным проблемам гуманитарного знания. Обстоятельный и аргументированный критический анализ исходных позиций, методов, идеологических интерпретаций структуралистских течений осуществили марксистские журналы "Пансэ", "Нувель критик", "Кайе дю коммюнисм". Особенно широкий резонанс получили специальные выпуски журнала "Пансэ" — "Структурализм и марксизм" (1967, № 135) и "Этнология и марксизм" (1973, № 171 - 172), в которых структурализм анализируется как течение в различных конкретных науках: лингвистике, истории, этнографии. Рассматривая историческую науку как важный участок идеологической борьбы на современном этапе, журнал "Нувель критик" в 1968 — 1973 гг. опубликовал серию статей на тему "История и гуманитарные науки". Многие из этих статей вошли в изданный в 1974 г. сборник "История сегодня". Основная задача сборника, как ее определил главный редактор журнала "Нувель критик" А.Казанова, состояла в том, чтобы показать, насколько большое давление и сегодня оказывает на развитие буржуазной исторической науки позитивизм, разновидностью которого в теории познания является структурализм. Теория истории, по мнению А. Казаковы, может быть окончательно сведена к формализму, если она не будет опираться на конкретные достижения исторических исследований и на марксизм. Одно из центральных мест в сборнике занимают проблемы "Субъект и структура", "История событий и история структур". В целом сборник "История сегодня" является большим достижением французской марксистской историографии. Его успех во многом определяется исходными принципами журнала "Нувель критик" в вопросе о современных тенденциях в буржуазных гуманитарных науках. В ходе обновления этих наук или даже их реконструирования, по мнению редакции журнала, осуществляется постоянное взаимодействие между научной разработкой и оправдательными идеологиями. "Это означает,—говорится в одной из статей,— что новые течения, возникающие в гуманитарных науках, требуют со стороны марксистов беспрестанного внимания и осторожных подходов. Не может быть речи о том, чтобы отбрасывать огромный вклад новых наук под предлогом борьбы против новых форм буржуазной идеологии, форм, чьи претензии на истинное знание не могут быть нами признаны. Эта большая работа — внесение ясности, обогащение, анализ — предполагает. дискуссию между марксистами и представителями новых течений. Наш журнал постарается внести в это свой вклад"[11].
Обстоятельный анализ структурализма как сложного комплекса специально-научных и философских идей осуществлен советскими философами. В работах таких, например, авторов, как Μ.Η. Грецкий, Т.А.Сахарова, Н.Л.Филиппов, Н.С.Автономова, определены основные общеметодологические и мировоззренческие принципы отношения марксистской философии к структурализму, показано его место в идейной и социально-политической жизни Франции, выявлены его основные философско-методологические проблемы, осуществлен критический обзор методов и результатов структуралистского поиска некоторых инвариантных оснований человеческой культуры [12]. Признавая большую важность и плодотворность осуществленных исследований, нельзя не отметить, что все они ограничиваются анализом преимущественно философских проблем структурализма и, как правило, не учитывают в этом анализе работ историков.
Из публикаций советских историков о структурализме [13] хотелось бы особо выделить статью И. Д. Ковальченко и Н. В. Сивачева "Структурализм и структурно-количественные методы в современной исторической науке"[14]. Подчеркивая актуальность данной проблемы, авторы обращают, в частности, внимание на то, что структурализм получил в современной буржуазной историографии весьма широкое распространение и претендует на роль методологии исторического познания, которая якобы способна вывести буржуазную историографию из глубокого кризиса и сделать ее подлинно научной. В этой связи советским историкам надо иметь ясное представление о существе структуралистской методологии исторического познания, о том, каково ее место в буржуазной методологии истории, может ли она в действительности способствовать преодолению идейно-методологического кризиса буржуазной историографии, в каком соотношении она находится с марксистской методологией я исторического познания. И. Д. Ковальченко и Н.В.Сивачев дали очень убедительные ответы на эти вопросы и, проанализировав некоторые работы американских историков, сделали важные выводы методологического характера о состоянии структуралистской историографии.
Разделяя эти выводы и все принципиальные оценки исторического структурализма, мы хотели бы вместе с тем обратить внимание на некоторые спорные суждения И. Д Ковальченко и Н. В. Сивачева, в частности на их оценки таких известных французских буржуазных ученых, как Э.Ле Руа Ладюри и Ф.Фюре. Отмечая воздействие марксизма на работы этих ученых, авторы, однако, не уточняют, что эти историки третьего поколения "Анналов" действительно в свое время прошли школу марксизма, но сочли нужным с ней расстаться и теперь выступают в роли наиболее активных противников марксизма. И еще одно спорное суждение: по мнению И. Д. Ковальченко и Н. В. Сивачева, структурализм лишь "со второй половины XX века начал проникать и в историческую науку". Однако, что касается французской историографии, то здесь, как показывает анализ конкретных работ историков школы "Анналов", наиболее важные общенаучные принципы, приписываемые в последнее время структурализму, и многие методы системного, структурнофункционального, количественного анализа прочно вошли в практику научных исследований задолго до указанного времени[44]. Наконец, и это, пожалуй, самое главное, нуждается в уточнении положение о "проникновении" структурализма в историческую науку. На это хотелось бы обратить особое внимание, поскольку и во многих других советских исследованиях проводится мысль о привнесении структурализма в историческую науку извне. По мнению их авторов, буржуазные историки не стали "изобретать велосипед", а просто заимствовали у структурализма концепции, модели, методы. При этом имеют место противоречивые, а иногда и прямо противоположные оценки степени "проникновения" структурализма во французскую буржуазную историографию. И. Д. Ковальченко и Н.В.Сивачев говорят о весьма широком распространении структурализма в современной буржуазной историографии [17]. Примерно такого же мнения придерживается и М.А.Барг, отмечающий, что "современный фазис методологического кризиса буржуазного историзма отмечен особой популярностью так называемых структуралистских концепций..."[18]. В то же время, например, М.Н.Соколова с уверенностью утверждает, что "структурный метод не получил широкого распространения в современной французской исторической науке"[19].
Все это свидетельствует, что в проблеме "Французская буржуазная историография и структурализм" есть еще много нерешенных вопросов, среди которых можно выделить, например, такие: рассматривать ли французскую буржуазную историографию и структурализм как два параллельных явления или же следует оценивать структуралистские концепции как присущие целому ряду буржуазных гуманитарных наук, в том числе и истории? На каком основании можно отнести отдельную работу или целое направление в историографии к структурализму? Каково объективное содержание структуралистской историографии и как соотносятся в ней общенаучные принципы, методы и философско-идеологические концепции?
Решение этих и других вопросов, связанных с указанной проблемой, предполагает объединение усилий советских ученых различных гуманитарных специальностей для осуществления на основе марксистско-ленинской теории критического анализа всей совокупности буржуазных общественных наук во Франции на значительном отрезке времени. В данном же случае в порядке постановки вопроса обратим внимание лишь на некоторые аспекты этой проблемы.
Один из них касается структурализма в целом как метода, как исследовательского направления. Многие неточности и противоречивые суждения о структурализме в исторической науке обусловлены, очевидно, тем, что не в достаточной мере соблюдается историко-научный подход к этой проблеме. Так, например, зарождение французского структурализма как исследовательского направления нередко относят ко второй половине XX в.[20], а основоположником исторического структурализма называют, как правило, К.Леви-Стросса [21], который, как справедливо отмечается, сыграл ведущую роль в разработке методологической программы структурного исследования [22]. Считается, что структурализм во Франции представлен кроме этнологии К.Леви-Стросса главным образом историей науки М.Фуко, психологией Ж. Лакана и литературоведением Р. Барта. Специально-научные истоки французского структурализма усматриваются в основном в области языкознания, в частности в структурной лингвистике швейцарского языковеда Ф.де Соссюра а его идейные и философские предпосылки—в философии И. Канта и неокантианцев [24].
Многие из этих положений стали общепризнанными и зачастую звучат уже почти как аксиомы. Однако, если на них посмотреть в историко-научном плане, не исключено, что в них придется внести существенные уточнения. Сужение хронологических рамок при рассмотрении вопроса о становлении французского структурализма, ограничение его научной проблематики лишь теми отраслями знания, которые представлены именами наиболее видных структуралистов второй половины XX в., сведение его научных истоков лишь к области языкознания — все это приводит иногда к тому, что в области методологии современному французскому структурализму приписывается то, что еще во второй половине XIX—начале XX в. стало общим достоянием науки и послужило для самого структурализма "питательной основой", теоретическим фундаментом. Кроме того, сужение хронологических рамок становления структурализма затрудняет вычленение тех специально-научных, методологических разработок, философских интерпретаций К. Леви-Стросса, М. Фуко, Ж. Лакана и других, которые уже в 60-х годах и позже получили распространение и оказали влияние на многие отрасли буржуазного гуманитарного знания. Представляется более оправданным рассмотрение вопроса о структурализме как об исследовательском направлении на более широком фоне становления и развития системного и структурно-функционального принципов в естествознании, физике, математике, а также во всей совокупности гуманитарных наук. Такой подход позволил бы сделать необходимые уточнения, в частности, и в вопросе о соотношении структурализма и исторической науки.
Поясним это некоторыми примерами. В поисках новой методологии общественного познания представители французского структурализма исходили из стремления предельно устранить субъективный момент как в объекте познания общественных наук, так и в самом процессе познания. К числу проявлений общественной жизни, свободных от субъективного момента, относятся, по их мнению, структуры, и прежде всего категория бессознательных структур. Решение задачи предельно возможного исключения субъективного момента из процесса познания общественной жизни структуралисты усмотрели во внедрении в общественные науки, в том числе и в историческую, методов естественных и точных наук, главным из которых является для них метод моделирования [25]. "Основные общенаучные моменты, определяющие структуралистскую проблематику в различных познавательных областях,— это примат отношений над элементами, синхронии над диахронией, стремление к выявлению инвариантов отношений и др."[26] В социальном познании структурализм видел свою главную задачу не в исследовании структуры исторического процесса - проблема, в которую уперлось развитие традиционного историзма,-а в изучении "синхронических" структур, т. е. структур, взятых вне развития, вне исторического изменения [27].
Можно было бы продолжить перечень основных методологических положений, которые действительно определяют научную проблематику и исследовательские приемы французского структурализма второй половины XX в., но которые никак нельзя отнести к числу оригинальных и принадлежащих исключительно этому исследовательскому направлению.
Анализ развития "Анналов" за период с конца 20-х до середины 60-х годов дает достаточно оснований для утверждения, что по крайней мере все вышеперечисленные положения, равно как и многие другие методы системного и структурно-функционального анализа, не только нашли отражение, но стали основополагающими и получили всестороннюю разработку во французской географической школе, в социологии, антропологии и историографии. И в этом смысле вполне можно назвать "структуралистами" П.Видаль де Ла Блаша, Ф.Симиана, М.Мосса, М. Блока, Ж.Лефевра, Ж.Гурвича, Ф.Броделя, Ф.Крузе и многих других представителей различных областей научного знания, объединившихся вокруг "Анналов". Если учесть, какую роль во всей совокупности буржуазных общественных наук играли в период 40 — 60-х годов "Анналы" и VI Секция Практической школы высших исследований, где работал, в частности, и К.Леви-С тросе, то вполне правомерным мог бы быть и вопрос о влиянии "Анналов" на развитие таких дисциплин, как этнология, история науки, литературоведение, психология и др. Разумеется, сказанное не означает, что с работами К. Леви-Стросса, М.Фуко, Ж. Лакана, Р.Барта, Ж.Деррида и других структуралистов второй половины XX в. в гуманитарные науки, в том числе и в историческую, не пришло ничего нового, что они не затронули методологических основ этих наук. Выявление этих новых моментов призвано пролить дополнительный свет на вопросы о преемственности в развитии "Анналов" и об их восприимчивости к философско-теоретическим и идеологическим модификациям во всей совокупности буржуазных наук об обществе.
Чтобы подойти к решению этой задачи, выделим те методологические положения, на которые обращают особое внимание многие советские ученые и которые, как нам представляется, характерны собственно для структурализма второй половины XX в.
В своих исследованиях "примитивных обществ" К.Леви-Стросс использовал метод "двойных оппозиций". Суть центральной "оппозиции" этого метода -"природа - культура"- выражена следующими словами Леви-Стросса: "Все, что есть в человеке универсального, зависит от порядка природы и характеризуется спонтанностью, а все, что подчинено норме, принадлежит культуре и представляет признаки рельефного и особенного". Из этого положения проистекает трактовка бессознательного как символической, специфически человеческой функции, которая у всех людей подчинена Одинаковым законам. Отсюда же берет начало тенденция к сплошной интеллектуализации человеческой деятельности, сведению всей культуры к системе знаков и их интерпретации с помощью лингвистических моделей. Упразднение исторического измерения привело структурализм к тому, что сама реальность улетучилась из анализа,- к "структурализму без структур", по выражению французского психрлога Ж.Пиаже [28]. "В методологическом плане важнейшая черта структурализма состоит в том, что он предполагает переход от глобального рассмотрения объекта в целом к его расчленению и дифференцированному изучению его строения и функционирования"[29]. Некоторые ученые-структуралисты вышли за рамки чисто научных областей и выдвинули ряд философских идей, представляющих собой абсолютизацию отдельных их конкретно-научных положений. Это, в частности, нашло выражение в мистификации противоречий современного капитализма как противоречий "человека вообще" и "структуры вообще"[30].
Если посмотреть с этих позиций на современную французскую буржуазную историографию, можно сказать, что и в этом смысле структуралистские тенденции в ней проявились довольно отчетливо.
Все сказанное выше имеет целью прежде всего подчеркнуть момент преемственности в развитии того направления буржуазной исторической науки, которое представлено "Анналами". Эта преемственность обусловлена свойственной буржуазному мышлению методологией и идеологией позитивизма, в рамках которого происходило становление и развитие системного и структурно-функционального методов; структурализм в данном случае можно рассматривать как один из способов конкретизации этих методов. Вместе с характерными особенностями позитивизма и неопозитивизма второй половины XX в., проявившимися, в частности, во французском структурализме, в буржуазной исторической науке стали утверждаться не только специально-научные, но и философско-идеологические концепции, определившие общее ее развитие в направлении к сциентизму с присущей этому способу буржуазного мышления апологетикой буржуазного общества.
Все это заставляет задуматься над более общим вопросом: почему структурализм получил широкое распространение в современной буржуазной историографии? Поиск ответа на этот вопрос показал, что для "очарования" структурализмом у историков школы "Анналов" было достаточно причин, к рассмотрению которых мы и переходим.
Майско-июньские события 1968 г. во Франции заставили Ф. Броделя прервать чтение курса лекций в Чикагском университете и вернуться в Париж. Вскоре после этих событий здесь была созвана довольно представительная экстренная сессия "друзей, сотрудников и директоров "Анналов" с целью глубоко обсудить ряд не терпящих отлагательства современных проблем и произвести переоценку ценностей"[31]. Результаты этой сессии сказались незамедлительно: Ф.Бродель был фактически отстранен от руководства журналом; был создан коллективный "директорат", в который вошли новые люди—М.Ферро, Ж.Ле Гофф, Э.Ле Руа Ладюри. Покинул пост ответственного секретаря редакции журнала Р. Мандру — один из наиболее прогрессивных историков школы "Анналов"; его место занял А. Бюргийер. Через некоторое время Ф. Бродель был смещен и с поста заведующего кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс; на эту должность был назначен Э.Ле Руа Ладюри. Ровно через год после всех этих событий и перемещений Ф. Бродель направил руководству "обновленного" журнала короткое послание, в котором выразил надежду, что, несмотря на сложности, вытекающие из самих "новаций", журнал останется верным "духу Люсьена Февра и Марка Блока" и что "молодые директора" сохранят присущий журналу "ореол новых Анналов". Но все эти надежды были выражены как-то неуверенно, без присущего Броделю энтузиазма, а его упоминание о "смысле новых усилий, который станет очевидным уже с первых номеров" и который действительно обрисовался со всей определенностью уже в первые годы после экстренной сессии редакции журнала, свидетельствует о том, что в 1969 г. у Ф. Броделя было достаточно оснований воздержаться от проявления энтузиазма. Да и кому нужны были эти символы веры, выраженные в форме надежд? Разве не повторял Л.Февр, как заклинание, что история—это наука о человеке, а не о понятиях и вещах [32], и разве он не передал этот принцип Ф. Броделю в качестве завещания "Анналам"? Но уже сам Бродель сделал первые шаги к тому, чтобы вытеснить из истории живых людей, заменив их вещами, структурами, хотя он все же не решился дойти в этом вопросе до логического конца и истории без людей не признавал. Точно так же, объявляя себя структуралистом, Бродель делал оговорку: "но только по темпераменту", поясняя, что математические абстракции, если за ними исчезнет реальность, погубят историческую науку. А его ученики не остановились на полдороге—они пошли дальше, туда, куда Бродель их вести не хотел. Более того, новые директора "Анналов" повели атаку на его святая святых-на идею "глобальной истории". Выразив желание "осовременить" журнал, они начали с того, что отдалили его от живого прошлого, что еще больше подорвало его связь с настоящим.
Об общей программе "новых" "Анналов" лучше всего можно составить представление по новым рубрикам журнала и по специальным тематическим выпускам после 1968 г. Они как бы прочертили генеральную линию, запечатлев намерения редакции журнала привлечь внимание более широкого круга читателей, прежде всего за счет молодежи. В новой проблематике журнала просматривается поляризация сюжетов, их "симметричные" крайности. Одни темы как бы взывают: подальше от людей, от изменяющегося, непредвиденного к природе, к биологическому; другие, наоборот, сосредоточивают внимание на самом злободневном, на событии. Из тематических выпусков журнала можно выделить следующие: "Биологическая история и общество", "История и урбанизация", "История и структура", "Семья и общество", "История и окружающая среда", "История и другие науки", "Вокруг смерти", "Антропология Франции", "Медики, медицина и общество во Франции XVIII в.". Несколько "сквозных" тем "Анналов" были посвящены проблемам сексологии, религиозным проявлениям в форме ересей, символики, фольклористики и пр.
После невиданного в послевоенной Франции социально-политического кризиса весны 1968 г., потрясшего до основания всю структуру Пятой республики, ее новые политические руководители (особенно после смерти в 1974 г. преемника де Голля Жоржа Помпиду и явного падения авторитета "классического голлизма"[33]) крайне нуждались в цельной идеологической концепции, которая, не отвергая прямо марксизм как доктрину, в то же время могла бы противостоять ему, увести бунтующую молодежь и вышедшие из-под контроля "средние слои" с дороги классовой борьбы на путь буржуазного "материального" реформизма, прикрытого обновленными этикетками "третьего пути". Роль такой концепции и призвана была сыграть далекая от текущей политики идея "глобальной истории" Ф. Броделя, но не в изначальном ее виде, а в варианте "новых" "Анналов".
С середины 70-х годов на "Анналы" полились щедрые правительственные субсидии. Увеличился формат журнала, улучшилась его полиграфическая база. Правительственная поддержка не ограничивалась одним лишь финансированием печатного органа "Анналов". Были приняты меры к организационному и материальному укреплению всего направления в науке, представляемого "обновленными" "Анналами". Важнейшей из этих мер явилось преобразование в 1975 г. VI Секции Практической школы высших исследований в самостоятельное научно-исследовательское, учебное и издательское учреждение, получившее название Школа высших исследований в области социальных наук. Отныне эта школа наряду с Сорбонной имела право присуждать научные степени и звания.
Пожалуй, наиболее рельефное выражение политическое кредо "новых" "Анналов" получило в двух специальных номерах. Первый из них, вышедший в 1971 г., нацелен на реинтерпретацию понятий "старый режим" и "французская буржуазная революция". В разделе "История и утопия" этого выпуска "разоблачается" "мифотворчество" просветителей Т. Мора, Ж.-Ж. Руссо, а открывающая номер статья Ф.Фюре "Революционный катехизис" дает такую интерпретацию Великой французской революции, после которой от этого события не остается ровным счетом ничего-ни великого, ни французского, ни революционного [34]. С выпуском в 1976 г. специального номера "Анналов" под общим названием "Революция и тоталитаризм"" журнал впервые за всю его историю целиком и полностью погрузился в грязное болото антисоветизма. Вдохновителем, организатором и автором основных публикаций этого номера был один из новых директоров журнала -Марк Ферро.
Процесс дальнейшего "обновления" буржуазной исторической науки сопровождался пересмотром всего арсенала средств исторического познания: исходные принципы, предмет исторической науки, методы. В настоящее время, как и в начале века, во времена А.Берра, внешне главной мишенью критики со стороны "Анналов" продолжает оставаться так называемая "повествовательная" история. Для них это стало уже своеобразным ритуалом. Однако направленность и содержание этой критики с тех пор существенно изменились. Историография, против которой выступают "Анналы" 70·х годов, пожалуй, меньше всего воскрешает в их памяти времена Сеньобоса. "Традиционными", т.е. устаревшими, для них становятся уже и сами основатели "Анналов" и даже Ф. Бродель, непременные реверансы в сторону которых также начали приобретать ритуальный характер,
Но главное размежевание сил во французской историографии происходит не по линии между прошлым и настоящим. Для нынешнего поколения "Анналов" "традиционной", устаревшей является прежде всего марксистская историография, которую Э.Ле Руа Ладюри именует "псевдореволюционной"[36].
Движение за очередное "обновление" буржуазной исторической науки во Франции приобрело поистине небывалый размах. Лишь теории этого вопроса посвящены десятки томов научной литературы. Результаты, достигнутые в деле перестройки исторической науки к середине 70-х годов, получили обобщение в трехтомном коллективном издании "Заниматься историей" [37]. Теоретические проблемы истории находятся в центре внимания двух специальных выпусков: "Методология истории и гуманитарных наук"[38] - в честь Ф. Броделя и "Экономическая конъюнктура. Социальные структуры"[39] - в честь Э.Лабрусса. Кроме того, ряд видных историков школы "Анналов" опубликовали авторские труды по наиболее актуальным проблемам исторического знания, в числе которых можно назвать такие, как "Логика истории" Ш.Моразе, "Территория историка" Э.Ле Руа Ладюри, "История-социальная наука" П.Шоню [40]. В этих работах затрагивается очень широкий круг вопросов, касающихся логико-методологической специфики истории, ее места в системе гуманитарных наук. По ним можно судить о достижениях французской буржуазной исторической науки, о существенных изменениях, происшедших в ней за последнее время.
Наиболее полно методологические проблемы современной буржуазной исторической науки представлены в коллективном труде "Заниматься историей". Составители этой работы-Ж. Ле Гофф и П. Нора считают, что во Франции утвердился новый тип истории, и выделяют следующие основные проблемы, вставите перед Hei..
Прежде всего вопрос об исходных принципах. Ж.Ле Гофф и П. Нора фактически отрицают существование единой теории познания. "Обновленная история", заявляют они, как никогда, решительно отвергает какую бы то ни было философию. В то же время она не может уже довольствоваться и позитивистскими иллюзиями по отношению к теории. В ней явно просматриваются тенденции к концептуализации: современный историк занят не только и не столько тем, что вскрывает взаимосвязь событий и фактов; его интересует эволюция социальных, экономических, психических структур, процессы, отношения. История нового типа — это история-проблема, а не история-рассказ. Отсюда первая сложность, которую Ж.Ле Гофф и П. Нора формулируют так: вторгаясь в область теории, историческая наука рискует превратиться в нечто противоположное ей самой, т.е. в нечто вроде "марксистских предназначений", веберовских абстракций или структуралистских вневременных конструкций.
Второй вопрос о предмете исторической науки. В те области знания, где история как система объяснения общества во времени пребывала в одиночестве, начали вторгаться другие науки с нечетко определенными границами своего предмета, которые могут вобрать или растворить в себе историю. Особенно большой притягательной силой в этом отношении обладает этнология. Избавившись от примата письменного источника и тирании события, этнология тянет историческую науку к почти неподвижной, медленно протекающей истории, к броделевской "большой продолжительности". Расширение поля, которое вынуждена теперь обрабатывать история, поколебало самые, казалось бы, апробированные способы исторического объяснения. В истории социальных представлений, идеологий, умонастроений обнаружились сложная игра взаимодействий и такие смещения, научное объяснение которых, как полагают Ж. Ле Гофф и П. Нора, не под силу никому, в том числе и марксизму, обладающему наиболее глобальным и цельным видением мира. Сложные переплетения социального, идеологического, психологического оказалось невозможным упрощенно истолковать в рамках понятий структуры и суперструктуры. В этих условиях единая историческая наука уже перестает существовать. Образуются несколько историй—экономическая, демографическая, религиозная, политическая,—и каждая из них- со своим предметом, с претензией на тотальность.
Наиболее полно вопрос о предмете исторической науки в том виде, как его представляют себе составители сборника "Заниматься историей", раскрывается в статье М.де Серто "Историческая операция", которой открывается сборник. На точку зрения, изложенную в этой статье, следует обратить особое внимание, поскольку ее можно считать если не общепринятой в "Анналах", то во всяком случае получившей самое широкое отражение во многих исследованиях. Кроме того, в статье М.де Серто выражена позиция, которой, на наш взгляд, определяются и важный поворот в развитии всей современной французской буржуазной историографии, и соответствующие модификации в теоретических основах и методах исторических исследований.
Суть этой позиции сводится к следующему. На протяжении всего XIX в. и до середины XX в. "центральным сектором" исторической науки была социальная история, т. е. проблема "отношения общества к самому себе". Но наряду со становлением общества шел и другой процесс — становление природы, а это становление является одновременно "данным" и "творимым". Социальный порядок, если его рассматривать в процессе становления природы, вписывается в этот процесс как одна из форм естественного порядка. Следовательно, предметом исторической науки должно быть становление природы, а познать это становление можно лишь путем различения на каждом этапе "данного" и "творимого". Отсюда, по схеме М. де Серто, логически вытекает главная задача исторической науки: в каждом конкретном исследовании внимание должно быть сконцентрировано на отыскании пограничной зоны между "данным" и "творимым", между природой и культурой.
Не трудно видеть, куда могут увлечь историческую науку такие ориентиры. Поскольку становление природы—это процесс, у него должны быть и точки нестабильности, и, следуя по пути, обозначенному М.де Серто, их нужно искать в зоне пересечения природного и культурного. В результате проведенной М.де Серто "исторической операции" осуществляется как бы двойное "снятие" реально существующего противоречия, которое является источником развития любого общества, основанного на частной собственности на средства производства: на место противоречия "класс-класс", обусловленного в процессе преобразования природы противоречием "производительные силы - производственные отношения", выдвигается противоречие "данное-творимое", или "природа вообще—общество вообще"[45].
Статью М.де Серто можно в известном смысле рассматривать как программную, но в то же время она является отражением ситуации, уже сложившейся в буржуазной исторической науке в конце 60-х-начале 70-х годов. Ориентация исторических исследований на изучение "становления природы" обнаружилась в повышенном интересе к географии, к истории людей в их тесных отношениях с природой и дополнилась в последнее время интересом к проблемам городского строительства [42], изменения географии растений и их социально-экономических последствий [43], развития техники [44], проявлений сексуальности, истории медицины, заболеваний [45] и т.д.
Утверждению истории нового типа, по мнению составителей и авторов книги "Заниматься историей", способствует и то, что она обрела новые объекты исследования, которые ранее рассматривались мимоходом или не освещались вовсе. Этим новым объектам посвящен третий том книги, в котором "обновленная" историческая наука предстает буквально всеядной. Она "заглатывает" много такого, что, казалось бы, абсолютно не показано ее "пищеварению". Новые объекты рядом со словом "история" воспринимаются порой как настоящие парадоксы-то из-за вневременной своей сущности (история дождя и хорошей погоды, миф, праздник, смерть), то из-за своей неподвижности и явной принадлежности к другим областям знания (история детства, история подсознательного, эпизоды с проституткой в "Что делать?" Чернышевского и в "Подземелье" Достоевского), то из-за своей тривиальности (история французской кухни, меню XIX в.). Если учесть, что среди новых объектов исторической науки оказались еще и такие, как, например, аменорея и пятна на Солнце, то можно составить некоторое представление о широте ее размаха. Все эти "объекты" исторического наблюдения[46] являются не столько результатом произвольного выбора отдельных историков, сколько естественным следствием новых представлений о предмете исторической науки. Согласно этим представлениям, различие между "данным" и "творимым" якобы обнаруживается в пограничной зоне между ними, на грани природного и культурного, а эта грань наиболее резко прочерчивается в бессознательных структурах, которые удобнее всего исследовать на таких проявлениях, как колдовство, сумасшествие, народный праздник, фольклор.
Наконец, в рассматриваемом трехтомнике уделяется много места вопросам метода. Современный историк, заявляют его составители, перестал быть "мастером на все руки", который брался рассуждать обо всем с высоты неопределенности и универсальности своего предмета — истории. Теперь он должен сказать, что именно он ищет, какие материалы имеют отношение к данному вопросу. Он должен четко сформулировать свои гипотезы, полученные результаты, методы, доказательства и сомнения. Словом, история отказывается от импрессионизма в пользу строгой статистики, количественных данных. Приверженность измеримым величинам, по мнению Ж. Ле Гоффа и П. Нора, способна в равной мере и обеднить историческую науку, и укрепить ее позиции, обогатить ее.
Трехтомник "Заниматься историей" не относится к разряду "семейных" хроник "Анналов". Это скорее тот общий срез, по которому можно судить о тенденциях, присущих всей современной французской буржуазной историографии, о столкновении в ней различных подходов, оценок, точек зрения о настоящем и будущем исторической науки. Вместе с тем и к истории "Анналов" эта работа имеет непосредственное отношение. После ее прочтения сразу же возникают такие взаимосвязанные вопросы: в какой мере во всей французской буржуазной историографии 70-х годов просматривается та "классическая" концепция "Анналов", которая развивалась по линии М. Блок — Ф. Бродель? Можно ли сказать, что "Анналы" 70-х годов обладают какой-то цельной доктриной, которая выделяет их как школу или как специфическое направление в современной буржуазной историографии?
Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо хотя бы в общих чертах рассмотреть основные установки и наиболее характерные работы тех историков, которые в настоящее время выступают от имени "Анналов".
В наиболее обобщенном виде основные проблемы теории, предмета и методов современной буржуазной исторической науки представлены в новейшей концепции "квантитативной", или "серийной", истории.
Сначала об этимологии этих терминов. Слово "квантитативный" (количественный) широко используется во французской буржуазной историографии по крайней мере со времени Ф.Симиана. Но вначале им определялись лишь способы обработки количественных исторических данных или же соответствующий тип источников. Примерно с начала 60-х годов в некоторых трудах по экономической истории определение "квантитативный" употребляется уже применительно к истории. "Квантитативная история, цели и методы"—так назвал Ж-Марчевский[47] введение к коллективной работе по истории экономики Франции, состоящей из 12 томов [47]. Определение "квантитативный" приобрело теперь уже иное содержание; квантитативная история это нечто похожее на ретроспективную эконометрику"[48]: на основе современной модели баланса национальной экономики воссоздаются статистические данные, относящиеся к состоянию и функционированию всех отраслей экономики в определенный исторический период по схеме "затраты-выпуск"[49]. Квантитативной история может стать лишь при условии заполнения всех матриц модели баланса национальной экономики. Квантитативная история, по мнению ее сторонников, ограничивает до минимума субъективные суждения историка в процессе исследования исторической реальности; делает предметом исследования не отдельные, изолированные во времени и в пространстве факты и события, а ряды однородных единиц, позволяющие реконструировать связное целое экономической действительности из одинаковых или сравнимых явлений на протяжении длительного периода; и наконец, это не история героев, а история масс. "Квантитативная история,—пишет Ж.Марчевский,—может быть определена как метод экономической истории, который интегрирует все изучаемые факты в систему взаимозависимых расчетов и делает из них выводы в виде квантитативных совокупностей, определяемых полностью и исключительно данными этой системы расчетов"[49]. По мнению таких видных сторонников квантитативной истории, как П.Шоню и Ф.Фюре, экономическая история не может быть в подлинном смысле этого слова квантитативной, поскольку вся историческая реальность не сводится к экономике; возможности основанной на статистических данных истории ограничены хронологически XIX—XX вв., а географически-лишь Европой и Северной Америкой, поскольку до этого времени и в других районах статистики в национальном масштабе не существовало. Вместе с тем они отмечают, что значение экономической квантитативной истории не ограничивается возможностями исследования определенной сферы исторической реальности; она в то же время представляет собой совокупность методов, свойственный ей подход к изучению прошлого [50].
В более широком смысле определение "квантитативный" применяется к исследованию всей совокупности явлений экономической, социальной и духовной жизни на любом историческом отрезке времени. В этом случае, разумеется, уже не может быть речи об абсолютной квантификации в соответствии с требованиями Ж. Марчевского к исследованию национальной экономики, поскольку историк не располагает необходимыми данными для количественного выражения действительности во всех ее проявлениях. Однако и при историческом анализе оказывается возможным и необходимым отдавать предпочтение не изолированным фактам, а однородным элементам, поддающимся интеграции во временные серии. Отсюда - "серийная история", претендующая на определенную концептуализацию прошлого, при которой учитывается и такой специфический объект исторического исследования, каковым является время, т. е. диахроническое измерение явлений. Эта концептуализация "предполагает определение значимости любого исторического факта лишь во временных сериях однородных и сравнимых единиц и измерение его эволюции равными, как правило ежегодными, промежутками времени. В настоящее время во французской исторической литературе термины "квантитативный" и "серийный" употребляются во всех трех рассмотренных значениях, но применительно к историографии в целом, как правило, в третьем значении.
Сами сторонники квантитативной, или серийной, истории весьма категоричны в оценках ее значимости, возможностей и. перспектив. "Это революция историографического сознания" ,—говорит Ф.Фюре. По мнению П.Шоню, история "сегодня по существу не может быть достойной этого названия, если она не является серийной"^. "Квантитативная революция в нашей стране,-пишет Э.Ле Руа Ладюри,-полностью преобразовала профессию историка, а в будущем он или будет программистом или не будет историком" .
Главным исходным принципом серийной историографии провозглашается отказ от философии истории в пользу конкретного анализа однородных, сопоставимых на протяжении периода большой длительности серий исторических данных, (Заметим, что этот отказ, являющийся своеобразной данью позитивизму, носит скорее декларативный характер, нежели выражает истинные намерения теоретиков серийной истории, поскольку, анализируя проблемы объективности исторического знания, возможностей и границ применения исходных научных принципов своих собственных и других теорий, они занимаются не чем иным, как философией.) По мнению сторонников серийной истории, истинно научными могут быть признаны только такие рабочая гипотеза и исходный принцип, которые основаны на чистой логике и предусматривают необходимость и возможность с математической точностью естественных наук через количественные характеристики, через квантифицированные индикаторы выразить состояние того или иного явления и определить его место в истории.
Аргументация этого сциентистского по своему существу тезиса такова. "Событийная" история определяется не тем, что она отдает предпочтение фактам политического порядка; ее нельзя рассматривать как простой рассказ о некоторых отобранных и нанизанных на ось времени "событиях"; эта история основана прежде всего на идее, что каждое из событий, о которых она повествует, является единственным в своем роде, что его невозможно интегрировать в статистическую раскладку и что именно эти единственные в своем роде события являются совершенным материалом истории. Этой основополагающей идеей "событийной" истории объясняется сосуществование в ней двух таких противоречивых моментов, как кратковременность и финалистская идеология. Поскольку событие как внезапное вторжение в цепь времени чего-то совершенно нового и единственного в своем роде не может быть сравнено с чем-либо подобным в прошлом, то единственный способ как-то его интегрировать в историю—это придать ему теологический смысл: если у события нет прошлого, у него должна быть будущность. В силу того, что начиная с XIX в. историческая наука развивалась на основе осознания и концептуализации идеи прогресса, "событие" чаще всего означало пришествие чего-то нового, этапного в политическом или философском плане. Идеологическое сознание историка, по мнению сторонников квантитативной истории, с неизбежностью вело к тому, что отсутствие научности компенсировалось философствованием: чтобы стать доступным пониманию, событие нуждается в некоей общей идее, в глобальной истории, которой дается определение помимо события и независимо от него. Отсюда и вытекает классическая концепция исторического времени как серии проявлений прерывностей в системе непрерывного. Такая история совершенно естественно оказывается повествованием. "Серийная" же история, напротив, занимается проявлениями непрерывностей в системе прерывистого; это "проблемная" историй в противоположность истории "повествовательной".
Широкое применение на практике методов квантитативной, или серийной, истории действительно могло бы стать более солидной основой исторического познания. Воссоздание целых серий однородных исторических данных, сопоставление этих серий на отрезках времени, исчисляемых веками, попытки с помощью выраженных количественно колебаний этих серий объяснить целые совокупности исторических движений имеют большие преимущества по сравнению с "импрессионистским мурлыканьем"[50] традиционной буржуазной историографии. Кроме того, обосновывая как одну из главных задач исторического исследования необходимость воссоздания экономических, социальных, психологических структур, квантитативная история предусматривает серьезные гарантии против исключительности, изолированности исторических фактов. Ограничение субъективного момента в процессе познания с помощью построения математических моделей и более жестких логических конструкций открывает дополнительные возможности для получения объективных знаний о прошлом.
Однако реальное значение всех этих возможностей квантитативной истории во многом сводится на нет довлеющим над ней огромным грузом позитивистской, структуралистской философии и идеологии. Исходный принцип серийной истории по своему характеру является всецело негативным. Он направлен прежде всего против идеи глобального общества, как идеи якобы донаучной, не вытекающей логически из конкретно-исторического анализа. Серийная история, пишет Ф.Фюре, "расчленяет любую предварительную концепцию глобальной истории, подвергая сомнению именно сам постулат об однородной и идентичной эволюции всех элементов общества"[56]. По схеме серийной истории задача историка должна ограничиваться абстрактной, основанной на предварительной концептуализации, реконструкцией рассматриваемых объектов. "Современный анализ,-поясняет этот принцип М.де Серто,—вновь приобретает веру в абстракцию, что было характерно для классической эпохи, но в абстракцию, которая является формальным комплексом отношений, или структурой. Практическое применение этой абстракции заключается в конструировании "моделей", задуманных в разрешающем ключе, в замене исследования конкретного феномена исследованием объекта (серии данных.— Ю.А.), установленного определением историка,-отношение к реальности становится отношением между двумя членами операции"[57].
Выше уже говорилось, что для сторонников серийной истории "традиционными" являются как все существовавшие до них исторические концепции, так и любая современная, противоречащая их установкам. В этом смысле серийная история противопоставляется в какой-то мере и концепции глобальной истории Ф.Броделя. Однако главное направление борьбы серийной истории — это марксистское материалистическое понимание истории, и в первую очередь понятие социально-экономической формации, позволяющее рассматривать общество на каждой ступени его развития как целостную систему со всеми специфическими противоречиями, выяснять роль социального человека как объекта и субъекта истории. Практика исторических исследований, пишет, в частности, П.Шоню, вынуждает усомниться в экономическом монизме; это положение плохо применяется как к ранним, так и к более поздним обществам. "По мере того как удаляешься в глубь веков, различные секторы интеллектуальной деятельности, будучи, разумеется, связанными с условиями существования, которые несложно очертить, подчиняются тем не менее своей внутренней логике. Они составляют то, что мы предлагаем называть образованиями автономных структур"[58]. На эти "образования автономных структур" следует обратить особое внимание, поскольку в интерпретации этого понятия сфокусирована едва ли не вся философия серийной истории.
Еще более откровенно противопоставляет серийную историю марксизму Ф. Фюре в статье "О некоторых проблемах, поставленных развитием квантитативной истории"[59]. Заявляя, что история не может избежать проблемы, как ее определил К. Леви-С тросе, "мыслимого общества" и "общества переживаемого", Ф. Фюре отвергает как ненаучный такой способ решения этой проблемы, когда "постулируется наличие целостной структуры "глобального общества" и причинных взаимодействий между различными уровнями". "Начатая Марксом дискуссия,— пишет он,—относительно того, какой уровень социальных явлений определяет в конечном счете развитие общества в целом, дискуссия, можно сказать, о "системе систем" не может быть плодотворной до тех пор, пока историки не дадут исчерпывающего перечня и описания частного вида систем по отношению к культурным или социокультурным измерениям исторического целого"[60]. По мнению Ф.Фюре, именно серийная история призвана "дополнить", "развить" марксизм при условии, что она "атомизирует историческую реальность на различные фрагменты"; что же касается "классического притязания" марксистской историографии - охватить весь исторический процесс, то оно, заявляет Фюре, представляет собой "теологическую иллюзию, предписанную сверху", и не должно поэтому приниматься за отправную точку исследования [61][51], Сторонники серийной истории, обосновывая ее преимущества по сравнению с историей "традиционной", порой настолько увлекаются, что уже не замечают, когда они переступают грань между рациональным - "подвергай все сомнению"- и вандалистским — "все рациональное начинается только с нас". Отказ от идеи всеобщего, на чем особенно настаивают поклонники серийной истории, с неизбежностью свел бы историческую науку на уровень примитивного эмпиризма времен Эпикура, об особенностях философии которого К.Маркс писал: "Точно так же как принципом является для нею атом, так и способ познания у него атомистичен. Каждый момент развития тотчас же превращается у него в устойчивую действительность, как бы отделенную пустым пространством от связи с целым. Всякое определение принимает форму изолированной единичности"[63].
Отметая с порога таких идолов "традиционной" историографии, как "факт", "событие" и т.д., лишь на том основании, что они локализованы во времени и в пространстве и якобы не могут в силу этого быть объектом исторического изучения и объяснения, Ф.Фюре, П.Шоню и другие "обновленцы" из современных "Анналов" вместе со своей серийной историей снова оказываются в ловушке позитивизма, который всегда смешивал технику исторического исследования, установление факта с предметом истории. Долговременные серии, которым они курят фимиам,— это те же изолированные единичности, атомистическая сущность которых не меняется с увеличением их габаритов по сравнению с атомом-фактом.
К.Маркс и Ф.Энгельс научно доказали, что общество-не механическое, произвольное образование, а объективно существующая совокупность взаимосвязанных социальных феноменов. Этот вывод является результатом их конкретно-исторического анализа становления капиталистического общества, законов его функционирования и развития и критического переосмысления ими предшествующих теорий общественного развития.
Поборники серийной истории, отвергая научные достижения марксизма и, следовательно, объективные знания об обществе, полученные на их основе, оказываются в позиции такого естествоиспытателя, который, например, в наши дни решил бы отвергнуть теорию физики атомного ядра на том лишь основании, что ее разрабатывал член ФКП, и начал бы поиск искусственной радиоактивности с того же, с чего его начинали Фредерик и Мария Жолио-Кюри. Кроме того, объявляя достойным исторической науки лишь анализ и доказывая, что синтез на современном этапе ее развития сродни религиозной догме, Ф. Фюре ставит под сомнение не столько марксизм, сколько рационализм вообще.
Ф.Фюре, П.Шоню и другие теоретики серийной, квантитативной истории не случайно избрали для себя в качестве эвристической гипотезы отрицание идеи всеобщего. Расчленение исторической реальности на серии, уровни, подсистемы и обоснование ненужности для историка согласования, упорядочения отдельных элементов общества в целостную систему нацелены на то, чтобы избавить историю от "религии прогресса". Последовательное применение научного метода с неизбежностью приводит историческое исследование к выводу, что общество — это динамичная, развивающаяся система с внутренне присущими ей источниками развития, что качественные изменения в обществе имеют прогрессивную направленность. Напротив, расчлененная историческая реальность как идеал и как высший смысл серийной истории открывает возможности для любых произвольных комбинаций отдельных общественных элементов и для различных спекуляций на этой основе в отношении идеи прогресса.
Наконец, говоря об исходных принципах серийной истории, следует отметить, что, выступая против "события" как предмета исторического исследования под предлогом, что научное исследование не может основываться на изолированном, эпизодическом, серийная история фактически сводит любое событие в истории до уровня случайного и даже мифического. Если учесть, что при обосновании исходных принципов серийной истории ее сторонники, как правило, уходят от сущностной характеристики исторического события, не трудно представить, что к разряду событий-эпизодов, событий-мифов, по их теории, вполне могут быть отнесены и такие, как войны, восстания, революции. На это обращают особое внимание французские историки-марксисты, подчеркивающие, что серийная история, сосредоточиваясь целиком на методологических абстракциях исторического исследования, по существу игнорирует именно то, что является главным в предмете исторической науки,- социальные отношения. Статистические методы в принципе необходимы для того, чтобы историческое исследование было гарантировано от случайностей и в большей мере основывалось на точных цифрах и сопоставимых данных продолжительных хронологических отрезков. Важно, однако, чтобы историк, имея перед собой кривые различных показателей, не забывал, что люди почти всегда испытывают на себе в гораздо большей степени внезапные пароксизмы событий, нежели воздействие столетних циклов [64]. "Хорошо известная кривая национального дохода Франции после 1900 г.,-пишет в этой связи П. Вилар,-уже давно доказала французам моего поколения, что их история, даже если это и экономическая история, была для них историей войн и кризисов, а не историей "самоподдерживающегося развития". Проблема заключается в хронологическом, количественном и качественном исследовании тех подлежащих воспроизведению механизмов, которые объединяли рост экономики, кризисы, войны, этапы эволюционного развития и революции"[65].
В соответствии с основными исходными принципами квантитативной, или серийной, истории предметом для нее становятся "образования автономных структур", а не общество в целом и как целое на каждом данном этапе его развития. "Прежде чем связать различные участки человеческой деятельности в каждый данный период в упрощенческие и мнимые конструкции, прежде чем установить то, что мы привыкли называть межструктурными взаимодействиями, очень важно,—пишет П. Шоню,—рассчитать глубокую независимость каждого участка и попытаться понять внутреннюю логику его эволюции. История, таким образом, состоит из рядом расположенных пучков всевозможных наличии, из очень автономных эволюции, степень автономности которых увеличивается по мере углубления в прошлое и по мере того, как в поле зрения историка оказываются все более многочисленные и сложные общества"[66].
Исходя из основополагающих установок и предмета серийной истории были сформулированы и ее главные исследовательские задачи. Ф.Фюре сводит их к тому, чтобы, во-первых, ревизовать "традиционную" глобальную периодизацию истории, представляющую собой, по его словам, идеологическое наследие XIX в. Эта "традиционная" периодизация, считает Фюре, основана на предположении, которое как раз и требуется еще доказать: в рамках рассматриваемого периода эволюция самых различных элементов определенной совокупности является совпадающей. Вместо того чтобы исходить из этого предположения при установлении периодизации, следует сначала поставить вопросы в отношении каждого из исследуемых элементов. Во-вторых, задача исторической науки, согласно Ф.Фюре, заключается в том, чтобы установить, каким элементам определенной совокупности свойственна ускоренная эволюция, какие из них оказывают воздействие на решающие трансформации и какие остаются наиболее инертными в пределах средней и большой продолжительности. Вовсе не является очевидным пишет, например, Ф. Фюре, что в основе динамизма истории Франции в XI - XII вв. лежала экономика; развитие школьного образования, культуры в широком смысле этого слова играло в то время значительно большую роль по сравнению с увеличением национального продукта [67][52].
Таковы основополагающие принципы серийной истории и трактовка ее сторонниками вопроса о предмете исторической науки.
Посмотрим теперь, как эти "новые" теоретические постулаты реализуются в конкретно-исторических исследованиях современных представителей "Анналов". Отметим, что для подавляющего большинства этих исследований типичен отказ от единой теории познания, вместе с тем им присущ общий "исторический инструментарий" в духе рекомендаций теоретиков квантитативно-серийной истории. В большинстве из них на первом плане фигурируют "измерения", "синхрония", "проблемы", "цивилизации".
Формула "история без людей" нашла свое выражение в двух типах исторических исследований. К первому из них относятся работы, в центре внимания которых находится не конкретноисторическая действительность, а структурно-количественные методы. Люди здесь если и оказываются в поле зрения историка, то рассматриваются лишь как множества, как некие количества. В этих работах не учитывается, что объект исторической науки—это прежде всего сознательная, активная и целенаправленная деятельность людей, что историческая действительность есть "не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека"[69]. Второй тип исследований представлен работами, в которых формула "история без людей" воплощена в буквальном смысле. В этих работах объектами исторического анализа являются климат, биологические и физиологические факторы, технология, отдельные предметы материальной культуры.
Первый тип исторических исследований наглядно представлен, в частности, работами П. Шоню, занимающего видное место в современной французской буржуазной исторической науке. С 1964 г. он возглавляет в университете г.Кана Исследовательский центр квантитативной истории, который занимается историей сельскохозяйственного производства, городского строительства, проблемами исторической демографии. В настоящее время П. Шоню—профессор Сорбонны, сотрудник Школы высших исследований в области социальных наук. Он опубликовал несколько объемистых трудов, а также около 150 статей в научных журналах. Одна из первых работ П. Шоню (написанная в соавторстве с женой) —"Севилья и Атлантика"[70] —состоит из 12 томов (около 7,5 тыс. страниц). Предметом исследования в этой работе является торговля между Севильей и Америкой за период с 1504 по 1650 г. Шесть ее томов из 12—это те самые непрерывные серии цифровых данных, которые и дали имя соответствующему типу исследований. На основе портовых бухгалтерских счетов П.Шоню воспроизводит отдельно по каждому году и в целом за весь период объем торговли в стоимостном, валовом и натуральном выражении. Главная задача этой работы, как ее определил автор, сделать измеримым испанское могущество XVI в. П.Шоню, ученик Ф.Броделя, и в книге "Севилья и Атлантика", и в других своих публикациях подчеркивает, что его воодушевил пример броделевского "Средиземноморья" и что он хотел на материале другого региона продемонстрировать столь же глобальный охват исторической действительности, как это имеет место в работе Ф.Броделя. Однако учитель Пьера Шоню, не дождавшись выхода в свет последнего, двенадцатого тома его работы, предпочел решительно отмежеваться от своего ученика. "Несмотря на очевидные сходства и преемственность, которые Пьер Шоню со свойственной ему слишком большой любезностью подчеркивает, я не считаю,— заявил Ф. Бродель,—что севильская Атлантика, которую он нам представляет, может быть чем-то вроде возобновления или продолжения моей книги "Средиземное море и мир Средиземноморья в эпоху Филиппа II""[71]. Работа П.Шоню, пояснял свою мысль Ф. Бродель, "это, может быть, и полезный рассказ, но в нем нет ни той глобальной истории, которую я пытался представить и изложить в "Средиземноморье", ни того воодушевления, о котором я мечтал. Атлантика П.Шоню, ее европейские и американские берега, бахрома ее прибрежных островов, острова, расположенные в глубине океана, водные магистрали, соединяющие их,-это пустые пространства: человек здесь отсутствует или если изредка и присутствует, то бесполезно"[72].
Ф. Бродель очень точно указал на главный пробел в работе П.Шоню "Севилья и Атлантика". В последующих публикациях П. Шоню основным кредо для него стала формула "люди — количества". Наиболее характерными в этом отношении являются его книги "История—социальная наука. Продолжительность, пространство и человек в эпоху нового времени"[73] и "От истории к взгляду на будущее"[74].
Эти работы П.Шоню представляют собой нечто вроде ретроспективной социометрии. Его исследования не связаны ни определенными хронологическими рамками, ни какими бы то ни было пространственными границами. В поле зрения П.Шоню находится вся ойкумена со времени появления человека и до наших дней. Его цель - представить глобальную структуру земной цивилизации и окинуть взором весь путь, пройденный человечеством, на таком срезе, как взаимодействие человека и природы. В соответствии с этим грандиозным замыслом П.Шоню предпринимает попытку разработать принципиально новые подходы к периодизации всемирной истории. В потоках человеческого времени, считает он, нужно отыскивать главные течения на уровне обширных географических пространств, таких, как христианский мир, Европа, Китай, Атлантика; на уровне наиболее важных сфер человеческой деятельности — экономика, познание и, конечно же, на уровне количества людей и последовательной смены поколений — на всех этих уровнях необходимо находить поворотные моменты, перерывы, наиболее важные модификации. "Традиционные" подходы, по мнению П.Шоню, являются слишком куцыми для решения подобных проблем. Стоит ли, например, следуя укоренившимся среди историков предрассудкам, оперировать таким понятием, как "старый режим", когда речь идет об истории нового времени? "Мы решительно отбрасываем это понятие—говорит П.Шоню. -Привязанное к такому событию, как французская революция, представляющая собой всего лишь второстепенный эпизод в сравнении с теми ориентирами, которые мы предлагаем, понятие "старый режим" неприемлемо для истории цивилизации, если ее рассматривать в потоке большой продолжительности"[75].
Что же это за поворотные моменты в истории, в сравнении с которыми Великая французская революция, знаменовавшая собой переход от феодализма к капитализму, всего лишь "второстепенный эпизод"? П.Шоню выделяет четыре момента, поворотное значение которых он считает неоспоримым.
Первый из них П.Шоню связывает с плотностью населения и относит к XIV в., когда эта плотность достигла такого уровня (дословно: "когда мир стал полным" — monde plein), при котором только и возможен "горизонтальный рост", или развитие, характеризующееся главным образом расширением осваиваемого человечеством географического пространства. Этот "горизонтальный рост", по мнению П.Шоню, продолжался до 30-х годов XX в.
Второй поворотный момент в истории человечества приходится, согласно П.Шоню, на 1482— 1565 гг. и связан с разрывом замкнутости в мировом масштабе (desenclavement planétaire) отдельных систем, т.е. мира западного христианства и превосходящего его во много раз мира Азии, Африки и Америки.
Третий поворотный момент (1620-1650 гг.) -это математизация познания природы, или, как говорит П. Шоню, "революция структуры знания". Он связан с такими именами, как Декарт, Виет, Ферма, Кеплер, Ньютон.
Четвертый поворотный момент (конец XVIII-начало XIX в.) - это "взлет" (décollage) экономики и культуры. Он определяется таким уровнем формирования капитала, который обеспечивает ежегодное увеличение валового национального продукта на 10%. Взлет предшествует фазе непрерывного экономического роста. Глубинным фундаментом этого роста, который через одно или несколько опосредован™ влияет на все сферы деятельности, является увеличение населения [76].
Для П. Шоню выделить повороты в истории человечества— значит определить тот момент, когда во всей совокупности различных сфер человеческой деятельности одновременно происходят наиболее глубокие и существенные модификации. Основным критерием определения поворотных моментов в истории он считает соотношение таких факторов, как численность населения, количество пищи, орудий труда, предметов потребления, коммуникаций, объем информации.
Из всех поворотных моментов, по мнению П, Шоню, самыми важными для всего человечества были первый и четвертый.
Для того чтобы дать читателю более полное представление о научном уровне работ П. Шоню, рассмотрим в качестве примера обоснование им первого "поворотного момента" всемирной истории [77]. Этот поворот, по мнению П. Шоню, не только положил начало всей доиндустриальной современности, но и определил собой "структурные характеристики системы цивилизации" XIV-XVIII вв. Основные феномены этого поворота таковы. К началу XIV в. на территории западного (католического) христианского мира (немногим более 1 млн. кв. км) плотность населения впервые достигла более 40 человек на 1 кв. км. Правда, начиная с 1320 г., после нескольких эпидемий чумы, и в особенности "великой чумы" 1348 г., население значительно сократилось, и к 1400 г. в центре Западной Европы оно составляло всего лишь 60% от уровня 1320 г. Несмотря на то что этот уровень был превзойден лишь в XVIII в., поворотным моментом для всего человечества остается начало XIV в., ибо именно в это время началось "моделирование на многие века" всей системы цивилизации. Самая важная из всей совокупности модификаций, связанных с достижением высокого уровня плотности населения,— это значительное сокращение средних размеров семьи, что объясняется отделением женатых сыновей и более поздними браками - примерно в 25 лет. Окончательным результатом сокращения размеров семьи явился переход от одной системы большая патриархальная семья (la famille lignagere polynucléaire) к другой системе - семья, состоящая из одной супружеской пары (la famille mononucléaire). Это изменение, считает П. Шоню, в очень большой степени определило развитие современной цивилизации. Увеличение плотности населения повлекло за собой и другие модификации, в частности становление торгового капитализма, распространение грамотности. Основной формой связей между людьми стала церковно-приходская община, охватывающая примерно 500 жителей (100—120 дворов). "Границы" наивысшей плотности населения в XV в. расширились, достигнув юга Испании, Африканского континента, ряда островов Атлантики. С увеличением плотности населения становилась более эффективной система "коммуникации—информация", что в свою очередь стимулировало ряд микромодификаций: развитие техники судостроения, массовое использование компаса, усовершенствование рулевого устройства судна, увеличение количества мачт, типов парусов и т.п. Все это способствовало исследованию берегов Африки, открытию морского пути в Азию, открытию Америки. Вызванная к жизни "поворотным моментом" начала XIV в. структура цивилизации, которая оставалась господствующей до начала XIX в., характеризуется, согласно П. Шоню, следующими основными элементами: плотность сельского населения от 30 до 40 человек на 1 кв. км; постепенное увеличение уровня грамотности до 40%, что сделало возможным начало промышленной революции; обрабатываемые земли составляют около 50% от всей земельной площади; два основных типа социальных отношений: семья, состоящая из одной супружеской пары, и церковно-приходская община примерно из 500 душ; 80-95% всего населения - это крестьяне, 25 -40% дохода которых поступает в пользу церкви, на "коллективные цели государства" и в пользу "классов, располагающих свободным временем" (des classes de loisirs— такое "нейтральное" определение П. Шоню подобрал для дворянства и представителей буржуазных слоев.— Ю.А.) ; постепенное увеличение национального дохода, темпы роста которого достигают к концу периода 10% в год. Все эти элементы являются устойчивыми, они существенно преобладают над преходящими элементами и обеспечивают стабильность всей цивилизации вплоть до начала XIX в.
Все эти рассуждения не стоило бы приводить, если бы, во-первых, не претензии самого автора чуть ли не на "последнее слово" в исторической науке. Ничтоже сумняшеся, он утверждает, например, что до сих пор единство всех модификаций, являющихся главными в плане отношений человека с землей и с другими людьми, странным образом ускользало от историков [78]. Во-вторых, социометрические выкладки П.Шоню являются сами по себе красноречивым свидетельством несостоятельности исходных теоретических и методологических посылок, ставших в последнее время особенно характерными для всей буржуазной историографии, выступающей все более активно против марксистско-ленинской теории исторического процесса.
Смысл этих теоретических посылок сводится к идее, что основа всемирной истерии — это не внутренние закономерности развития, присущие человеческому обществу, а естественноприродные факторы, и прежде всего такие, как биологический и демографический — "бремя количества", сбросить которое с себя человечество было не в состоянии и которым в конечном счете определялись технологические возможности освоения природы.
Вторая часть книги П.Шоню "История—социальная наука" и многие разделы его книги "От истории к взгляду на будущее" посвящены описанию последовательности освоения человечеством земного пространства. Древнейшая из всех существующих на Земле цивилизаций, которая достигла наивысшей плотности населения, пишет П.Шоню,—это район Средиземноморья. Затем район наивысшей плотности населения расширялся концентрическими кругами по оси северо-запад—юго-восток. Территория Европы заселялась быстрее остальных районов мира, потому что здесь сочетание климата, рельефа, естественных коммуникаций оказалось наиболее благоприятным. Очаги всех древнейших цивилизаций и последовательность освоения географического пространства точно совпадают с данными ботаники о местах с наилучшими условиями произрастания продовольственных культур.
"В истории пшеницы - история цивилизаций" — это образное выражение Ф.Броделя стало основополагающей идеей для П.Шоню.
Таким образом, если освоение человеком природы "вглубь" объясняется комбинациями количеств, то факторы ее освоения "вширь"—это, по П.Шоню, сочетание количеств с биологическими явлениями. Общества как такового со специфическими, только ему присущими качественными особенностями функционирования и развития и в том и в другом случае для П.Шоню не существует.
Эммануэль Ле Руа Ладюри - один из наиболее известных сегодня историков во Франции. Его знают как автора книг по французской истории, пользующихся большой популярностью не только в академических кругах. Он активно публикуется в периодической печати; обладая даром превосходного рассказчика, ведет серию телевизионных передач по истории, которая именно благодаря ему стала весьма популярной во Франции. Некоторые периодические журналы посвятили этому историку специальные выпуски [79]. Э. Ле Руа Ладюри читает лекции во многих университетах за пределами Франции. Он один из директоров журнала "Анналы", профессор и заведующий кафедрой современной цивилизации в Коллеж де Франс, руководитель научно-исследовательской группы "Биологическая история и общество" в Школе высших исследований в области социальных наук. Порвав с марксизмом, Э.Ле Руа Ладюри теперь завоевывает себе популярность откровенно антимарксистскими выступлениями[53].
Журнал "Арк", отмечая широту научных интересов и разнообразие сюжетов в исследовательской практике Э.Ле Руа Ладюри, с симпатией называет этого историка "бродягой". "Нувель обсерватер" подчеркивает нестандартность способов решения научных проблем в его работах и задается вопросом: а может быть, это "браконьер Клио"? Со страниц периодической печати, в научных рецензиях Э.Ле Руа Ладюри предстает как "самый разнообразный, самый мобильный, самый неуловимый". Он не отдает предпочтения, не признает права на монополию ни за какой теорией; в зависимости от темы исследования, места и времени интересующего его явления он избирает в качестве рабочей гипотезы то броделевскую идею глобальной истории, то структуралистские абстракции и т.д. и т.п.—вплоть до мальтузианства и фрейдизма. В его работах находят место и многовековые структуры, и самые, казалось бы, незначительные проявления повседневной крестьянской жизни. Э.Ле Руа Ладюри в одинаковой мере склонен и к сциентизму, и к антропологизму; его история предстает то в категориях политэкономиипроизводстве, валовой продукт, заработная плата, рента, прибыль, экономический рост, концентрация, то становится всецело этнографической, когда он повествует о смерти, системе родства, сексуальности, магических заклинаниях и т.п.[54]
Наиболее известные работы Э. Ле Руа Ладюри - это "Крестьяне Лангедока" (его докторская диссертация, опубликованная впервые в 1966 г.), "История климата с 1000 года", "Территория историка" (сборник его статей по теоретическим и конкретно-историческим проблемам истории, вышедший в 1973 г.), "Монтайу, окситанская деревня с 1294 по 1324 г.". Кроме того, он опубликовал много статей и несколько работ в соавторстве [82].
Знакомство с этими работами приводит к выводу, что Э.Ле Руа Ладюри - действительно не однозначный и очень одаренный историк. В его трудах как бы в концентрированном виде представлены многие тенденции современной французской буржуазной историографии. В книге "Крестьяне Лангедока" нашли воплощение традиционные анналовские идеи глобальной истории, многие концепции Э.Лабрусса, фрейдистские идеи. Здесь же довольно отчетливо вырисовываются и отдельные положения, которые несколько позднее получили концептуализацию в виде квантитативной истории. В "Истории климата с 1000 года" Э. Ле Руа Ладюри выступает во многих отношениях в роли инициатора в разработке концепции "история без людей". "Монтайу, окситанская деревня с 1294 по 1324 г." - это антропологическое исследование, в котором на основе анализа этнографических данных воссоздается повседневная жизнь лишь одного поколения крестьян одной из провансальских деревень.
Широкий диапазон научной проблематики, большое разнообразие исследовательских методов, нестандартность теоретических положений-все это, с одной стороны, делает Э.Ле Руа Ладюри "открытым" историком, не сказавшим еще своего "последнего слова" в науке, а с другой — не позволяет жестко квалифицировать его работы, которые представляют собой своеобразный "переход" от "Анналов" времен Ф.Броделя к современным структуралистским "Анналам" с присущей им склонностью к биологизму, математическим абстракциям и раздроблению истории. Вместе с тем в трудах Э. Ле Руа Ладюри просматриваются некоторые положения, которые можно оценить как господствующие и во многом определяющие все их содержание. Главное из этих положений, на наш взгляд, выражено его формулой "история без людей". У Э.Ле Руа Ладюри это положение находит воплощение и в буквальном смысле, когда он сосредоточивается на исторических проблемах биологии, физиологии, "чистой экономики" и т. п., и в сущностном - когда он в своей интерпретации истории лишает людей возможности активного влияния на ход событий, который подчиняется неподвластным им силам.
Общая научная и политическая направленность исследовательской практики Э.Ле Руа Ладюри с предельной ясностью выражена им самим во вводной лекции к общему курсу в Коллеж де Франс, который он назвал "Иммобильная история". "Из последнего крика марксизма,-заявил Э.Ле Руа Ладюри мы извлекаем урок, которого в нем нет: двигатель всеобъемлющей истории надо искать в экономике, в социальных отношениях, но это лишь при первом приближении. Его следует искать даже еще глубже-в биологических факторах, а не в борьбе классов"[83].
Рассмотрим конкретно наиболее важные положения основных работ Э. Ле Руа Ладюри.
В последнее время осуществлено довольно много исследований (и не только во Франции) в области климатологии. Детально разработан ряд методов установления изменений климата в далеком прошлом, к числу которых относятся такие, как изучение закономерностей сложения годичных колец древесных пород (девдроклиматология), исследование периодических явлений в развитии живой природы, связанных с временами года (фенология), изучение движений ледников и снежного покрова (гляциология) и др. Благодаря использованию этих методов на сегодня имеются довольно исчерпывающие сведения по Европе и Северной Америке о температуре, количестве осадков, степени влажности по каждому году и по основным районам нескольких стран начиная с 1000 г. Кроме того, выявлены вековые колебания климата более чем за 2 тыс. лет, Все эти сведения представляют большой интерес не только для естественных, но и для общественных наук, поскольку влияние климатических условий на различные сферы жизни человека бесспорно. Однако в отношении исторической науки главная проблема заключается не в методах исследования истории климата и не в результатах, достигнутых в этой работе, сколь бы важными и необходимыми они ни были. Значительно более важным является вопрос о целях исторических исследований по климатологии. Работы, в которых делались попытки объяснить крупные исторические события или явления климатическими условиями, расцениваются в настоящее время как явно спекулятивные. Так, Э.Ле Руа Ладюри относит к разряду анекдотических объяснения, например, падения Римской империи изменением циклонов, а миграций монголов в период раннего средневековья — засухой в районах Центральной Азии и т. п.[84]
Одна из главных целей исторических исследований в области климатологии определяется в настоящее время задачами междисциплинарного сотрудничества. Историческая наука призвана путем воссоздания "космологической хронологии" обогатить метеорологию, гляциологию, геофизику и другие науки, занимающиеся исследованиями Земли и ее атмосферы. Полученные сведения о "перепадах" в истории климата могут, разумеется, представлять интерес и для тех, кто занимается исторической демографией, историей эпидемий, голода. Но главная цель исторической науки в данном случае - это воссоздание истории климата для использования ее в интересах естественных наук.
Сложности методологического характера возникают, когда история климата как одна из задач исторической науки трансформируется в проблему "Климат и история", т.е. когда появляется специфическая историография естественных условий существования людей в различных районах на каждом данном этапе истории. Четкой формулировки задач исторической науки в этой области, как и достаточно широких обобщений и выводов, пока еще нет. Но тенденции вырисовываются вполне определенные.
В первой своей публикации по климатологии Э.Ле Руа Ладюри ограничился самым общим замечанием, что история климата призвана придать совершенно конкретный вид и новую окраску экономической и социальной истории [85]. В книге "История климата с 1000 года" он уже предпринял попытку доказать, что историческая наука должна заниматься не только социальным человеком, но и чисто физическими явлениями [86].
Оставив в стороне изучение всего человеческого, пишет П.Шоню, Э.Ле Руа Ладюри "подчинил человеческое чисто физическому измерению вещей и не поддался искушению с крайней поспешностью вернуться от физического к человеческому, используя такую уловку, как историческая причинность"[87].
В работах буржуазных историков по климатологии подчинение человеческого "чисто физическому измерению вещей" чаще всего находит выражение, во-первых, в попытках установить зависимость эволюции агрикультуры (сельскохозяйственные культуры, семеноводство, способы обработки почвы) от вековых климатических колебаний и, во-вторых, в объяснении экономической конъюнктуры (величина урожая, цены на сельскохозяйственные продукты, состояние торговли) благоприятными или неблагоприятными климатическими условиями данного года или нескольких лет. Причинные отношения между климатом и экономикой, опосредованные эволюцией агрикультуры,-это, по мнению современных буржуазных климатологов, отношения естественные, чисто физические, не зависящие ни от человека, ни от общества в целом. В то же время для них это отношения базисные, основополагающие [88]. Усилия, направляемые на их выявление, "освобождают" историческую науку от примата материального производства, от производственных отношений. Именно в этом смысле П.Шоню и говорит о такой "уловке", как "историческая причинность", которой сумел "избежать" Э.Ле Руа Ладюри в своих работах по климатологии.
Обращает на себя внимание сходство методологических посылок этих исследований по климатологии и структурной антропологии К.Леви-Стросса. Как известно, К. Леви-Стросс всегда оставался верным идее "бесспорного примата базисов"[89]. Однако базис для него — это вовсе не совокупность производительных сил и производственных отношений. Об этом он со всей ясностью говорит в работе "Первобытное мышление": "Итак, подтверждается в известном смысле примат базиса: география, климат, их отзвук в биологическом плане противопоставляются туземному мышлению в противоречивой ситуации..."[90]
Методологический порок большинства исторических исследований по климатологии заключается не в том, что в них уделяется большое внимание изменяющимся климатическим условиям. В обществах со слаборазвитыми производительными силами географические условия и климат играют важнейшую роль, и без учета этих факторов многие аспекты исторической реальности понять и объяснить невозможно; Не вызывает сомнений и то, что несколько лет, благоприятных или неблагоприятных с точки зрения климатических условий, могут существенно повлиять на состояние сельскохозяйственного производства. Методологический просчет исторического исследования начинается с того момента, когда любой из аспектов исторической реальности, любой из ее факторов начинает рассматриваться изолированно от всех остальных, и еще больше усугубляется, когда в качестве основы изменений в экономике вообще и технологии производства в частности берется природа, а не производительные силы и производственные отношения, которые по мере своего развития все больше и больше преобразуют географические данные в исторические результаты и утверждаются, таким образом, как настоящая основа общества"[91].
Работа Э.Ле Руа Ладюри "Крестьяне Лангедока" получила широкий резонанс в западной историографии. Ее оценивают как образец современного типа исторического исследования. Эта работа действительно во многих отношениях не лишена научного интереса, и прежде всего с точки зрения объема анализируемого в ней фактического материала. Сохранившиеся с 1300 г. кадастровые переписи земли и имущества и другие массовые источники позволили Э.Ле Руа Ладюри воссоздать в стоимостном и валовом выражении производство всех основных видов сельскохозяйственных продуктов на протяжении более чем трех столетий. В работе дается анализ движения земельной собственности, прослеживается эволюция распределения доходов и в денежном и в натуральном виде, приводятся графики изменения цен по сезонам, годам, столетиям. Владея методами анализа смежных с историей наук, Э.Ле Руа Ладюри включает в свою работу очень многие данные из области демографии, климатологии, этнографии, психологии, агрономии.
Ограничение исследования относительно небольшим районом между Роной и Пиренеями в сочетании с широкими хронологическими рамками - XV — XVIII вв.-позволило Э.Ле Руа Ладюри достичь определенного уровня тотальности при воссоздании явлений материальной жизни, культуры, коллективной психологии, а также значительной углубленности, вплоть до персоналий. Разнообразные факты из реальной жизни, а в книге их сотни, ее персонажи, вызванные из глубины веков, призваны как бы лично засвидетельствовать правильность суждений и основных выводов автора. Но сами эти выводы и суждения основаны не на подобного рода фактах. Основным методом научного анализа Э.Ле Руа Ладюри является реконструкция серий статистических данных, подчиненных требованиям внутренней связности и репрезентативности, а также сопоставление и анализ тенденций в этих многочисленных сериях переменных — население, производство, цены, доходы.
Что же касается крестьян Лангедока, то вопреки названию книги не они являются ее главными героями и основным объектом исследования Э.Ле Руа Ладюри. "Большой аграрный цикл, охватывающий период с конца XV и до начала XVIII в., наблюдаемый во всей его тотальности,— вот центральный персонаж моей книги"[92],- констатирует он.
Как в "Крестьянах Лангедока", так и в других работах Э.Ле Руа Ладюри этот "большой аграрный цикл" отождествляется со "стабильным обществом", с "неподвижной историей", с "обществом, не способным к изменению"[93], словом, с тем, что является главным предметом исторических исследований, в которых все внимание сосредоточивается не на проблемах перехода от одной социальной системы к другой, а лишь на описании переменных в пределах данной системы. Французское общество с 1330 по 1730 г., по мнению Э.Ле Руа Ладюри, в некотором смысле достойно называться стабильным обществом. "Стабильность эта,—пишет он,—разумеется, относительна: старая сельская стабильность постоянно испытывает на себе действие сильных и медленных колебаний, и время от времени она подвергается также жестоким конвульсиям. Но тем не менее ее отличительной чертой является неспособность к изменению, или, если хотите, необычайная способность к восстановлению. Даже будучи нарушенной, глубоко поврежденной, эта стабильность имеет непреодолимую тенденцию восстанавливаться и зарубцовываться по первоначальным линиям ее архитипа [94].
Устойчивое равновесие, стабильность общества объясняются Э.Ле Руа Ладюри на основе мальтузианской модели. Аграрная экономика якобы всегда в прошлом определялась отношением сельскохозяйственного производства к количеству населения данного района. Чтобы подтвердить это положение, Э.Ле Руа Ладюри разрабатывает модель экономики "старого порядка", ее структуру. Далее он воспроизводит основные фазы колебательных движений, или "экономические конъюнктуры", во время которых различные элементы общей структуры — количество населения, объем производства, цены, доходы, земельная собственность - меняли свое отношение друг к другу. Эти основные фазы выглядят так [95].
Первая фаза—XV век: предварительные условия для подъема сельскохозяйственного производства. В это время население Лангедока малочисленно, оно уменьшилось после значительного роста в период XI—XIV вв. Множество необрабатываемых земель и лесные угодья составляют резерв для возможного расширения сельскохозяйственного производства. Укрепляется земельная собственность; перестраиваются, увеличиваясь, семьи, которые достигают размеров прежнего "рода". Снижение земельной ренты стимулирует распашку целины и введение в оборот заброшенных земель. Продукты питания дешевы; люди, хорошо питаясь, более здоровы, менее подвержены эпидемиям. Все это подготавливает новый экономический взлет.
Вторая фаза—XVI век: взлет. Благоприятные факторы предшествующего периода обеспечивают рост населения. В то же время из-за технической неподвижности, отсутствия чувства инициативы и стремления к новшествам производительность сельскохозяйственного труда остается прежней. Рост населения сталкивается с "потолком" валового продукта, и начинается процесс пауперизации и дробления земельной собственности. Люди этого времени меньше всего были озабочены величиной валового продукта. Их волновали главным образом "дела небесные": после 1560 г. они с полной готовностью к самопожертвованию погружаются в религиозные войны.
Третья фаза начинается с 1600 г.: зрелость. Мальтузианские и рикардианские тупики останавливают рост населения. Из-за снижения уровня жизни проценты рождаемости и смертности опасно сближаются, и к середине века кривая роста населения принимает горизонтальное положение. Снижение прибылей от обработки земли препятствует инвестициям капитала в сельское хозяйство, и дух рантье вытесняет дух предпринимательства. Рента во всех ее формах доминирует в Лангедоке XVII в. над иными видами доходов. "Бодрый подъем" XVI в. закончился, появляется все больше признаков социальной и демографической зрелости.
Четвертая фаза — 1655 — 1675 гг.: начало длительного экономического упадка. Валовой продукт уменьшается, что влечет за собой снижение численности населения. В этом же направлении действует и увеличение налогового обложения.
Таков "большой аграрный цикл" Э.Ле Руа Ладюри. В 30-х годах XVIII в. начнется новый подъем экономики, который станет уже необратимым, поскольку будет преодолено проклятие мальтузианских "ножниц" и начнет набирать силу "новая экономическая структура".
Детальное знакомство с книгой "Крестьяне Лангедока", равно как и с последующими работами Э.Ле Руа Ладюри, приводит к убеждению, что эти работы действительно являются образцовыми, но не для современного исторического исследования вообще, а лишь для такого типа исследований, в которых сознательно игнорируются основополагающие принципы историзма.
Рассмотрим сначала вопрос об историческом развитии. Реконструкция основных фаз "большого аграрного цикла" потребовала от автора систематизации огромного фактического материала и применения самых современных методов анализа, включая электронно-вычислительную технику. В итоге эти фазы представлены как явления, близкие к объективной реальности или находящиеся на грани реального. Установление функциональной зависимости таких элементов, как население, производство, потребление, и воссоздание основных этапов изменения соотношения этих элементов - все это является необходимым условием научного анализа. Но правомерно поставить вопрос: можно ли этим ограничить историческое исследование? Основные фазы длительного аграрного цикла у Э.Ле Руа Ладюри представлены как конъюнктурные пульсации, как конвульсии, хотя и жестокие, но тем не менее все-таки поверхностные. Сколь бы существенно эти фазы ни различались между собой, в них просматриваются лишь некоторые движения, но не качественные изменения, которые, собственно, и характеризуют любое развитие.
Единомышленники Э.Ле Руа Ладюри пытаются доказать, что, воссоздав основные фазы длительного аграрного цикла, он конкретно-исторически обосновал очень важное методологическое положение, которое может сказаться на итогах дискуссии между сторонниками синхронического подхода и подхода диахронического. Это методологическое положение сводится, по мнению Ф.Фюре, к тому, что "периодическое движение, охватывающее краткие или средние по длительности промежутки времени, т.е. то, что может быть названо событием на экономическом уровне, не обязательно противоречит теории общего равновесия. Напротив, изучение этого события может выявить различные элементы равновесия, показать, каким образом каждый из них эволюционирует в рамках целого"[96]. Ф.Фюре был бы в какой-то мере прав в своих оценках достижений Э.Ле Руа Ладюри в области теории, если бы им совместными усилиями удалось доказать, что то "целое", в рамках которого эволюционируют различные элементы, не эволюционирует в свою очередь, а перманентно пребывает в состоянии мальтузианского равновесия. Очевидно, именно потому, что научных способов доказательства неспособности общества развиваться не существует, Э.Ле Руа Ладюри и его сторонникам пришлось строить свою концепцию стабильности на антинаучной доктрине английского священника. Двухсотлетнее наслоение пыли на этой поповщине не обескуражило ее современных почитателей. Э.Ле Руа Ладюри весьма своеобразно извлек ее на свет, объявив, что Мальтус является "светлым теоретиком традиционных обществ", но это "пророк прошлого; он слишком поздно появился в слишком новом для него мире"[97]. Мальтузианские проклятия, поясняет Э.Ле Руа Ладюри, властвуют в наши дни лишь над странами "третьего мира". Что же касается Западной Европы, здесь они начали медленно стираться уже в XVIII в., т.е. еще до того, как они были сформулированы в 1798 г.
Как же смогло французское общество вырваться из мальтузианских объятий? Э.Ле Руа Ладюри специально не рассматривает этого вопроса, но очень много внимания уделяет обоснованию неспособности общества к изменению. Вместе с тем, говоря, что в начале XVIII в. на смену прежней экономической структуре пришла новая, он вынужден констатировать, что и те пружины, которые удерживали традиционную стабильность, перестали действовать и появление новой экономической структуры обусловлено соответствующими причинами. Каковы же эти причины?
Чтобы не оставлять Э.Ле Руа Ладюри в одиночестве перед этой сложной проблемой, призовем ему в союзники тех представителей квантитативной истории, которые многократно пытались дать теоретическое обоснование качественных изменений в историческом развитии. Квантитативная история, говорит, например, Ж. Марчевский,-это история множеств, рассматриваемых в их основной и непрерывной эволюции в пределах большой продолжительности. Эта история игнорирует исключительные личности и факты. С ее помощью можно обнаружить прерывности, вызываемые качественными изменениями, но она не способна выявить их первопричину. Поэтому квантитативная история не может дать полного объяснения эволюции, которую она рассматривает. Исключительные личности и факты, основные перерывы в непрерывности являются для этой истории экзогенными вариациями, которые она должна заимствовать у "квалитативной" (качественной) истории. И если она этого не сделала, она в итоге придет к множеству цифровых данных и к серии объяснительных набросков, внутренне связных, но почти непригодных для полного объяснения эволюции из-за отсутствия связи с истинной первопричиной любого развития в истории — появлением новых идей и неожиданных фактов [98].
Смысл высказывания Ж. Марчевского совершенно ясен: предмет квантитативной истории (а для него только она и достойна называться научной) - это тот механический мир, в котором все согласовано и в который какое бы то ни было изменение может прийти лишь извне. Таким образом, нас снова возвращают к наиболее "традиционной" концепции истории, к той, в которой подлинными движущими силами являются идеи, герои, случайности. Такой же точки зрения на причины качественных изменений придерживается и Ф.Фюре. Задачей исторической науки, по его мнению, является реконструкция серий статистических данных частного характера по отдельным периодам и различным аспектам экономики и разработка на их основе модели общего экономического равновесия. Но эта модель, уточняет Ф. Фюре, не решает проблемы перехода от одной экономической системы к другой. "Количественные ряды позволяют лишь идентифицировать момент перерыва постепенности, но они не объясняют его причин. Последние часто кроются в действии какого-либо внешнего фактора..."[99].
В том же русле рассматривает вопрос о причинах перехода от старой экономической структуры к новой и Э.Ле Руа Ладюри, с той лишь разницей, что, как это и свойственно конкретноисторическому исследованию, в его трактовке эта проблема приобретает менее абстрактное звучание. "На протяжении всей книги "Крестьяне Лангедока",-пишет Э.Ле Руа Ладюри и в особенности в той ее части, где речь идет о начале длительного экономического упадка, об этих судорогах старого общества, я пытался выявить определяющие, фактические причины этого явления. В результате воссоздания детальной хронологии по крайней мере одно соотношение с этой точки зрения представляется твердо установленным: именно технологическое бессилие общества, его неспособность поднять производительность, существенно и окончательно увеличить производство послужили тем препятствием, столкнувшись с которым в конце двухвекового периода потерпели крах и демографический подъем, и рост мелкой крестьянской собственности" [100].
Хотя в этой констатации превалируют экономические категории, она еще никак не раскрывает причин перехода от одной экономической структуры к другой. Если прежняя структура определялась "технологическим бессилием", то в чем причина этого бессилия и что привело к его преодолению? Э.Ле Руа Ладюри не уходит от ответа на эти вопросы. Технологическая неподвижность, пишет он, была окутана, обременена целой серией культурных торможений - это нравы и образ жизни, умонастроения, это целая совокупность, сформированная уровнем технических знаний, системой ценностей и теми возможностями, которые определялись преследуемыми целями. Силы, отклонявшие экономическую экспансию, тормозившие и в конце концов сокрушившие ее,-это не только экономические силы в строгом смысле этого слова, но и силы культуры в широком смысле и даже в какой-то мере силы духовные [101].
Нельзя не согласиться с Э.Ле Руа Ладюри в том, что материальные аспекты жизни общества тесно связаны с уровнем культуры на данном этапе развития. Не подлежит сомнению и то, что в период средневековья воззрения, нравы, обычаи, убеждения не только не способствовали техническому прогрессу, но и довольно часто становились мощным тормозом на его пути. Однако и после того, как эти положения еще задолго до Э.Ле Руа Ладюри перестали быть, употребляя выражение Ф.Броделя, "звонкой новостью" в исторической науке, ответ на вопрос: "Почему все складывалось именно так?"- можно получить лишь в результате конкретно-научного анализа. Почему, например, в XVI в., когда общество было достаточно экспансивным, капитал человеческой энергии, аккумулированный после Возрождения, как это констатирует Э.Ле Руа Ладюри, не был ни направлен на развитие экономики, ни сохранен для поддержания минимального благосостояния, а рассеян в огне религиозных войн? Почему во времена Кольбера сыновья из мелкобуржуазных семейств, точно так же как и дворянские отпрыски, все еще отдавали предпочтение карьере военного или священнослужителя, а не предпринимателя?
Э.Ле Руа Ладюри ограничился лишь констатацией этих и им подобных фактов, что и стало для него "потолком", выше которого он уже не смог или не захотел подняться. Свои рассуждения о причинах экономической стагнации он заканчивает категоричным, но бездоказательным утверждением: "Общество, демография и экономика не располагали для подлинного роста прогрессивной технологией. Но они тем более не обладали... сознанием, культурой, моралью, политикой, образованием, реформаторским духом, более свободными чаяниями благополучия, которые бы стимулировали техническую инициативу, дух предпринимательства и обеспечили бы экономический "взлет" (décollage)"[102].
Так обстоит дело с вопросом о причинах качественных изменений в обществе в интерпретации Э.Ле Руа Ладюри. Интерпретация эта не блещет оригинальностью. По существу такая же трактовка вопроса о причинах перехода от общества "традиционного" к обществу "индустриальному" дается, например, и в работах У.Ростоу [103]. Интерпретация эта далека и от подлинно научной. Апелляция к психологическим, духовным факторам, к явлениям культуры, образования потребовалась Э.Ле Руа Ладюри лишь для того, чтобы создать видимость всеобъемлющего охвата различных аспектов исторической действительности при объяснении "неспособности общества к развитию". Кроме того, примеры отрицательного воздействия моральных норм, предрассудков, обычаев, низкого уровня образованности и общей культуры на технический прогресс в период средневековья занимают в книге Э.Ле Руа Ладюри так много места, что невольно возникает вопрос: не являются ли они своеобразной компенсацией того, что автор совершенно не затрагивает социальный аспект проблемы? В итоге его трактовка вопроса о причинах качественных изменений в обществе остается всецело субъективистской.
В работе Э.Ле Руа Ладюри "Крестьяне Лангедока", как и во многих его публикациях, значительное место отводится анализу крестьянских движений во Франции в период с XVI по XVIII в. В связи с этим Э.Ле Руа Ладюри затрагивает очень широкий круг проблем: материальное положение крестьян, их быт, питание, состояние здоровья, размеры десятины, налогов, сеньориальных платежей, эволюция крестьянских движений и характерные особенности отдельных периодов, районы наиболее активных выступлений, их причины и поводы, основные лозунги, форма организации, состав участников. Все эти проблемы рассматриваются не изолированно одна от другой и не абстрактно, а, как правило, раскрываются конкретно-исторически: локализация событий осуществляется вплоть до сельских общин, городских кварталов, улиц и отдельных домов; развитие их во времени дается по дням, а в отдельных случаях и по часам; наиболее важные выступления воссоздаются до мельчайших деталей—имена, прозвища, одежда предводителей и подробности их биографии, возраст, семейное положение, внешний вид участников выступлений, оружие, символика, музыкальные инструменты, ритуалы. Те страницы "Крестьян Лангедока", где речь идет, например, о восстании 1580 г. в Романе - так называемом "Романском карнавале", об отдельных эпизодах восстания камизаров в Севеннах в конце XVII—начале XVIII в., воспринимаются читателем как озвученная, цветная кинолентазримо, образно, с гневными выкриками, с кровавой жестокостью, во всей своей пестрой мозаичности.
Внимание Э.Ле Руа Ладюри к детали, к единичному и особенному — это не дань безотчетной любознательности. Для него это метод, стиль и смысл исследования. Индивидуальные и коллективные проявления исторической действительности, органически интегрированные в многовековые экономические и духовные структуры, должны были по замыслу Э.Ле Руа Ладюри предстать в виде тотального социального феномена. Фактически же был представлен фатальный феномен, лишенный социального содержания. Причины крестьянских выступлений Э.Ле Руа Ладюри усматривает не в классовых противоречиях средневекового общества, а лишь в материальных тяготах и невзгодах широких масс крестьян, которые в свою очередь он объясняет тем, что "увеличение количества людей не сопровождалось пропорциональным возрастанием богатств общества"[104]. Форма крестьянских выступлений, их характер определяются у Э.Ле Руа Ладюри пределами общей культуры рассматриваемой эпохи, но культуры не в "узком" смысле этого слова, а понимаемой с учетом самых "глубинных ее основ"-до проявлений бессознательного [105].
Этой стороне проблемы Э.Ле Руа Ладюри отводит особенно много места во всех своих исследованиях. Крестьянские выступления на протяжении всего периода средневековья представлены им как "конвульсивные массовые истерии", "бунты", "брожения". "Бунты и шабаши,—пишет он,—имеют некоторые глубоко родственные черты на уровне психических структур и бессознательного. В обоих феноменах—в восстании и в колдовстве время от времени действительно обнаруживается схема инверсии, продолжение сна — эта мнимая резкая перемена в реальном мире, столь частая в мифической мысли и в "первобытном мышлении". Ничего удивительного, если эта инверсия связана с некоторыми типами восстаний, химерических, несбыточных или действительных и зачастую безнадежных, полных отчаяния, так как изменить порядок вещей в мире, перевернуть его вверх дном-это не означает революционизировать его, ни даже действительно преобразовать; тем не менее это значит элементарно оспаривать его, отрицать, провозглашать разногласие с ним" [106].
Понятно, почему Э.Ле Руа Ладюри часто ссылается на К. Леви-Стросса даже тогда, когда пытается объяснить смысл и характер крестьянских восстаний первой половины XVIII в.[107]
Второй причиной "социальной инверсии", т.е. стремления крестьян не преобразовать мир, а увидеть его перевернутым "вверх ногами", и сопровождавших крестьянские выступления проявлений "истерии", "дикости", "насилий", "ошеломляющей агрессивности"[108] является, по Э.Ле Руа Ладюри, "сексуальное торможение", имевшее место вследствие строгих норм гугенотской и янсенистской этики, которых неукоснительно придерживались крестьяне, и поздних браков (25 лет для женщин и 29 лет для мужчин)[109][55]. В этой области самым подходящим советчиком для Э. Ле Руа Ладюри оказался Фрейд.
Очевидно, что в историческом исследовании такого сложного явления, как крестьянские движения различных периодов средневековья [110], следует рассматривать всю совокупность фактов и обстоятельств, включая различные явления психологического и физиологического порядка. Однако повышенное внимание Э.Ле Руа Ладюри к явлениям подобного рода обусловлено, как это показывает анализ его работ, не только заботой о полноте исторического анализа. На конкретно-историческом материале он наглядно продемонстрировал теоретическое положение М.де Серто о переориентации буржуазной исторической науки с "отношения общества к самому себе", т.е. с проблем социальной истории как ее "центрального сектора" вплоть до середины XX в., на пограничные зоны между "природой и культурой". Не классовые антагонизмы, согласно концепции Э.Ле Руа Ладюри, лежат в основе крестьянских движений и определяют их содержание. Эти основы следует искать в климатических и биологических факторах, от которых зависит состояние агрикультуры, в технологии, определяющей собой пределы возможного в расширении производства, в демографии, в подсознательном словом, в естественных условиях, которые немедленно дают себя знать, как только "общество вообще" перестает с ними считаться. Отсюда "бродяжничество" Э.Ле Руа Ладюри как историка в поисках границ между "данным" и "творимым" от гляциологии к дендроклиматологии, от медицины к этнологии и т. д.
Рассмотренные выше такие категории, как "большой аграрный цикл" Э.Ле Руа Ладюри и "структура цивилизации" XIV— XVIII вв. П.Шоню, являются убедительным свидетельством, что представленное "Анналами" направление в современной буржуазной историографии сводит все исторические изменения к колебательным, циклическим движениям в экономике и демографии, к конъюнктурным пульсациям, игнорируя их качественный характер. Последние работы по климатологии - это по существу еще одна попытка отыскать основу этих изменений не в противоречиях, присущих способу производства, а во внешних по отношению к обществу факторах. Если к этому добавить, что современная буржуазная историография нередко рассматривает и любые социальные институты, сознательную, целенаправленную деятельность людей в обществе как "временные модальности универсальных законов, в которых заключается подсознательная деятельность рассудка"[111], то можно представить степень проникновения биологии и натурализма в гуманитарные науки.
Если теперь с учетом вышесказанного об исходных принципах и основных тенденциях, присущих квантитативной, или серийной, историографии, попытаться представить прошлое человечества, воссозданное в соответствии с этими принципами, получится довольно серая и безжизненная картина. Перед нами предстанет история раздробленная, без развития и без людей. После рассмотрения таких понятий, как предмет исторической науки, техника и методы исторического исследования, историческое развитие, в том виде, как они представлены в теории и на практике квантитативной, или серийной, историей, такой финал не будет выглядеть как некая случайность или недоразумение. Озабоченные совершенствованием методов исследования и стремлением получить знание о прошлом человечества которое бы по степени объективности, достоверности могло быть приравнено к естественнонаучным знаниям об органической и неорганической природе,, представители квантитативной историографии не учитывают специфику предмета исторической науки. В результате этого основополагающие принципы историзма приносятся ими в жертву "квантифицируемым индикаторам отдельных элементов исторической реальности", и общество, исторический процесс, как таковые, остаются за пределами их научных интересов.
В одной из работ известного советского философа А. Ф. Лосева [112] дается убедительное обоснование невозможности изучения истории такого предмета, о котором неизвестно, что он собой представляет. Ясно, что предварительное представление о предмете неизбежно будет абстрактным; конкретным знанием оно может стать только в результате соответствующего исследования этого предмета в его историческом развитии. Тем не менее такое представление о предмете должно быть все же достаточно существенным, чтобы в процессе исторического исследования не терялся из виду сам этот предмет.
Необходимым условием успешного исторического исследования должно быть предварительное знание о том, что представляет собой общество и общественное развитие.
Давая определение таким понятиям историзма, как становление, движение и развитие, А. Ф. Лосев подчеркивает, что общественным развитие становится тогда, когда две различающиеся между собой категории объективного и субъективного сливаются в нечто единое, т.е. создается единство определенного рода противоположностей. Это единство представляет собой уже совершенно новое качество по сравнению с теми двумя противоположностями, из которых оно возникло. "Это новое качество вовсе не есть только объект, хотя бы и органический, и вовсе не есть только субъект, хотя бы даже ощущающий и мыслящий.
Здесь все субъективное и личностное подчиняется объективной и внеличностной закономерности, а все природное уже перестает быть только чем-то вне сознания и вне человека. Эта новая ступень категории развития есть не что иное, как категория общества или общественности... Общество есть такая качественная ступень, которая выше отдельных человеческих субъектов, не сводится к ним, не является их простой и механической суммой. Оно обладает уже самостоятельным бытием, которое определяет собою и всякую личность, и все природное, что втянуто в его область"[113].
Теоретический просчет таких историков, как Ф. Фюре, П. Шоню, Э.Ле Руа Ладюри, и других, о которых говорилось выше, заключается прежде всего в непризнании ими той истины, что общество обладает самостоятельным бытием, специфическим качеством целого. Более того, в качестве исходного принципа они провозглашают необходимость предварительного раздробления совокупной исторической реальности на множество изолированных элементов. Иными словами, теоретические посылки, на которых основываются их исторические исследования, являются ложными. Отсюда вытекает и искаженное представление ими характера исторического развития. Поборники квантитативной, или серийной, историографии не усматривают в обществе ту область, где происходит и развивается единство и борьба противоположностей объекта и субъекта. В силу этого они оказываются не в состоянии адекватно выразить развитие ни отдельных элементов, ни общества в целом. "Целое,—пишет А.Ф.Лосев,— всегда существует только в определенном соотношении со своими частями, а его части отражают на себе свое целое. Поэтому и весь исторический и весь историко-культурный процесс... с одной стороны, может пониматься в своем соотношении с образующими его элементами, т.е. его можно понимать и как природу, и как внутреннюю жизнь личности; а с другой стороны, этот исторический процесс может рассматриваться и в своем чистом историзме, именно в той своей новой качественности, которая является новой и в отношении втянутого в этот процесс природного или органического развития, и в отношении субъекта и личности"[114].
Искаженное представление о характере исторического развития наиболее отчетливо проявилось в работах представителей квантитативной историографии в том, что они источник развития относят к числу экзогенных факторов. Усматривая основу любых общественных изменений, движений экономики и демографии в технологии, в биологических и физиологических факторах, они не учитывают, что процесс освоения человеком природы предполагает не только наличие материально-технических средств, но и определенную социальную организацию общества, которая и определяет эффективность использования этих средств, регламентирует производственную деятельность. Видимо, этим и объясняется, что во всех рассмотренных работах оказалась старательно обойденной именно та область, в которой только и возможно обнаружить реальный источник общественного развития,—производительные силы и производственные отношения.
Наконец, игнорирование специфики предмета исторической науки, каковым является общество с присущими только ему закономерностями развития, приводит к тому, что многие работы представителей квантитативной историографии страдают архаизмами. В качестве примера можно еще раз сослаться на те из них, в которых выводы об экономике Франции, скажем XVII в., делаются на основе таких категорий, как национальный доход или социально-профессиональная кодификация. Не все явления исторической реальности поддаются моделированию, не каждое историческое явление или процесс можно выразить количественно. В этой связи представляет интерес мнение П.Виларма о квантитативной, или серийной, историографии. "Существовали,—пишет он,—объединения людей, законы воспроизводства которых и их приспособление к природе зависели от биологии. Будет еще существовать человечество (это менее очевидно, но все более постижимо), внутренняя структура которого, как и его приспособление к природе, станет результатом исчислений. В промежутке (который продлится, бесспорно, еще долго) размещается историческое человечество, разделенное, неодинаково развитое, находящееся в постоянной борьбе с самим собой, человечество, в котором нет ничего, что было бы полностью механическим или полностью своевольным, основанным на разуме. Это историческое человечество может и должно быть объектом исторической науки, которая определяется не столько техникой исследования, сколько способом мышления ". Кризисное состояние многих областей гуманитарного знания во Франции объясняется, по мнению П.Вилара, попытками избавиться от такой специфической реальности, как история, путем то заимствования пригодных лишь для физики и биологии моделей, то приписывания фактам человеческой действительности свойств извечных структур, то использования таких технических приемов исследования, которые опережают имеющиеся в настоящее время возможности [115].
В пятидесятилетней истории представленного "Анналами" направления французской буржуазной историографии мы попытались выделить три основных этапа, в рамках которых происходили наиболее существенные изменения в представлениях о предмете исторической науки, в исследовательской проблематике и методах научного анализа. Общей тенденцией эволюции этого историографического направления стало последовательное отдаление от принципов целостности, закономерности и прогрессивной направленности исторического процесса. Производительная деятельность как стержень всех процессов становления и развития человеческого общества и как объект исторического наблюдения с каждым очередным этапом в развитии "Анналов" все в большей степени улетучивалась из поля зрения историков этой школы. Вследствие этого в их работах получили широкое распространение спекулятивные положения о причинах и характере социальных изменений, об основных рубежах в истории человеческого общества, о роли народных масс. Весьма показательно, что утверждение в анналовской исторической литературе апологетических концепций социальной эволюции, неспособности масс к революционному творчеству происходило параллельно расширению и углублению революционного процесса в мире, все более активному вовлечению в него широчайших масс. Уже сам по себе этой факт противоположной направленности развития историко-социальной реальности и ее теоретической интерпретации в трудах историков школы "Анналов" является красноречивым показателем реакционной сущности социальных функций буржуазной историографии в современном обществе. В наиболее концентрированном виде эта сущность проявилась в современной трактовке буржуазными историками вопроса о роли социальной революции в историческом процессе.
"Социология революции" уже давно стала одним из ведущих направлений буржуазного обществоведения [116]. Однако путь "Анналов" к этой теме был необычным. В ходе борьбы с "событийной", "повествовательной" историей, как об этом уже говорилось, они отнесли и революции к разряду кратковременных "событий", якобы недостойных специального изучения. В течение долгого времени внимание "Анналов" было сосредоточено на исследовании "глубинных" процессов социально-экономической и духовной жизни, на явлениях "большой продолжительности". Во всей анналовской научной продукции не оказалось ни одной монографии, посвященной собственно революциям. Лишь в середине 60-х годов в "Анналах" заговорили о необходимости возврата к "событию" и проблемы социальной революции обрели здесь "права гражданства". Поворот этот объясняется, на наш взгляд, двумя основными причинами. Первая из них — это современная общественная практика : в эпоху бурных социальных потрясений стало уже невозможно ограничиваться лишь сооружением стратегических плацдармов, пришлось осуществлять и тактические маневры с целью повышения роли буржуазной исторической науки в сегодняшней политике. Вторая причина кроется в современном состоянии самой этой науки. Историки "Анналов", как им казалось, были уже способны "обуздать события", т.е. дать им такую интерпретацию с позиций "большой продолжительности", которая бы лишила эти события их социальной значимости и опасной для буржуазного общества революционной направленности. Характерна в этом отношении помещенная в трехтомнике "Заниматься историей" статья под названием "Возврат к событию". Ее автор П. Нора отмечает, что историки-позитивисты хотя и испытывали на себе давление современных событий, но были не в состоянии ими овладеть, поскольку не могли оценить их возможных последствий. В силу этого они, обосновывая возможности исторической науки, объявляли современность вообще не поддающейся научному объяснению. В наши же дни буржуазная историография, отрицая значительность "события" и растворяя его во "всеобъемлющей" истории, во всем многообразии глубинных процессов и явлений, возвращает "событие" как объект наблюдения исторической науки, но это уже другое, не самодовлеющее событие; вместе с этим становится возможной и собственно современная история [117].
"Возврат к событию" в современных "Анналах" сопровождался выражением откровенной враждебности и крайнего раздражения в отношении фактов социальной активности и революционной борьбы народных масс. Это наглядно проявилось уже на примере реинтерпретации истории Великой французской революции.
Рассмотрим этот вопрос подробнее.
М.Блок и Л.Февр, как уже говорилось, непосредственно проблемами истории французской буржуазной революции не занимались. Тем не менее на всем протяжении первого периода "Анналов" эта тема в самом журнале была довольно широко представлена статьями Ж.Лефевра, учеников и последователей А.Матьеза, а также рецензиями Л.Февра и секретаря редакции журнала П.Лейо на новейшую литературу по истории революции [118]. Во всех этих публикациях поддерживалась и развивалась социальная интерпретация французской революции, по определению А.Собуля, "классическая" концепция ее истории [119]. Революция рассматривалась как антифеодальная по своей направленности и буржуазная по характеру; признавалась выдающаяся роль народного движения в ее истории; позитивно оценивался якобинский этап революции.
В период с середины 50-х до середины 60-х годов в "Анналах" уже довольно четко определился поворот в оценке этого события от про- к антиреволюционности. Ф. Бродель в отличии от Л. Февра не уделил революции ни строчки на страницах руководимого им журнала. Он не скрывал, что его раздражают повышенное внимание отдельных исследователей к этой проблеме. "История не может постоянно обращаться к хронике французской революции"[120],-писал он. Для Броделя революции - это "фейерверки", "катастрофы"; не затрагивая глубинных явлений истории человечества, они способны произвести лишь временный и сугубо отрицательный эффект на судьбы людей. Вся история человечества воссоздавалась Броделем таким образом, что в ней просто-напросто не оставалось места для социальных революций. По существу в этом и заключалась его концепция революции, вернее антиреволюции: истинная история, согласно Ф.Броделю,—это эволюция многовековых экономических, социальных и духовных структур, она остается неподвластной таким кратковременным и поверхностным событиям, какими являются революции. Оставалось лишь довести эту концепцию до логического завершения—обратиться непосредственно к истории революций и показать феерический, негативный характер этих событий. Сам Ф. Бродель этим не стал заниматься; конкретно-историческое выражение антиреволюционная концепция получила в работах его учеников.
В начале 60-х годов такие историки "Анналов", как П.Шоню, Ф.Крузе, Ф.Моро, Ш.Моразе, Ф.Фюре и другие, с разных сторон вплотную подошли к полной реинтерпретации французской революции[56]. Они выступили против "традиционной" концепции, согласно которой эта революция явилась важнейшей вехой при переходе от феодального общественного строя к буржуазному, и положили начало "ревизионистскому", как его квалифицировали французские марксисты, направлению в буржуазной историографии, которое в настоящее время наиболее активно борется с марксистской концепцией революции.
Ревизия наиболее фундаментальных завоеваний всей прогрессивной историографии в области изучения истории французской революции началась с пересмотра отдельных проблем. Вначале Ш.Моразе в одной из своих работ [122] попытался дать "новую" трактовку вопроса о месте и роли буржуазии и дворянства в предреволюционном французском обществе. Он представил положение дел так, что в сфере экономики и идеологии "передовые" позиции якобы занимало дворянство, а буржуазия была "робкой и слабой". По существу такие же взгляды по этому вопросу отстаивал и Ф.Моро [123]. В работах Ф.Фюре опровергалось положение о противоположности аристократической и буржуазной идеологий во Франции перед революцией [124], а также развивалась идея несовместимости с буржуазной революцией народного движения и его враждебности прогрессу [125]. П.Шоню и Ф.Крузе сосредоточили внимание на экономических проблемах. Французская революция предстала в их публикациях как "гнусная авантюра", нарушившая ритм экономического роста во Франции, начавшегося в первые десятилетия XVIII в. Эти авторы противопоставили французской революции, которую они квалифицировали как "реакционное брожение мелкого люда", "технологическую революцию"—единственно достойную, по их мнению, называться революцией [126].
С 1965 г, на Великую французскую революцию развернулась атака по всему фронту, которая упорно продолжается и поныне. Начало было положено публикацией двухтомной работы Ф.Фюре и Д.Рише, которую они назвали "Революция"[127]. Затем эти же авторы развили свои взгляды в ряде статей [128]; их поддержали другие историки "Анналов"[129]. К проблемам французской революции проявили повышенный интерес буржуазные философы, социологи [130].
Книга Ф. Фюре и Д. Рише — это первая за все время существования "Анналов" специальная работа по истории Великой французской революции. Она была широко разрекламирована во Франции и уже в 1972 г. переиздана. К настоящему времени эта работа переведена на английский и немецкий языки. Ф.Фюре и Д. Рише не являются специалистами в области истории французской революции, их работа не подкреплена специальными исследованиями; по своему характеру она представляет собой скорее публицистическое, нежели научное, произведение, основные идеи которого проистекают из общественных условий и политической борьбы в современной Франции. Главная цель этой работы остается всецело в русле основной задачи "Анналов": на основе познанного прошлого дать объяснение настоящему. Ф.Фюре и Д.Рише конкретизировали эту задачу в попытке дать такое объяснение революционным событиям во Франции конца XVIII в., которое бы укладывалось в современные анналовские концепции отрицания существования классов и классовой борьбы.
"Революция" Ф. Фюре и Д. Рише вызвала острую идеологическую дискуссию, в ходе которой были затронуты и многие историографические проблемы. С опровержением концепции Ф. Фюре и Д. Рише выступили крупные современные исследователи истории Великой французской революции—французские историки-марксисты А.Собуль и К.Мазорик [131] и советские ученые А.З.Манфреди А. В.Адо [132].
Основная идея работы Ф. Фюре и Д. Рише заключается в двух положениях: первое—это совпадение, или столкновение (télescopage), начиная с 1789 г. трех автономных и одновременных течений - революции "элиты", т. е. либеральных дворян и буржуа, крестьянской революции и революции городских санкюлотов; второе—отклонение, "занос" (dérapage) революции, в особенности на ее якобинском этапе. Оба этих положения взаимообусловлены; первое из них если не прямо, то опосредованно затрагивает некоторые проблемы методологии исторического исследования, истоки второго всецело уходят в область идеологии и политики. Вряд ли нужно уточнять, какое из этих положений является главным, в конечном счете предопределившим и само появление работы Ф.Фюре и Д.Рише, и все их наиболее важные построения. Стремление авторов найти "новые" способы прочтения истории французской революции, их страстное желание во что бы то ни стало развенчать "якобинскую историографию" этого события настолько их увлекли, что они перестали уже замечать рамки рационального. Не исключено, однако, что их "поиск" был предопределен заранее. Во всяком случае, знакомство с работой Ф. Фюре и Д.Рише не дает оснований усомниться в оценках тех историков, которые сделали вывод об антимарксистской, антикоммунистической и антинародной предвзятости этих авторов [133].
В чем же смысл и каково значение двух указанных положений? Согласно Ф. Фюре и Д. Рише, начиная с лета 1789 г. события во Франции развивались следующим образом. Начало было положено "революцией элиты". Эта революция либеральных дворян и буржуа подготавливалась в течение всего XVIII в. и свершилась в просвещенных умах, прежде чем она была перенесена на общественные отношения. "Революция 1789 г.,— пишет Д. Рише,— явилась результатом появления у элиты сознания своей самостоятельности, независимости по отношению к политическому порядку и необходимости контроля над политической властью; сознание это было единодушным, роль инициатора в его распространении играло дворянство, затем это сознание захватило сферу собственности и талантов. Это была революция просветителей"[134]. В работе Ф.Фюре и Д. Рише вершившая либеральную революцию элита представлена как внеклассовое образование. Она сформировалась из верхов "третьего сословия" на основе общности идей, образа жизни. Система ценностей этой элиты, состоявшая из таких категорий, как труд, усердие, компетентность, полезность, благотворительность, по своему характеру была буржуазной и способствовала выработке политических взглядов единой элиты, осуществлению "тактического объединения дворянства и буржуазии против абсолютизма", а также и против "анархии толпы". По оценке Ф.Фюре и Д. Рише, элита с ее "новаторской волей"— это в условиях Франции того времени носительница будущего, а "революция элиты" была единственной исторически закономерной и именно она заключала в себе позитивный смысл Великой французской революции в целом [135].
Однако либеральной революции 1789 г., которая определялась программой ее просвещенных руководителей, по мнению Ф.Фюре и Д. Рише, противостояла "неспособность монархии выступить арбитром и пойти на реформы". Кроме того, "вмешательство" народа вначале затормозило, а начиная с народного восстания в августе 1792 г. окончательно "отклонило от курса" рожденную XVIII в. либеральную революцию, ее "занесло", как автомобиль на крутом вираже. Авторы рассматриваемой работы изображают народное движение как ничего общего не имеющее с истинными задачами революции. Парижские санкюлоты, заявляют они, восстают не для защиты Национального собрания и его завоеваний; это выступление является лишь объективным следствием их "стремления защитить самих себя"[136]. Что касается революции крестьян, "громко стучащих в двери буржуазной революции, которая не решается им эти двери открыть" то она якобы не была антифеодальной по своей направленности. Ф. Фюре и Д. Рише, как и многие другие современные историки "Анналов", утверждают, что в XVIII в. во французской деревне уже не существовало феодальных отношений, что дворяне в это время были передовой силой в экономической жизни — они основывали капиталистические предприятия, что сеньория уже почти полностью "обуржуазилась" и стала "колыбелью" аграрного капитализма, а феодальные повинности носили "остаточный характер". В такой интерпретации крестьянские движения в революционный период с их уравнительными требованиями выглядят как "экономически ретроградные"[138] и "политически реакционные"[139].
Утверждения об "отклонении", "заносе", случайном характере всего этапа революции с августа 1792 г. и до термидорианского переворота Ф. Фюре и Д. Рише аргументируют тем, что для "народного вмешательства" не было якобы никаких реальных оснований. "Уже к 1790 г.,—пишут они,—Франция привилегий умирает. Рождается Франция предпринимательства" [141]. Угроза контрреволюции — это всего лишь "психологическое заблуждение", что же касается войны, то она была вызвана якобы "безудержным экспансионизмом Франции"[142]. Обходя таким образом действительные причины широкого участия народных масс в революции, Ф.Фюре и Д. Рише представляют в ложном свете и характер народного движения, которое выглядит в их публикации не как революционное творчество, а как проявление "анархических" иллюзий невежественных масс. Будучи лишенными руководства со стороны "либеральной и просвещенной" буржуазии, народные массы якобы уверовали в магическую силу насилия, что и определило все содержание якобинского этапа революции. Террор и насилие, по мнению Ф.Фюре и Д. Рише, не были "необходимым следствием революции, а представляли собой ее злополучное извращение". Применение насилия они объясняют логикой развития "групповой психологии". В работе Ф.Фюре и Д. Рише руководители санкюлотов представлены как злобные карьеристы; характер крестьянских выступлений определяется обычаями, корни которых уходят в глубь веков, в традиции народной культуры; революционный патриотизм выступает как религия, у которой были свои мученики, своя инквизиция и свои костры. Иными словами, в революции имело место столкновение не только серий автономных событий, но и нескольких комплексов нравов, обычаев, культур. Этим и объясняется глубина "отклонения" революции. Лишь после утверждения термидорианской Директории французская революция, согласно Ф.Фюре и Д.Рише, вновь возвращается к "великому пути, начертанному разумом и богатством XVIII в."[143].
Итак, смысл "нового прочтения" Ф. Фюре и Д. Рише истории Великой французской революции сводится к опровержению ее оценки как революции буржуазной, как рубежа на пути перехода от феодализма к капитализму. Они отрицают решающую роль в революции народных масс, обеспечивших ее победу над контрреволюцией и интервенцией; рассматривают якобинскую диктатуру и якобинство в целом как "время величайших бед"[144], как необоснованный разгул террора и насилия, а не как необходимый, высший этап в развитии революции, в ходе которого она ушла дальше своих непосредственных задач и тем самым обеспечила закрепление своих буржуазных завоеваний.
Подобное "прочтение" истории французской революции стало возможным лишь в результате рассмотрения революционного процесса вне связи с общественно-историческим процессом в целом, в отрыве от структуры французского общества "старого порядка". Видимо, именно этим объясняются в конце концов яростные атаки историков третьего поколения "Анналов" против идеи "глобальной истории" Ф.Броделя. Как мы уже не раз подчеркивали, в основе своей эта идея рациональна, она включает в себя научные представления об обществе в целом. Хотя у Ф. Броделя эта идея и не была последовательно реализована, она, однако, сохранялась как авторская цель, как ориентир дня всей исторической школы "Анналов" и объективно вела к познанию истины. Поэтому по мере наполнения рациональным знанием идея "глобальной истории" становилась все более опасной, подрывающей идеологические основы буржуазного обществоведения. Установление в ходе исторических исследований проявления тесной многосторонней связи экономики, социального строя, политики и идеологии невольно наводило на размышления о закономерностях исторического процесса, о причинах качественных изменений в обществе. Идея "глобальной истории" становится тем более "рискованной", если ее придерживаться при исследовании революционных процессов. Она предполагает необходимость рассмотрения революции в неразрывной связи со всей структурой общества. В этом случае и сама революция с неизбежностью предстанет как проявление кризиса данной структуры.
Вот почему Ф. Фюре решительно выступал в теории против "постулирования наличия целостной структуры "глобального общества" и причин взаимодействия между различными его уровнями" и ратовал за "исчерпывающий перечень и описание частного вида систем". На практике это позволило ему вместе с Д.Рише искусственно обособить "три революции", "концептуализировать и анализировать каждую автономную политическую и идеологическую динамику как таковую"[145], представить их столкновения как непредвиденные случайности, вызвавшие "отклонение" от "нормального" буржуазного течения либеральной революции 1789 г. Действия социальных групп в ходе революции, не будучи обусловленными законами развития общества, с легкостью объясняются Ф.Фюре и Д.Рише в одном случае мифическими представлениями, в другом — психологией толпы. Разумеется, при этом не остается никаких оснований для того, чтобы назьюать французскую революцию буржуазной, смотреть на нее как на важный рубеж в истории страны, как на разрез "старое—новое"[146]. Само понятие "буржуазная революция" стало для Ф.Фюре "мифом", "метафизическим чудовищем"[147]. Нет нужды прибегать и к понятию исторической необходимости; оно рассматривается Ф.Фюре как одно из проявлений "финалистской философии" и "религии прогресса"[148]. В любом предшествующем событии, считают Ф. Фюре и Д. Рише, будь оно даже случайным, всегда можно попытаться отыскать смысл настоящего и будущего. Так они снова водворяют в историю иррационализм и случайность.
Очевидна и политическая направленность работы Ф.Фюре и Д.Рише. В ней не просто противопоставляется реформистский путь развития общества - революционному, что давно уже стало нормой для всей буржуазной историографии. В условиях нарастания массовых революционных движений, нарушающих "нормальное" функционирование буржуазного строя, Ф. Фюре и Д. Рише продемонстрировали способность этой историографии выполнять "вахтенные" функции. На это ее качество обратил внимание еще Ж. Лефевр. Уместно задать вопрос,—писал он в 1956 г.,— почему интерпретация революции или, скорее, некоторых революций как мифа встречает одобрение. Не приходится сомневаться в том, что это отражает идеологическую эволюцию господствующего класса под влиянием демократического натиска, и главное натиска русской революции; чувствуя себя в опасности, он отрекается от восстания предков, обеспечивших ему преобладание, потому что видит в нем опасный прецедент"[149]. Сегодня атаки ведутся уже не только на некоторые из революций. Стратегия буржуазной историографии состоит в том, чтобы вообще изгнать "демона революции" из сознания людей.
Хотя работа Ф.Фюре и Д.Рише направлена непосредственно против Великой французской революции, в ней преследуются более широкие цели. По их конструкциям, любое вмешательство масс в осуществление буржуазного проекта сверху бесполезно. Оно способно лишь затормозить реформаторскую деятельность просвещенных верхов и принести вред обществу в виде разрушений, необоснованного насилия и ненужных жертв. В конечном же счете буржуазия всегда останется абсолютной госпожой своей судьбы, поскольку только ей принадлежит видение будущего человечества. Таков антикоммунистический подтекст работы Ф.Фюре и Д.Рише "Революция". Есть в этой работе и прямые выпады против первой в мире социалистической революции. В отличие от "ясновидящей" французской буржуазии 1789 г., которая "знала историю, которую она делала", большевики изображаются здесь "утопистами" и утверждается, что практика построения реального социализма оказалась якобы прямой противоположностью их "утопиям"[150]. Подобные разглагольствования звучат как предостережение всем, кто намерен связать свою судьбу с социалистическим будущим человечества.
Ретроградные выступления Ф. Фюре и Д. Рише и других современных историков "Анналов" вполне естественно влились в общее русло антикоммунистической пропаганды. В условиях усиления антикоммунизма и антисоветизма, которым характеризуется современная идеологическая обстановка во Франции, подобные выступления не остались бесследными. Прежде всего их активно поддержали так называемые "новые философы". Эта группа "разочарованных детей 1968 года" получила в последнее время широкую известность. "Новые философы" достаточно продуктивны [151], их охотно печатают ведущие издательства, о них пишут статьи, с ними проводят телевстречи, отдельные их работы уже переведены на многие языки.
Большинство "новых философов" принимало участие в событиях 1968 г. во Франции, исповедуя в те дни гошистские идеи, представлявшие собой смесь маоистско-троцкистских и экзистенциалистских установок, анархизма и пр. Неуспех "молодежного бунта" привел "новых философов" к пессимистическому выводу, что революция вообще невозможна, что мир всегда строился и будет строиться на зле и насилии, подавлении личности. В доказательстве этой идеи "новые философы" усмотрели свою главную задачу.
Для обоснования своей точки зрения они обратились к современным буржуазным наукам об обществе и без особого труда нашли в ней достаточно обширный материал, созвучный их настроению. В целях доказательства того, что общественное бытие не несет в себе зерна перемен, "новые философы" активно, но вульгаризаторски использовали структуралистский метод, в результате чего была выработана категория maître, которой дается широкое толкование: это прежде всего "власть", а также "государство", "идеология", одним словом, все то, что, по их мнению, фатально противостоит индивиду и подавляет его. Помимо собственно философского обоснования этой концепции они довольно широко используют идеи, сформировавшиеся во французской буржуазной историографии и направленные против марксистского учения о социальной революции.
Так, например, А. Глюксманн — наиболее заметная фигура среди "новых философов "-прибегает порой к прямому пересказыванию "реинтерпретации" Ф.Фюре и Д.Рише истории Великой французской революции. Разделяя полностью позиции современных "анналовцев" по узловым пунктам этой проблемы, А. Глюксманн особо выделяет те их положения, которые дают ему возможность сделать "философские обобщения" в том плане, что еще в период французской революции правительства научились осуществлять "революционные реквизиции", "размахивать косой уравнительства", "бороться с эгоизмом масс" и что все это привело лишь к "борьбе всех против всех при недоверии и эгоизме каждого"[152], что "террор со стороны государства революционизирует общество, а общество революционизирует само себя"[153],-все это, вместе взятое, и есть "вечный момент революции"[154], который определяет собой ее перманентную безысходность. По мнению А. Глюксманна, независимо от того, какая "политическая группа" приходит в тот или иной исторический момент к власти, ей всегда противостоит некий слой общества, который он нарекает "плебсом". Таким образом, общество постоянно разделено на "руководителей" и "руководимых" (gouverneurs — gouvernés) и извечное насилие (maître) сохраняется [155]. Первое свое историческое воплощение, по Глюксманну, "плебс" нашел в лице "европейского крестьянина", но "плебс" продолжает существовать и поныне. Правда, А. Глюксманн делает здесь существенное уточнение: в настоящее время эта дихотомия ("власть - плебс") присуща уже не только обществу, но и каждой личности в отдельности, в каждом индивиде есть нечто от "власти" и одновременно от "плебса"; этот трагизм бытия выражается в том, что человек, следуя внешним установлениям, является "слепком" власти, когда же он ставит себя в оппозицию последней, то в нем проявляется нечто от "плебса"[156]. Подобный абстрактный, внеклассовый подход позволяет "новым философам" утверждать, что человеческое бытие всегда однокачественно там, где существует "власть", т.е. и при капитализме, и при социализме [157].
Примерно на тех же позициях по проблемам революции стоит другой "новый философ"— Бернар-Анри Леви. Так же исходя из идеи неизменности бытия, он поставил своей задачей опровергнуть концепцию "оптимистического прогрессизма" и доказать, что "мир не меняется и не изменится к лучшему", так как maître - у Леви в этой роли выступает "князь" (prince) - есть "фатальность, подчиняющая историю своему закону"[158].
Таким образом, по мнению "новых философов", бытие maitre по своей природе объективно, независимо от действий людей. Приобретая мистический облик, maître является как некий Рок, радикальное Зло, что не дает никакой надежды на перемены. Основная функция этой категории вполне ясна— доказать неизменность общественного бытия. И если буржуазные историки проводят эту идею, лишая человеческое общество объективных закономерностей развития, то "новые философы" превращают "неизменность" в Рок, стоящий над материальным бытием в форме Идеи.
У Ф. Фюре нашлись последователи не только среди философов, но и среди историков. Одним из них стал М.Ферро, который считает себя самым крупным во Франции специалистом по истории революции 1917 г. в России.
М. Ферро занимает видное место в "Анналах". Он является одним из директоров журнала, осуществляет руководство Центром по исследованию проблем СССР и славянских стран Школы высших исследований в области социальных наук. Кроме того, он активно сотрудничает в газете "Монд" и на телевидении, выступая в качестве наиболее авторитетного буржуазного "советолога". В сфере исторической науки наибольшую известность М.Ферро принесли два тома его работы под общим названием "Революция 1917 года"[159]. Первый из них — "Свержение царизма и истоки Октября"—вышел в 1967 г., второй—"Октябрь: рождение одного общества"—в 1976 г. В том же 1976 г. М.Ферро защитил эту работу в качестве докторской диссертации в Сорбонне.
Прежде чем дать этой работе характеристику по существу, отметим, что в ней отчетливо просматриваются некоторые тенденции новейшей буржуазной историографии Октябрьской революции в целом [160]. В первую очередь это касается проблематики публикаций. Современные буржуазные историки стали уделять внимание таким аспектам социалистической революции в России, которые раньше буржуазная историография игнорировала. Во многих публикациях по истории Октября [161] иногда целые разделы посвящаются таким вопросам, как содержание и характер первых декретов Советской власти, в них анализируются устремления различных социальных групп, классов, мотивы их действий, программные положения политических партий в России накануне и в ходе Октябрьской революции. Десятки и сотни страниц в книгах по истории Октября отводятся на "освещение" вопросов о Советах, рабочем контроле, профсоюзах, численности и составе рабочего класса, об экономических и политических предпосылках революции, о ее результатах.
Французских буржуазных историков занимают в первую очередь те проблемы истории Октябрьской революции, которые наиболее созвучны социально-политическим проблемам сегодняшней Франции; среди них на первом месте—"народ и революция", "массы и партия большевиков". Выбор именно этих проблем не случаен. Характерной особенностью общественной жизни современной Франции является нарастающее массовое движение, ставшее сегодня уже не отдаленной, а непосредственной, реальной угрозой господству монополий и самому существованию капиталистического строя. Изменения в соотношении классовых сил, все более широкое распространение идей социализма убедили буржуазных идеологов в том, что сохранить и упрочить свое влияние на массы невозможно, обходя такие важные проблемы, как народ, классы, партии, революция.
За последнее время существенно изменился и характер публикаций по истории Октября. Расширение проблематики, введение в исследовательскую сферу новых тем потребовали от буржуазных историков соответственного расширения историографической и документальной базы. Авторы книг, которые составляют основу "научной" продукции "советологии", оперируют довольно большим фактическим материалом, часто делают ссылки на произведения классиков марксизма-ленинизма, приводят цитаты из их работ, обращаются к выводам советской исторической науки, вступают в полемику [162]. В результате многие публикации внешне выглядят весьма внушительно, а их авторы предстают перед читателем как настоящие исследователи.
Одной из главных тенденций в развитии буржуазной историографии на современном этапе является более тонкая и изощренная маскировка под объективность. Следует, однако, подчеркнуть, что распространение "модифицированных", "сбалансированных", "интеллектуализированных" и тому подобных концепций социалистической революции в России взамен примитивно антикоммунистических трактовок нельзя воспринимать как некий "прогресс" современной буржуазной исторической науки, как стремление к более или менее правдивому отображению событий. О некотором "превосходстве" последних публикаций по истории Октябрьской революции над работами предшествующих лет можно говорить лишь с точки зрения усиления опасности "модернизированного"антисоветизма по сравнению с антисоветизмом грубым, примитивным.
Все это в определенной мере относится к работам М.Ферро. Общая схема построения его "Революции 1917 года" та же, что и "Революции" Ф. Фюре и Д. Рише. Великая Октябрьская социалистическая революция для М.Ферро не историческая реальность, а миф. "Революция,-пишет он,-какой ее воображали революционеры до 1917 г.,—это воображаемая революция" После 1917 г. "победители в свою очередь хотели применить к настоящему видение будущего, которое сформировалось у них в прошлом"[164]; к этому добавилось представление о революции 1917 г., которое выработала историография. Все это вместе взятое, согласно М. Ферро,—"представляемая" революция, столь же далекая от исторической реальности, как и революция "воображаемая"[165]. Чтобы развеять "легенды" об Октябрьской революции, М. Ферро считает необходимым и единственно возможным такой способ рассмотрения событий 1917 г. в России, который бы исключал предположение, что эти события представляли собой единый и закономерный процесс. "Различные этнические группы,— пишет он, — другие общности, крестьяне данной деревни, рабочие завода-все имеют каждый свою Историю, со своей собственной хронологией, со своим дыханием, своими кризисами; эти Истории не обязательно соответствуют Великой Истории-борьбе за власть, становлению великих наций, подъему социализма"[166]. Такая исходная установка в сочетании с рассмотрением отдельных событий 1917 г. вне связи с процессом общественно-исторического развития России в целом, в отрыве от анализа соотношения классовых сил и классовой борьбы дает М. Ферро безграничные возможности для произвольных комбинаций. Он считает допустимым автономизировать события в деревне, в городе, в армии, на национальных окраинах России. Кроме того, он рассматривает изолированно такие процессы, как изменение отношения различных социальных групп после Февральской революции к представителям власти, к религии, к законам; образование и деятельность Советов, заводских комитетов, профсоюзов; большевизация Советов и т. п. В результате раздробления единого революционного процесса многие проблемы в работе М.Ферро получают ложное истолкование, имеет место необоснованное сосредоточение внимания на частных вопросах, в то время как о генеральных направлениях развития революции не упоминается вообще, в ряде случаев гипертрофируются некоторые стороны поведения социальных групп, отдельных личностей, локальные события. Так, например, без каких бы то ни было оснований М.Ферро утверждает, что русская деревня оставалась в изоляции во время и после революции [167], что крестьянское движение никак не было связано с Октябрьской революцией, что "в нем проявилась невоздержанность крестьян, разжигаемая более древней традицией—пугачевщиной" [168]. "В общей веренице крестьянских мятежей Тамбовской губернии,—пишет он,—столь же многочисленных после 1917 г., как и до этого времени. Октябрь— это всего лишь один из многих эпизодов, который никак не затронул степень лояльности деревни по отношению к режиму, будь то царь до 1917 г. или большевики после Октября"[169]. Освободившись от помещика в 1917г., крестьянин снова оказался в состоянии конфликта с городом — с этим "вечным своим врагом"[170].
Один из принципов исторического наблюдения, которого М. Ферро неукоснительно придерживается в своей работе и который на первый взгляд не вызывает особых сомнений, заключается в следующем. Для того чтобы избавиться от "воображаемой" и "представляемой" истории революции, для того чтобы постичь собственно историческую реальность этого события, надо не наблюдать его со стороны, а попытаться проникнуть внутрь самого социального корпуса, сделать пунктом наблюдения один из заводов Петрограда, какую-то деревню в зоне крестьянских волнений, воинское подразделение, университет, один из дворовых комитетов. Это даст возможность посмотреть изнутри на процесс расчленения и трансформации социального корпуса, увидеть, каким образом движения, одушевляющие различные социальные группы, сходятся в одной точке, преобразовывают действия партий и политических организаций или же сами преобразуются этими организациями. Все это можно осуществить, считает М.Ферро, если вместо классического типа источников, исходящих от отдельных личностей, официальных организаций и т.п., сделать предметом анализа источники более скромного достоинства: написанные каракулями черновые тексты, оставшиеся не использованными и вовсе не предназначенные для размножения рисунки и лозунги, всевозможные послания и решения низовых организаций, а также кадры документальных и художественных фильмов. "Невысказанное часто бывает важнее сказанного, подразумеваемое—явного, а воображаемое — реального"[171].
Такая постановка вопроса, если ее рассматривать отвлеченно, вряд ли может вызвать особые возражения, тем более что из практики исторических исследований можно привести сколько угодно примеров, когда ученым удавалось проникнуть в самые глубинные процессы исторической реальности при ограничении научного исследования пределами истории одного завода, деревни. Разумеется, и источники можно и нужно привлекать самые разные. Многое зависит, однако, и от конкретного воплощения любого принципа исторического наблюдения. М.Ферро, как об этом свидетельствует вся его работа, не случайно настаивает на необходимости наблюдения отдельного, особенного, единичного. В его исследовательской практике это требование абсолютизируется и противопоставляется возможности и необходимости постижения исторической реальности с помощью таких категорий, как всеобщее, единое. М.Ферро постоянно уходит от вопроса о репрезентативности используемых им источников, как правило, ограничивается лишь иллюстративным методом при обосновании основных своих взглядов, а нередко вообще одними лишь декларациями. Например, он утверждает, что активное участие рабочих в апрельских, июньских и июльских событиях в Петрограде в 1917 г.-это якобы не реальность, а "догма, с помощью которой большевики доказывают законность взятия ими власти". Это утверждение М.Ферро пытается обосновать, опираясь на разработанный им метод "контранализа общества" с помощью кинофильмов[57]. В ходе просмотра кадров из художественных фильмов "Октябрь" С. М. Эйзенштейна (1927 г.) и "Конец Санкт-Петербурга" В. И. Пудовкина (1927 г.) он установил, что среди манифестантов на улицах Петрограда рабочие встречаются реже, чем "крестьяне в шинелях" , и, очевидно, решил, что этого сомнительного "факта" достаточно для суждения по одной из кардинальных проблем революции. В другом месте с помощью того же метода "контранализа общества", на этот раз на основе фильмов "Стачка" С.М.Эйзенштейна (1925 г.) и "Мать" (по роману М. Горького) В.И.Пудовкина (1926 г.), в которых, как известно, речь идет о событиях конца XIX-начала XX в., М.Ферро делает вывод о существовании накануне Октябрьской революции антагонизмов среди рабочих, обусловленных не политическими убеждениями, а возрастными особенностями (разлад всегда вносят более пожилые, а вдохновителями забастовочного движения выступает молодежь), социальным происхождением (наиболее активно участвуют в забастовках выходцы из деревни, а в роли шпионов, штрейкбрехеров выступает городская молодежь). Здесь же М. Ферро делает и более широкие обобщения. По своему содержанию требования рабочих накануне Октября, заявляет он, не затрагивали основ существующего строя, они были направлены лишь на улучшение элементарных условий их жизни. Что же касается формы выражения требований, насилия, которым сопровождались забастовки, то они были иррациональными по своему характеру. Таковыми же были, по мнению М.Ферро, и программы партий, ставивших вопрос об установлении социализма [174].
Автора рассматриваемой работы, как видно, не очень озадачивает то обстоятельство, что фильмы, содержание которых служит ему основанием для выводов (и которое, заметим, он интерпретировал произвольно),- это художественные произведения и, сколь бы реалистичными они ни были, какой бы выдающийся талант ни был в них воплощен, они все-таки не могут быть отнесены безоговорочно к числу исторических источников. Примеры, почерпнутые из такого киноматериала, выглядят малоубедительными в работе, претендующей называться научной. Но М.Ферро часто прибегает к еще более сомнительным примерам. Иногда ему достаточно одного-единственного лозунга, постановления одной из низовых организаций для самых широковещательных обобщений. Так, решение молодых рабочих Выборга, пожелавших создать молодежную организацию и выступить самостоятельно на одной из общих демонстраций, М.Ферро оценивает как одно из проявлений "установленного" им общего процесса бюрократизации общества—процесса, который он отождествляет с установлением Советской власти. Почему? На каком основании? Потому, заявляет М. Ферро, что "бюрократизация предполагает существование каких-то институтов"; "второй элемент бюрократизации - это конференция молодежи, которую они (молодые рабочие -Ю. А.) организовали"[175]. И все. Если у читателя после столь "веских" аргументов остаются какие-либо недоумения - тем хуже для читателя.
Основные методологические пороки исторического анализа событий 1917 г. в России—механическое раздробление единого революционного процесса и рассмотрение его вне связи с общественно-историческим развитием страны дополняются в работе М.Ферро еще и попыткой свести развитие революции к действию лишь психологических факторов и на этой основе дать психоаналитическое объяснение Октябрьской революции, ее исторической роли. Коллективная, групповая и индивидуальная психология—это для М.Ферро и главное в объекте исторического наблюдения, и наиболее предпочтительный метод, и основная цель исторического исследования. Такая направленность работы вполне объяснима. Это лишь одно из проявлений свойственной историкам "Анналов" психологизации общества, их попыток противопоставить психологическое объяснение истории марксистской концепции общественно-исторической обусловленности классовой борьбы и закономерности исторического процесса. Видимо, не случайно М.Ферро в самом начале своей работы выразил особую признательность таким, с его точки зрения, авторитетам в области психоаналитической истории, как А. Безансон, К. Мерло-Понти и П. Ренувэн [176].
Социально-психологическим факторам принадлежит важная роль в историческом процессе. Научный анализ событий и явлений прошлого с марксистско-ленинских позиций предполагает выявление всей совокупности условий, влияющих на формирование массового сознания, всесторонний учет особенностей каждой социальной общности, уровня ее материальной жизни, условий трудовой деятельности, места в существующих социальных отношениях, культуры, идеологии и многих других условий, определяющих психологию классов, наиболее важные повороты в развитии их умонастроений, чаяний и надежд. Советские историки постоянно обращают внимание на те богатейшие возможности для выявления закономерностей формирования общественной психологии, которые открываются в ходе изучения переломных периодов истории, и в частности революционных событий в России в 1917 г.[177] В работах И.И.Минца, Г.Н.Голикова, Г.Л.Соболева, З.В.Степанова, О.Н.Знаменского, П.В.Волобуева [178] и других советских историков получили развитие в теоретическом и конкретно-историческом плане ленинские идеи о роли социально-психологических факторов в революции. Советская историография пополнилась в последние годы новыми данными, относящимися к социально-психологической характеристике различных классов, групп и коллективов в период Великой Октябрьской революции, к вопросам соотношения стихийности и сознательности в ходе классовой борьбы, психологии и идеологии пролетариата. Новейшую советскую литературу но истории Октября отличает стремление показать процесс изменения политических настроений на всех этапах революции, значительно глубже и полнее раскрыть роль политических партий в формировании общественной психологии, и прежде всего большевистской партии, которая, выражая самые насущные интересы трудящихся, указывала пути к их осуществлению, способствовала укреплению уверенности трудящихся в своих силах. Словом, уже сделано многое для того, чтобы глубже понять и осмыслить Октябрьскую революцию как событие, обусловленное всем комплексом не только объективных, но и субъективных факторов.
Вместе с тем советские историки обращают внимание на необходимость дальнейшего специального исследования социально-психологических аспектов истории революции, для того чтобы полнее раскрыть сознательность, энтузиазм, героизм народных масс, их солидарность, решимость бороться до конца.
Совсем иные цели преследует буржуазная историография, обращаясь к проблемам психологии в связи с исследованием революционных событий в истории [179]. Прикрываясь рассуждениями о том, будто марксистская историческая мысль создает идеализированный "оптимистический и рационалистический образ человека" и "недооценивает сложность человеческих страстей", некоторые буржуазные историки хотели бы целиком погрузить науку о прошлом человеческого общества в "мир душевных глубин", в "коллективное подсознание", в "тайную игру иррациональной психики", превратить историю в "терапию социальных групп". Современная "психоистория" пополняется все новыми "теориями" о революционном мышлении, которому приписываются такие якобы постоянные свойства, как утопичность, оторванность от реальности. Неизбежно наталкиваясь на веками складывавшийся порядок, установившиеся образ жизни, обычаи, нравы людей и отвергая все это, революционеры будто бы создают вокруг себя "пустоту" и в силу этого вынуждены прибегать к "абсолютной организации сверху", что в конце концов ведет к установлению тоталитарных режимов и бюрократии. Разрабатываются "теории", имеющие целью "доказать", что любая революция сводится к насилию и террору, обусловленным будто бы врожденными животными инстинктами человека, "чувством безнадежности", которое испытывают победители.
Подобными антиреволюционными мотивами определяется и все содержание работы М.Ферро "Революция 1917 года".
В первом ее томе рассматриваются проблема соотношения войны и революции, содержание программ наиболее крупных политических партий и основные чаяния различных социальных слоев русского общества, выраженные в виде требований после Февральской революции. В разработке вопроса о войне и революции М.Ферро не оригинален. Он повторяет ставшие уже избитыми тезисы буржуазной историографии о том, что война прервала успешное развитие экономики России, вызвала общий хаос русского общества, что не будь войны, может быть, и не было бы никакой революции и Россия продолжала бы "нормально" следовать "западным образцам"[180]. С постановкой вопроса о соотношении требований - экономических, социальных и политических-рабочих, крестьян, солдат, представителей различных наций и народностей России и программных положений основных политических партий М.Ферро надолго погружается в рассуждения о "законности"Советской власти. Утверждая, что после Февральской революции ни рабочий класс, ни крестьянство якобы даже не помышляли о каких бы то ни было социалистических идеалах, М.Ферро делает вывод об утопическом характере политики партии большевиков. По его логике — а она представляет собой логику буржуазного и отчасти оппортунистического мышления -получается, что, если массы сами в ходе стихийно развивающейся борьбы не выработали социалистического сознания, рабочее движение в целом должно отказаться от социалистических идей, а задачи политических партий должны быть ограничены решением тех требований, которые выдвигаются самими массами [181].
Однако в условиях России 1917 г. даже эти требования, по мнению М.Ферро, не соответствовали экономическим возможностям и были "экстремистскими". "Чрезмерным требованиям" рабочего класса и его стремлению немедленно удовлетворить свои основные чаяния противостояла неуступчивость буржуазии, которая, согласно М.Ферро, не имела времени накопить больших капиталов, как в Великобритании или во Франции; она была ограничена в средствах, терпела убытки и контролировала лишь часть капиталов, которые использовала [182]. Но, как известно, вопрос об удовлетворении экономических требований российского рабочего класса в 1917 г. был не столько вопросом экономических возможностей, сколько социальной проблемой. Буржуазия вовсе не собиралась соглашаться на уменьшение "русских" сверхприбылей, которые, как подчеркивал В.И.Ленин, превышали в 2 - 3 раза прибыли европейской буржуазии в годы войны [183]. Кроме того, если до Февральской революции буржуазия вынуждена была делиться своими доходами с царской бюрократией, то после революции огромные военные прибыли стали поступать исключительно в ее собственный карман. Вместе с тем буржуазия, став у власти, глубоко запустила руку в государственную казну, которой она теперь почти полностью распоряжалась. Временное правительство предприняло ряд мер (государственное нормирование цен, выдача государственных субсидий и авансов широкому кругу предпринимателей, освобождение военных прибылей от налоговых обложений), которые способствовали дальнейшему обогащению капиталистов [184] Так что нежелание пойти на удовлетворение экономических требований рабочих проистекало не только из "неуступчивости" русской буржуазии. Здесь проявилась ее классовая политика, стремление использовать экономические рычаги как средство борьбы с революционным движением.
Далее М.Ферро приступает к анализу деятельности различных политических партий и причин их успехов или неудач накануне и в ходе Октябрьской революции. Критерием этой оценки здесь служит для него не объективное соотношение классовых сил, а "способность партий к маневрированию", которая в свою очередь ставится в зависимость от господствующего в них психологического климата, от субъективных качеств их лидеров. Из всех политических партий, группировок и организаций лишь та, пишет М.Ферро, могла добиться успеха, которая вопреки реальным возможностям согласилась бы выполнить народные требования, не сопротивлялась бы "спонтанному движению революции". В условиях разоренного войной хозяйства, когда "старые пружины государства и общества" больше не действуют, вполне допустимо, считает он, что "какая-то группа, даже небольшая, может приобрести влияние, непропорциональное ее реальной силе, если она будет действовать решительно"[185]. Меньшевики и эсеры, по мнению М. Ферро, действовали нерешительно. Большевики же, внушает он, из чисто тактических соображений выступили в поддержку требований народа, и благодаря этому им удалось взмыть на гребне революционной волны и оказаться у власти [186]. Именно к этому тезису, как легко убедиться, и сводятся в конечном счете все рассуждения М. Ферро.
Работы М.Ферро буквально пронизаны откровенной классовой неприязнью к народным массам. Народное движение в России в 1917 г. представлено в них как "разгул анархии", пробуждение в массах "врожденной жажды насилия и погромов", проявление якобы "векового инстинкта" русских к разрушению, ниспровержению любых порядков и авторитетов [187].
Такой бесспорный факт, как поддержка народом политики партии большевиков, М.Ферро пытается объяснить опять-таки "врожденным анархистским инстинктом русских". Извращая подлинный смысл многогранной деятельности партии, он утверждает, что эта деятельность всегда "шла в направлении дезинтеграции и именно в этом состояла тенденция живых сил революции". Этим и объясняется, по мнению М.Ферро, поддержка со стороны масс партии большевиков. Что же касается вопросов большой политики, конечных целей большевиков, то они не находили якобы отклика в народных массах, и даже события октября 1917 г. не вызвали у них никаких эмоций.
Как видим, М.Ферро пытается воскресить старые схемы и наиболее ходовые антибольшевистские мифы кадетов и меньшевиков. В частности, тезис об анархизме масс в 1917 г., о всеразрушающем характере их движения заимствован у кадетских профессоров, которых в свое время В.И.Ленин заклеймил в работах "Победа кадетов и задачи рабочей партии" (1906 г.), "К истории вопроса о диктатуре" (1920 г.). В. И. Ленин отмечал тогда, что в представлении самодовольного буржуа, "когда история человечества подвигается вперед со скоростью локомотива, это — "вихрь", "поток", "исчезновение" всех "принципов и идей". Когда история движется с быстротой гужевой повозки, это—сам разум и сама планомерность. Когда народные массы сами, со всей своей девственной примитивностью, простотой, грубоватой решительностью начинают творить историю, воплощать в жизнь прямо и немедленно "принципы и теории",— тогда буржуа чувствует страх и вопит, что "разум отступает на задний план"..." Наоборот, говорил В.И.Ленин, в истории именно в такие моменты выступает разум масс, а не разум отдельных личностей, именно тогда массовый разум становится "живой, действенной, а не кабинетной силой..." [188].
В настоящее время советская историография Великой Октябрьской революции насчитывает значительное количество работ, в которых вопрос о характере и формах революционного творчества народных масс накануне и в ходе революции получил всестороннее и глубокое освещение [189]. В свете последних достижений советской исторической науки особенно жалкими выглядят потуги буржуазных историков изобразить движение масс в России накануне революции в виде неуправляемой стихии, массового психоза, действий бессознательной толпы. То, что буржуазные историки именуют "анархией" и "хаосом", на самом деле было стремлением найти истину путем участия в митингах, манифестациях, заседаниях Советов, в продолжительных спорах и дискуссиях, которые проходили повсеместно. Все это было поиском нового в общественной жизни, "необходимым переходом совершенно еще неподготовленных к общественному строительству масс,—переходом от исторической спячки к новому историческому творчеству [190].
Во втором томе своей работы М.Ферро уже окончательно покидает область науки. Его итоговые оценки Октябрьской революции, ее причин, характера и результатов, попытки обоснования которых и составляют все содержание этого тома, выдержаны всецело в духе идеологии и пропаганды антикоммунизма и антисоветизма. М. Ферро исходит из представлений о реальном социализме как о тоталитарном бюрократическом обществе, основанном на насилии и терроре, и пытается доказать, что истоки этого общества следует искать в самом факте свершения Октябрьской революции и в практике осуществления ее целей [191].
Провал политики Временного правительства, его неспособность предотвратить Октябрьскую революцию М.Ферро объясняет не тем, что политика этого правительства определялась классовыми целями и шла вразрез с интересами масс. По мнению М.Ферро, в поражении Временного правительства выразилось более общее банкротство всех тех, кто и после исторических кризисов традиционно пытается обеспечить постоянство социальных отношений и продолжает действовать, исходя из представления о непреходящем характере отношения к власти [192]
Говоря о социальных отношениях и о власти, М. Ферро вовсе не имеет в виду отношения между основными классами российского общества, власть помещиков и капиталистов. Он рассуждает об обществе и о власти вообще. После Февральской революции, согласно М.Ферро, образовался "вакуум" власти, государство распалось. Имело место "распыление власти"; спонтанно нарождались всевозможные комитеты, Советы, профсоюзы, которые никому не хотели подчиняться и, самоутверждаясь, соперничали между собой. Стремление к "самовластию", кощунствует М. Ферро, не было продиктовано какими бы то ни было политическими идеалами, в нем проявился "скрытый эгалитаризм", присущие русскому крестьянству плебейские умонастроения [193].
Одновременно с образованием сразу после Февральской революции всевозможных комитетов, Советов и т.п. начались, голословно заявляет М.Ферро, два параллельных процесса: их бюрократизация и борьба политических партий за контроль над их аппаратами. Симбиоз этих двух процессов якобы играл в пользу партии большевиков [194]. Этим М.Ферро объясняет и успех Октябрьского вооруженного восстания, и характер Октябрьской революции в целом. Потрясение 1917г., пишет он, не сопровождалось реальным разрешением проблем русского общества, выгоды первых декретов Советской власти были иллюзорными. (Никто еще до М.Ферро, во всяком случае во французской буржуазной историографии Октябрьской революции, не осмеливался так безапелляционно отрицать значение этих исторических декретов. В деревне и в городе, заявляет он, места помещиков и предпринимателей заняли деревенские и заводские комитеты, но жизнь продолжалась, как и прежде [195] При этом Октябрьская революция, по утверждению М.Ферро, якобы "травмировала" русское общество, учредила и узаконила насилие [196].
Таким образом, М. Ферро наряду с несостоятельностью методов исторического исследования наглядно продемонстрировал свою классовую ненависть по отношению к рабочим и крестьянам, свершившим под руководством партии большевиков первую в мире социалистическую революцию. По существу все содержание его работы-это излияния высокомерного буржуа, напуганного социалистической перспективой, открывшейся перед человечеством вместе с победой Великого Октября. М.Ферро заканчивает свою работу фразой, которая, пожалуй, как нельзя лучше раскрывает и побуждения самого автора, и антиреволюционную сущность современных "Анналов". "Будучи призванной заполнить различные пробелы (в истории революции.-ΑλΑ), эта работа,-самодовольно вещает о своей книге М. Ферро,-заставляет задуматься о нашей эпохе; история СССР нам представляется не как уникальное, чуждое, безвозвратное прошлое, но как один из вариантов модели развития, общей для стран, которые революционным способом, радикально меняют режим" [197]. Очевидно, с той целью, чтобы у читателей работы М.Ферро не сложилось впечатления, будто изложенные в ней взгляды на Октябрьскую революцию и ее результатыэто всего лишь мнение одного из историков, был осуществлен специальный выпуск "Анналов" на ту же тему, о котором уже упоминалось выше. В этом выпуске наряду с изложением основных положений М.Ферро предпринята попытка очернить социализм в целом, представить в ложном свете всю историю социалистического строительства в СССР [198].
Об этом часто говорят и сами ученые школы "Анналов". "В течение почти полувека,-отмечает, например, Э.Ле Руа Ладюри,-лучшие французские историки — от Марка Блока до Пьера Губера — со знанием дела применяли структурализм в своих исследованиях, правда иногда не подозревая об этом"[15]. По мнению социолога Ж.Фридмана, большинство исследований ученых "Анналов" в 40 - 50-х годах были (сознавали или нет это сами ученые) функционалистскими в духе Леви-Стросса, но, как правило, дополненными критериями исторического измерения[16].
Для специалистов по Франции, знакомых с литературой о "красном мае" 1968 г., концепция М.де Серто не покажется слишком оригинальной. Многочисленные авторы-участники "красного мая" из числа леваков именно в таком духе интерпретировали события мая-июня 1968 г.: индустриальное общество "вообще" (капитализм или социализм — неважно), борьба не между буржуазией и трудящимися, а между "управляющими" (банкир, начальник цеха, бригадир, квалифицированный рабочий) и "управляемыми" (чернорабочий, рабочий-иммигрант, батрак и т.д). Наиболее концентрированное выражение этой политической концепции "новых левых" дано в рабрте одного из их идеологических вождей Алена Турэна [41].
М.Н.Соколова справедливо замечает, что расширение предмета исторических наблюдений за счет биологических факторов и стремление свести проблему человека, его поведение в прошлом и настоящем к этим факторам, к природной среде не являются чем-то принципиально новым в системе буржуазной философии [46].
Жан Марчевский в настоящее время является директором Института прикладной экономики (Institut de Science Economique Appliquée). Совместно с Т.Марковичем и Р.Тутэном он разработал методы квантитативной истории. Непосредственного отношения к "Анналам" Ж. Марчевский не имеет.
Это определение квантитативной истории принадлежит П.Вилару[48]
Схема "затраты - выпуск" представляет собой разработанный американским экономистом В.Леонтьевым (лауреат Нобелевской премии по экономике) метод исследования производственных связей между отдельными отраслями экономика. Анализ основан на использовании матриц, показывающих распределение продукта, произведенного в данной отрасли, между другими отраслями и количество сырья и услуг, необходимых для производства данного продукта определенной отрасли.
Это образное определение приемов традиционной буржуазной историографии принадлежит А. Казанове [55].
Чтобы представить, что может означать на практике "исчерпывающий перечень и описание частного вида систем по отношению к культурным и социокультурным измерениям исторического целого", сошлемся на английского историка Т. Стояновича, который в своей работе "Французский исторический метод", посвященной раскрытию смысла парадигмы "Анналов", предпринял попытку подсчитать, какое же количество подсистем необходимо рассмотреть, чтобы получить представление об обществе в целом. Если объединить интерпретации Леви-Стросса, Броделя, Холла, Андерсена, то можно прийти к заключению, констатирует Т. Стоянович, что системное рассмотрение отдельных типов исторических проблем требует построения общей концепции с учетом трех видов времени, трех видов пространства и десяти систем сообщения. Получается 90 подсистем. В свою очередь они существуют на двух уровнях - сознательном и бессознательном, следовательно, получается уже 180. Но и эти 180 подсистем могут быть выражены на трех уровнях - формальном, ситуационном и техническом. Получается 540 сочетаний (180 х 3). Если учесть еще и типы выражения - изоляторы (звуки), ряды (слова), модели (иерархически расположенные ряды), надо 540 умножить на 3, и будет 1620 подсистем. Надо еще принять в расчет момент взаимодействия между этими подсистемами, а количество взаимодействий между подсистемами должно равняться сумме их составляющих (десять систем сообщения, три вида времени, три вида пространства, два уровня сознания, т. е. 10+3+3+2=18). Надо учесть также два варианта - взаимодействие существует и взаимодействие не существует, тогда число 2 надо возвести в 18-ю степень, и получается 262 144. Если объединить все варианты подсчетов с учетом других компонентов, окончательное количество подсистем, которые необходимо рассматривать, чтобы получить представление об обществе, будет равно 16 777 216[62]. Эти подсчеты, произведенные Т, Стояновичем, красноречиво свидетельствуют, что возможности парцелляции исторического целого, заложенные в современных концепциях буржуазной историографии, определяются величиной, близкой к бесконечности.
В обоснование приведенного тезиса Ф. Фюре ссылается, в частности, на работу Ж.Дюби "Крестьяне и воины"[68]. Эта работа получила широкий отклик во французской историографии. Многие выводы Ж.Дюби о причинах подъема европейской экономики в VII - XII вв. основательно аргументированы и представляют большой научный интерес. Вместе с тем "Крестьяне и воины"- это типичный и наиболее красноречивый пример плюрифакторного подхода к анализу исторической действительности, своего рода манифест противников материалистического монизма.
Э. Ле Руа Ладюри стал одним из лидеров и идеологов шумной кампании "новых философов", подписав их "манифест"[80].
"Оригинальность" некоторых работ Э.Ле Руа Ладюри видна уже из самих названий. Первая часть его книги "Территория историка" называется "По направлению к счетно-вычислительной машине: квантитативная революция в исторической науке". В третьей части книги - "Бремя людей: между биологией и умонастроениями, историческая демография" - помещены статьи: "Демография и "пагубные секреты": Лангедок (конец XVIII - начало XIX в.) " - история противозачаточных средств; "Женская аменорея"; "Клио в аду "-представления о загробной жизни; "Шабаш и костер" - о колдовстве и инквизиции. Четвертая часть книги называется "История без людей : климат - новая область Клио"[81].
Чтобы доказать существование длительного периода сексуального воздержание Э. Ле Руа Ладюри пришлось провести сложные изыскания в области медицины, психологии, этики и физиологии.
Наступление на "классическую" интерпретацию французской революции, которая последовательно развивалась в работах М.Мишле, Ж. Жореса, А. Матьеза, Ж. Лефевра, К. Маэорика, А. Собуля, развернулось еще в середине 50-х годов в англо-американской историографии. В 1954 г. вышли работы Р.-Р.Палмера "Мировая революция Запада" и А.Коббена "Миф о французской революции", в которых была предпринята попытка на примере французской революции отвергнуть всякую социальную интерпретацию революций вообще. По мнению А, Коббена, Великая французская революция - это миф, она лишена какого бы то ни было позитивного содержания, ибо и без нее Франция якобы неизбежно развивалась бы в том же направлении, но не прибегая к насилию и без столь многочисленных жертв[121].
Обоснованию метода "контранализа общества" с помощью кинофильмов М.Ферро посвятил несколько специальных статей, в которых речь идет, в частности, и о составе участников апрельских, июньских и июльских событий 1917 г. в Петрограде [173].