Федя сразу и не понял, занятый своими мыслями, что его спрашивают, а гимназистки торопятся:
- Давай по две копейки.
Гимназисток много, быстро раскупили весь лоток.
- Ты завтра приходи во двор к двенадцати часам, к перемене, - говорят, а одна спрашивает:
- Как тебя зовут?
- Федор, по фамилии Ландрин...
Подсчитал Федя барыши, оказалось - выгоднее, чем отдавать Елисееву. На следующий день принес он свои конфеты в гимназию, а там его уже ждали. "Ландрин пришел!" - кричат. И опять он в два счета расторговался.
- Начал торговать сперва вразнос, потом по местам, а там и фабрику открыл, - закончил свой рассказ Филиппов. - Стали эти конфеты называть "ландрин". Слово показалось заграничное, что и надо для торговли - ландрин да ландрин! А сам-то он - новгородский мужик и фамилию свою получил от речки Ландры, на которой его деревня стоит. К своей "заграничной" фамилии Федор с рекламными целями присоединил и "заграничное" имя - Георг.
А конфеты под народным названием "ландрин" получили огромную популярность из-за дешевизны и потому, что в общем-то были вкусными.
Производство разноцветных леденцов без обертки продолжалось и после революции, причем в гораздо более значительных количествах. В послевоенные годы их выпускали и развесными, и в круглых жестяных коробочках, такая расфасовки была особенно удобна для желающих бросить курить. На коробочках имелась этикетка с торговым названием продукта: "Монпасье леденцовое", но продавцы на витринных этикетках обычно писали более известное и привычное: "ландрин".
Магазины в бывшем голицынском доме существовали до 1920-х годов, а сам дом простоял до 1970-х, поэтому его можно увидеть на фотографиях, да и в памяти многих москвичей сохранился его облик.
Во втором и третьем этажах голицынского дома - над лавками помещались недорогие гостиницы, меблированные комнаты, жилые квартиры, двор был застроен складскими помещениями.
В 1830-е годах в этом доме, в крыле, обращенном на Кузнецкий мост, находилась квартира и мастерская скульптора Ивана Петровича Витали, работа которого "Четыре реки" украшала водоразборный бассейн на Лубянской площади. К тому времени Витали был уже хорошо известен в художественных кругах, он участвовал в создании Триумфальных ворот у Тверской заставы, его скульптуры стояли на парадных воротах Воспитательного дома на Солянке, он имел много заказов на статуи и бюсты от государственных учреждений и частных лиц.
В первой половине 1836 года у Витали, возвращаясь из Италии в Петербург через Москву, несколько месяцев прожил Карл Павлович Брюллов, и здесь в мае 1836 года произошла первая личная встреча Брюллова и Пушкина.
Пушкин был хорошо знаком с его старшим братом Александром, архитектором и талантливым художником-портретистом. Александр Брюллов в 1832-1833 годах сделал рисунок с натуры "Пушкин на обеде, устроенном известным петербургским издателем и книготорговцем А.Ф.Смирдиным", гравюра с которого была помещена на титуле изданного Смирдиным альманаха "Новоселье", в 1832 году сделал акварельный портрет Н.Н.Пушкиной и несколько рисунков к "Домику в Коломне". Но еще прежде знакомства с А.Брюлловым Пушкин увидел работы его брата Карла. Известно, что в 1827 году поэт посетил выставку в Академии художеств, на которой демонстрировалась картина Карла Брюллова "Итальянское утро". Знаменитая картина художника "Последний день Помпеи" вызвала у Пушкина желание этот сюжет выразить средствами поэзии. В его бумагах сохранилась рукопись, которую пушкинисты считают незаконченным наброском, но думается, что это завершенное и отделанное произведение описательного жанра:
Везувий зев открыл - дым хлынул клубом
пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется - с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Толпами, стар и млад, под воспаленным прахом,
Под каменным дождем бежит из града вон.
После "Последнего дня Помпеи" за художником в России утвердилось, как титул, прозвище "Карл Великий".
"Москва поняла, - рассказывая о пребывании Брюллова в Москве, пишет современник, - что с именем Брюллова соединена первая слава нашего отечества в Европе на поприще искусства, и гостя [...] она приняла со всем радушием своего древнего гостеприимства".
В Москве художник встретил старых друзей и знакомых - соучеников по Академии художеств - И.Т.Дурнова и К.И.Рабуса, писателя М.Н.Загоскина, служившего на должности директора московских театров, А.А.Перовского писателя-романтика, выступавшего в литературе под псевдонимом Антоний Погорельский, и других. Брюллов быстро и легко вошел в круг московской художественной интеллигенции, близко сошелся с самым известным московским художником-портретистом В.А.Тропининым, скульптором И.П.Витали, другими художниками, со знаменитым актером М.С.Щепкиным. Его постоянно окружали люди - поклонники его таланта, в честь его давали обеды, устраивали приемы и вечера - одним словом, общественная и светская Москва, по выражению П.А.Вяземского, "честила и праздновала Брюллова".
На одном из чествований Брюллова, на обеде у коллекционера картин и гравюр, камергера, директора училищ Московской губернии М.А.Окулова присутствовал П.В.Нащокин, задушевный друг Пушкина, и там у него произошел разговор с художником о поэте, о чем он и написал другу:
"Любезный друг Александр Сергеевич. Долго я к тебе не писал, давно и от тебя ничего не получал; впрочем, мне бы хотелось тебя видеть и поговорить с тобою, чем переписываться. Авось удастся мне весною к тебе побывать... Теперь пишу тебе вследствие обеда, который был у Окулова в честь знаменитого Брюллова. Он отправляется в Петербург по Именному повелению.
Уже давно, то есть так давно, что даже не помню, не встречал я такого ловкого, образованного и умного человека. О таланте говорить мне нечего: известен он всему миру и Риму. Тебя, то есть творения, он понимает и удивляется равнодушию русских относительно к тебе. Очень желает с тобою познакомиться и просил у меня к тебе рекомендательного письма...
Кому Европа рукоплескала, того прошу принять с моим рекомендательным письмом благосклонно.
Весь твой П.Нащокин".
Но Брюллову не пришлось воспользоваться рекомендацией Нащокина. Он еще находился в Москве, когда, 2 мая, Пушкин сам приехал в Москву для работы в московском архиве (он собирал материалы для книги о Петре I) и чтобы договориться с московскими книготорговцами о продаже издаваемого им журнала "Современник". Пушкин остановился у Нащокина "противу Старого Пимена, дом г-жи Ивановой".
Видимо, Нащокин к своей характеристике Брюллова, данной в письме, изустно прибавил похвал, и Пушкин, доверяя мнению друга, на следующий день по приезде, не предупреждая (совершенно по-московски!), поехал к Брюллову на Большую Лубянку.
"Я успел уже посетить Брюллова, - пишет Пушкин в письме от 4 мая Наталье Николаевне. - Я нашел его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живет. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего, жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя... Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё..."
Заочная симпатия Брюллова и Пушкина не только выдержала испытание личным знакомством, оно усилило ее. У них обнаружилось очень много общего, что способствовало быстрому взаимопониманию. В те две недели, до отъезда Брюллова в Петербург, они встречались чуть ли не каждый день и скоро перешли на "ты".
Брюллов переживал период творческого подъема, его переполняли замыслы, за полгода пребывания в Москве он написал столько, сколько удавалось не в каждый год, в том числе такие замечательные работы: портрет юного А.К.Толстого, портрет Витали, работающего над бюстом художника, портрет знаменитой трагической актрисы Е.С.Семеновой, портреты А.А.Перовского, Л.К.Маковской, картина "Гадающая Светлана", фантазия на балладу В.А.Жуковского... Его творческая энергия заражала окружающих и побуждала к творчеству.
Витали затеял изваять бюст Брюллова, но художник, как рассказывает современник, "отговорился тем, что сидеть не может. Однако Витали добился своего, и, чтобы развлечь Брюллова во время сеансов, ему читали книги. С той поры Брюллов поселился у Витали". Но у Витали не только читались книги, художники рисовали, певцы пели, тут горячо обсуждались литературные и художественные новости, к тому же хозяин славился уменьем готовить настоящие итальянские макароны.
В этой творческой атмосфере и происходило общение Пушкина и Брюллова. Художник И.Т.Дурнов вспоминал об одной из их встреч, при которой он присутствовал: "У них шел оживленный разговор, что писать из русской истории. Поэт говорил о многих сюжетах из истории Петра Великого. К.П. слушал с почтительным вниманием. Когда Пушкин кончил, К.П. сказал: "Я думаю, вот какой сюжет просится под кисть", - и начал объяснять кратко, ярко, с увлечением поэта, так, что Пушкин завертелся и сказал, что он ничего подобного лучше не слышал и что он видит картину писанную перед собою". К сожалению, мемуарист не сообщает о том, о каких конкретно сюжетах шла речь.
Кроме того, у поэта и художника была общая, угнетавшая их печаль, о которой у них также был разговор. "Брюллов [...] едет в Петербург скрепя сердце: боится климата и неволи", - писал Пушкин в одном из писем Наталье Николаевне. Брюллов ехал по повелению царя, это и была та "неволя", которую испытывал на себе и Пушкин.
В рабочей творческой атмосфере мастерской Витали родилась идея создания бюста поэта. Неизвестно, кому она принадлежала, но, видимо, обсуждалась весьма серьезно. "Здесь хотят лепить мой бюст, - пишет Пушкин жене. - Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: "У меня дома есть красавица, которую мы когда-нибудь вылепим". Однако Пушкин задумывается над предложением, в его рукописях того времени имеется шаржированный автопортрет в профиль в виде скульптурного бюста, увенчанного лавровым венком и с подписью: "il gran padre AP". "Gran padre" - так Пушкин называл Данте, и этот автопортрет по композиции явно намекает на известный портрет великого итальянца.
Тогда бюст Пушкина не был вылеплен. Брюллов уехал в Петербург. Знакомство поэта и художника не ограничилось московскими встречами, современники свидетельствуют, что их дружеские отношения продолжились и в Петербурге. Последний раз они виделись за два дня до роковой дуэли Пушкина.
После гибели поэта с новой силой вспыхнул в обществе интерес к нему и его творчеству. Модный петербургский скульптор С.И.Гальберг, пользуясь посмертной маской, лепит бюст Пушкина, отливки которого поступают в продажу.
В это же время, в марте-апреле 1837 года, идет работа над скульптурным портретом Пушкина в Москве. В письме от 29 апреля 1837 года из Москвы М.П.Погодин пишет Н.А.Вяземскому: "Какой бюст у нас вылеплен! Как живой. Под надзором Нащокина делал Витали".
Заказчиком бюста Пушкина был Нащокин. Этот бюст из белого мрамора изображен на картине Н.Подключникова "Гостиная в доме Нащокина", написанной в 1838 году. Пушкин изображен увенчанным лавровым венком, как на автопортрете. Впоследствии Витали вылепил вариант бюста без лаврового венка.
Известный искусствовед Е.В.Павлова в статье "А.С.Пушкин в портретах" (1983 г.) сравнивает работы обоих скульпторов: "Гальберг [...] ограничился изображением Пушкина, в меру близком к маске, в меру идеализированным, а в целом - проникнутым тихой просветленной грустью, И.П.Витали, человек горячий и страстный, более категоричен (чем Гальберг) в выражении своих чувств. Его "Пушкин" трагичнее, значительнее как личность. Это великий человек, герой, исторический деятель. В "Пушкине" Витали заключены большая сила, воля, энергия. Он несет большую эмоциональную нагрузку. Витали лепит крупными объемами, умело пользуясь контрастами светотени. Он смело прорезает трагические складки надо ртом и на лбу, утрирует рельеф мешков под глазами. Витали дальше, чем Гальберг, отошел от маски. Это и понятно: полгода назад он, собираясь лепить еще живого поэта, конечно, профессионально изучал и запомнил его лицо, возможно, делал зарисовки. Гальберг же, хотя и был знаком с Пушкиным, получил заказ на работу только после кончины поэта, прикасался к его уже мертвому лицу, снимая маску. Несмотря на жанровую близость обоих бюстов и почти одинаковые размеры, они воспринимаются совершенно различно: портрет частного лица у Гальберга и памятник великому человеку - у Витали".
Но, говоря о бюсте поэта работы Витали, вернее было бы говорить не столько об авторской трактовке, сколько о верности натуре. А верность натуре предполагает и воссоздание духовного облика портретируемого, засвидетельствованной людьми, близкими поэту.
Бюст Пушкина, созданный Витали, пожалуй, лучшее скульптурное изображение поэта, а может быть, лучший и достовернейший пушкинский портрет вообще.
Противоположный угол Большой Лубянки и Кузнецкого моста представляет собой довольно большой для центра Москвы пустырь, используемый под автостоянку.
Этот пустырь с полным основанием может быть назван историко-культурным памятником деятельности Моссовета. Здесь находилась церковь ХVI века, которой выпала судьба стать первым московским храмом, снесенным по приказу послереволюционной московской городской власти. Сейчас в соответствующих архитектурных учреждениях обсуждается идея установки памятных знаков на местах снесенных московских церквей, видимо, начинать воплощение проекта в жизнь следует с установки обелиска здесь, на этой автостоянке, и обязательно отметить на нем, что отсюда началось уничтожение московских исторических памятников и святынь городской властью, продолжающееся и поныне. Хорошо бы тут же установить несколько запасных чистых мраморных досок, на которые вписывать все вновь сносимые памятники.
Стоявшая на углу Большой Лубянки и Кузнецкого моста церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы была построена в ХVI веке в княжение Василия III, отца Ивана Грозного. О ее постройке имеется летописное сообщение под 1514 годом, в котором идет речь о государственном строительном проекте возведении сразу одиннадцати церквей в разных районах Москвы: "тоя же весны [...] князь великий Василий Иванович всея Руси повеле заложити и сделати церкви кирпичны и камены [...] да на Устретенской улице церковь Введения Святыя Богородицы, а всем тем церквем был мастер Алевиз Фрязин".