"Я спустился на двор, чтобы сесть на лошадь, и нашел там с десяток людей, уезжавших со мною. Улица перед моим домом была полна людьми простого звания, желавших присутствовать при моем отъезде. Все они при моем появлении обнажили головы. Я приказал вывести из тюрьмы и привести ко мне купеческого сына Верещагина, автора наполеоновских прокламаций, и еще одного французского фехтовального учителя, по фамилии Мутонб, который за свои революционные речи был предан суду и, уже более трех недель тому назад, приговорен уголовной палатой к телесному наказанию и к ссылке в Сибирь; но я отсрочил исполнение этого приговора. Оба они содержались в тюрьме для неисправных должников...
Приказав привести ко мне Верещагина и Мутона и обратившись к первому из них, я стал укорять его за преступление, тем более гнусное, что он один из всего московского населения захотел предать свое отечество; я объявил ему, что он приговорен Сенатом к смертной казни и должен понести ее, - и приказал двум унтер-офицерам моего конвоя рубить его саблями. Он упал, не произнеся ни одного слова.
Тогда, обратившись к Мутону, который, ожидая той же участи, читал молитвы, я сказал ему: "Дарую вам жизнь; ступайте к своим и скажите им, что негодяй, которого я только что наказал, был единственным русским, изменившим своему отечеству". Я провел его к воротам и подал знак народу, чтобы пропустили его. Толпа раздвинулась, и Мутон пустился опрометью бежать, не обращая на себя ничьего внимания...
Я сел на лошадь и выехал со двора и с улицы, на которой стоял мой дом. Я не оглядывался, чтобы не смущаться тем, что произошло. Глаза закрывались, чтобы не видеть ужасной действительности..."
На заставе, пишет Ростопчин, "я почтительно поклонился первому городу Российской империи, в котором я родился, которого я был блюстителем и где схоронил двух из детей моих. Долг свой я исполнил; совесть моя безмолвствовала, так как мне не в чем было укорить себя, и ничто не тяготило моего сердца; но я был подавлен горестью и вынужден завидовать русским, погибшим на полях Бородина. Они умерли, защищая свое отечество, с оружием в руках и не были свидетелями торжества Наполеона".
"В понедельник мы оставили Москву без боя, - вспоминает офицер-артиллерист Ф.Растковский. - Проходя через город, мы на каждом шагу убеждались, что Москва была почти совсем пуста; в домах - никого и ничего; жители почти все выбрались, а запоздавшие уходили вместе с нами целыми семьями. Все казенное имущество было вывезено на подводах, а обыватели сами спасали, что могли".
На французов, входящих в город, безлюдье Москвы произвело гнетущее впечатление, их охватывали страх и тревога. "Молча, в порядке, проходим мы по длинным, пустынным улицам, - рассказывает французский офицер Цезарь Ложье, описывая победное вступление своей дивизии в Москву, - глухим эхом отдается барабанный бой от стен пустых домов. Мы тщетно стараемся казаться спокойными, но на душе у нас неспокойно: нам кажется, что должно случиться что-то необыкновенное". Наполеон несколько раз спрашивал: "Где начальство Москвы? Где Ростопчин? Где магистрат?" Ему отвечали, что никого не могли найти. Подъезжая к Кремлю, Наполеон сказал: "Какие страшные стены". Все из тех генералов и офицеров свиты, которые сопровождали императора в этот день и впоследствии написали воспоминания, согласно отмечают, что Наполеон был мрачен и подавлен...
Пожары в Москве начались в первые же часы вступления в город французов 1 сентября и пылали до 9 сентября, когда сильные дожди загасили пламя. Но к этому времени большая часть Москвы превратилась в дымящиеся руины. Впоследствии, когда были подсчитаны потери, оказалось, что из 9158 жилых домов пожар уничтожил 6532, сгорели 122 церкви, почти все лавки и торговые ряды.
Дом Ростопчина на Большой Лубянке в пожар 1812 года не горел. Его занял один из ближайших соратников Наполеона генерал-адъютант, маршал, посол Франции в России в 1811-1812 годах Жак-Бернар Лористон.
Интендантский офицер наполеоновской армии Анри Бейль (в будущем известный писатель, выступавший в печати под псевдонимом Стендаль) в заметках, которые он делал во время пребывания французов в Москве, рассказывает о "прекрасном особняке" Ростопчина.
Стендаль описывает анфилады зал со штофными обоями и плафонами работы замечательных французских и итальянских художников, они напоминают ему дивные виллы Италии. Его поражают предметы искусства, наполняющие особняк: сервский фарфор, богемский хрусталь, персидские, индийские, турецкие ковры, коллекции чубуков и кальянов, картины, бронзовые и мраморные статуи. Но более всего его поразила богатая библиотека, в которой он обнаружил лучшие сочинения мировой литературы и редчайшие издания.
Из дома Ростопчина 23 сентября Лористон выехал в Тарутинский лагерь Кутузова для переговоров о мире.
Уходя из Москвы, французы заложили в печи и трубы дома Ростопчина снаряды и порох, но истопник заметил это - и предотвратил взрыв.
До сих пор не прекращаются споры о том, кто сжег Москву: русские по приказу Ростопчина или французы. Л.Н.Толстой пытался примирить разноречивые исторические свидетельства, считая главной причиной пожара объективные условия и обстоятельства: "Как ни лестно было французам обвинять зверство Ростопчина и русским обвинять Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее". Между прочим, объективную неизбежность пожара предсказывал и Ростопчин. В письме жене, написанном в день вступления французов в Москву, он писал: "Город уже грабят, а так как нет пожарных труб, то я убежден, что он сгорит", и 9 сентября, когда Москва уже наполовину выгорела, он повторил: "Я хорошо знал, что пожар неизбежен".
Вопрос о причинах пожара Москвы в 1812 году имеет два аспекта: установление достоверной исторической картины и политическую и идеологическую подоплеку этого события. Причем второй аспект и для современников, и для потомков в решении вопроса имел главное значение, и именно такой - политический и идеологический - подход чрезвычайно запутал его.
Достоверные и легкодоступные документальные сведения о пожаре Москвы позволяют восстановить события и отметить зигзаги поворотов толкования его общественным мнением.
В преддверии угрозы захвата Наполеоном Москвы Ростопчин не раз заявлял о намерении перед вступлением неприятеля столицу "обратить в пепел". Но для осуществления этого плана он считал необходимым одно условие: из оставляемой Москвы "выпроводить жителей", то есть жечь пустой город. "Моя мысль поджечь город до вступления злодея была полезна, - писал Ростопчин в письме 11 сентября 1812 года. - Но Кутузов обманул меня... Было уже поздно". По подсчетам Ростопчина, в Москве оставалось около 10 тысяч жителей, и он отказался от своего плана. Ростопчин пишет в воспоминаниях, что оставил в Москве лишь шесть человек полицейских офицеров, чтобы иметь информацию о происходящем в городе. Они доставляли "донесения в главную квартиру, посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес". Ни о каких "поджигателях" не было и речи. В 1823 году Ростопчин издал брошюру "Правда о пожаре Москвы", в которой определенно и четко заявил, что к сожжению ее в 1812 году он не имел никакого отношения.
Москвичи - современники этого события также не считали его виновником пожара. "Весь 1813 и 1814 гг., - утверждает Д.П.Свербеев, - никто не помышлял, что Москва была преднамеренно истреблена русскими".
Все этапы московского пожара зафиксированы документально день за днем.
В день вступления французов в Москву отмечены были два локальных пожара: на Солянке и у Москворецкого моста. Оба они были зажжены по приказу Кутузова. С.Н.Глинка рассказывает, что "видел оба предписания Кутузова, начертанные карандашом собственной его рукой". Эти пожары задержали продвижение французов и обеспечили переправу через Москву-реку и Яузу отступающих русских войск и уходящих из города жителей.
В этот же день начались грабежи. "Пожар, - пишет французский офицер И.Руа, - начался одновременно на базаре, в центре города и в наиболее богатом его квартале... Наполеон готов был обвинять в нем собственную молодую гвардию и самого Мортье (маршал, в 1812 году - командир "Молодой гвардии", назначенный губернатором Москвы. - В.М.), так как предполагал, что пожары в покинутом городе разразились благодаря грабежу и неосторожности мародеров, осмелившихся на грабеж, несмотря на его запрещения". Полководец знал свою армию. А вот свидетельство очевидца запись из дневника Ц.Ложье: "Солдаты всех европейских наций [...] бросились взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и пр. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки".
Не имея возможности обуздать своих мародеров и потушить пожары, Наполеон предпринимает попытку оправдать себя перед мировым общественным мнением. Он публикует на русском и французском языках бюллетени о пожаре, которые расклеиваются в Москве и рассылаются повсюду, в них виновниками пожара называются агенты Ростопчина. "В городе постоянно вспыхивают пожары, и теперь ясно, что причины их не случайны, - записывает в дневнике Ложье. Много схваченных на месте преступления поджигателей было представлено на суд особой военной комиссии. Их показания собраны, от них добились признаний и на основании этого составляются ноты (официальные заявления. В.М.), предназначающиеся для осведомления Европы. Выясняется, что поджигатели действовали по приказу Ростопчина". Всех поджигателей расстреливали, а их трупы, как объясняет Ложье, привязанные к столбам на перекрестках или к деревьям на бульварах, выставляли "в назидание".
Рассказ мещанки А.Полуярославцевой, остававшейся в Москве, занятой французами: "Другой раз видела я, как сбегался народ на площадь и французов много тоже нашло. Я стою и смотрю. Что ж? Это они, злодеи, притащили наших вешать: зажигателей, видишь, поймали. Какие зажигатели! Одного-то я узнала: из Корсаковского дома дворовый старик полуслепой. Сбыточное ли дело ему зажигать, уж одна нога у него в гробу! А хватали, кто под руку попался, и кричали, что зажигатели. Как накинули им веревку на шею, взмолились они, сердечные. Многие из наших даже заплакали, а у злодеев не дрогнула рука. Повесили их, а которых расстреляли и тела тут оставили, вишь, для примера, чтоб другие на них казнились".
Пожары и общий грабеж продолжались неделю, только начавшийся дождь загасил огонь. Огромное количество добычи из лавок и домов переместилось на биваки солдат, гвардейцы, наиболее успешно пограбившие, как вспоминает французский офицер-кирасир Тирион, "устроили себе лавочки и открыли для армии торговлю, чем только можно".
Кроме мародерствующих французов, жгли свои дома, вернее, лавки с товарами русские купцы. Однако к этому Ростопчин не имел никакого отношения, что и подчеркивает в своих воспоминаниях Е.П.Янькова. Ее семья вернулась в Москву в 1813 году, когда все еще было живо в памяти, а пожар был постоянной темой разговоров.
"Раньше были толки насчет пожаров Москвы, - пишет Янькова, - одни думали, что поджигают французы; французы говорили, что поджигают русские, по наущению Ростопчина, а на самом деле, при дознании, впоследствии открылось, что большею частью поджигали свои дома сами хозяева. Многие говорили: "Пропадай все мое имущество, сгори мой дом, да не оставайся окаянным собакам, будь ничье, чего я взять не могу, только не попадайся в руки этих проклятых французов".
Снова пожары в Москве начались в конце сентября по старому стилю начале октября по-новому, за полторы-две недели до ухода французов из Москвы, когда Наполеону стало ясно, что придется бежать. Он дал приказ при оставлении Москвы взорвать Кремль, собор Василия Блаженного, который в силу своего невежества назвал мечетью, и заранее сжечь сохранившиеся крупные здания.
Французы поджигали общественные и частные дома. Иногда их удавалось спасти. Чиновник Московского почтамта А.Карфачевский, вместе со многими другими погорельцами нашедший убежище в здании почтамта, рассказывает: "10 октября пришел французский капрал с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришельцев и заплатил, с помощью наших собратий, 205 рублей, за что остались несожженными, и тем спас до 60 семейств..." Для охраны Воспитательного дома, в котором оставались дети малолетнего отделения, Наполеон, по просьбе его директора, И.В.Тутолмина, сначала откомандировал жандармов, но в октябре и туда явился караул французских солдат-поджигателей. "Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь, - пишет Тутомлин в донесении императрице Марии Федоровне. Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: оставьте - приказано сжечь".
Очевидец рассказывает о поджоге французами Московского вдовьего дома, в котором находились тяжелораненные русские солдаты: "Кудринский вдовий дом сгорел 3-го сентября во вторник, не от соседственных домов, но от явного зажигательства французов, которые, видя, что в том доме русских раненых было около 3000 человек, стреляли в оный горючими веществами, и сколько смотритель Мирицкий ни просил варваров сих о пощаде дома, до 700 раненых наших в оном сгорело; имевшие силы выбежали и кой-куда разбрелись. В доме тихо отправляли в церкви службу. Все исповедались и причащались, готовясь на смерть".
Ростопчин не был прямо причастен к московским поджогам, но Наполеон справедливо считал его ответственным за многое, что происходило в Москве. Психологическая подготовка москвичей к возможности встречи с французскими захватчиками и борьбе против них, которую Ростопчин проводил в своих "Посланиях к жителям Москвы", выступлениях, поведении, достигла своей цели. Однажды Ростопчин сказал С.Н.Глинке о своих афишках: "Это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву".
Сдачу Москвы без боя многие из простого московского люда сочли предательством. Они чувствовали себя обманутыми и преданными высшим военным начальством и своим московским губернатором. Оставалось надеяться лишь на собственные силы.
Грабежи и насилия французских солдат вызывали не только страх, но также сопротивление и желание отомстить. Безусловно, сыграли свою роль и призывы Ростопчина не бояться французов, убеждавшего, что не так уж они страшны.
Лишившиеся в пожаре своих домов москвичи спасались от огня в обширных садах московских вельмож. Туда сходились с остатками своих пожитков сотни семей, располагались кучками на траве, под кустами.
"Приходили к нам иногда французы, - рассказывает А.Д.Сысуев об одном из таких биваков в саду на Божедомке, где он мальчишкой в 1812 году спасался с дедом и матерью. - Обойдут всех и что им попадется, то отымут, и все отдавали свое добро, лишь бы голова на плечах осталась. Ведь они с ружьями да саблями, а мы с голыми руками. Опять же у нас все почти женщины, да старики, да дети, так уж приходилось терпеть. Ну, а уж когда они к нам в одиночку заглядывали, либо человека два придут, так мы их принимали тоже по-своему. Помню я раз, вижу - идет молодец, бравый такой, поживы тоже искал. Нас он не тронул, а пошел дальше, и давай забирать чужое добро. Вдруг бросились на него несколько человек, и пошла потеха: наши кричат, и он кричит - помилованья просит. Да уж где помилованья ждать, когда люди сами без крова да без хлеба и еще последнее с них тащат. Вижу я, куда-то поволокли бедного француза, а потом наши вернулись одни; порешили, говорят, с ним - задушили его да в колодец спустили..." О подобных эпизодах рассказывают многие мемуаристы.
В городе шла настоящая партизанская война. "Когда город был превращен в пепел пожаром, - рассказывает современник, - и следовательно, по утушении его не освещен фонарями, то в осенние, глубокие и темные ночи жители Москвы убивали французов великое множество... Французов били наши по ночам; а днем либо прятались в подземелья, либо были убиваемы в свою очередь французами. Только говорят, что Бонапарт не досчитался в Москве более 20 тысяч человек".
Наполеон пытался создать в Москве городское самоуправление муниципалитет, но это ему не удалось, так как поставленный во главе его купец Петр Находкин имел мужество отказаться от этой должности, заявив, что ничего не будет делать против родины и присяги своему законному государю. Не поддались и крестьяне на призыв французского губернатора привозить по высоким ценам продовольствие и фураж. "Не оказалось таких дураков", говорит один современник, а другой сообщает: "Со 2 сентября по 12 октября в Москве никаких торгов не было".
Среди французов было распространено преувеличенное представление о богатствах русских храмов, поэтому они первым делом ринулись в церкви. Они ловили священников и вообще бородатых мужчин, полагая бороду признаком духовного сана, и с побоями требовали указать, где они прячут золото.
Священник кремлевского Успенского собора отец Иоанн Божанов остался в Москве "по должности" при пастве. Его злоключения при французах начались в первый же день их вступления в столицу. События этого дня он описал в 1813 году в пространном стихотворном "Описании моей жизни".
К вечерне в благовест захвачен при соборе,
Второго сентября, здесь началось все горе:
Соборных требовал враг от меня ключей,
То пива, то вина, то хлеба, калачей;
Я рек, что ничего такого не имею,
Но в доме все то есть, ключей же дать не смею.
То, в первых, был избит, ограблен донага,
Изранен, истощен так, что моя нога
Не токмо шаг ступить, стоять была не в силах,
Тащили, не вели враги меня в бохилах,
Как волки гладные, за хлебом и вином,