сын
безузорной пашни.
Фокусник
рельсы
тянет из пасти трамвая,
скрыт циферблатами башни.
В статье "Как делать стихи?" поэт вспоминает, при каких обстоятельствах родились эти стихи: "Трамвай от Сухаревой башни до Сретенских ворот. 13 год".
В 1911 году - опять-таки на одной из первых среди московских улиц, на Сретенке, появилось асфальтовое покрытие.
В начале ХХ века Сретенка приобрела облик европейской урбанизированной улицы. На ней было представлено все многообразие городской торговли и промышленности: продуктовые лавки - булочные, мясные, овощные, гастрономические, кондитерские, колониальных товаров, магазины одежды, обуви, галантереи, парфюмерии, модные магазины, книжные, писчебумажные, антикварные, ювелирные, лавки москательных товаров, парикмахерские, аптеки, церковные лавки и другие. На Сретенке были оборудованы два театральных помещения, в которых выступали различные труппы, действовали три кинотеатра. В окрестных переулках во врачебных кабинетах принимали врачи разных специальностей, тут же имелись адвокатские конторы, были женская гимназия, музыкальная школа, редакции нескольких журналов и многое другое.
Но при всем при этом Сретенка начала XX века представляет собой традиционный русский функционально-архитектурный комплекс - торговые ряды. Мы знаем торговые ряды ХVII-ХVIII веков с их галереями и колоннадами постройки лучших архитекторов. Сретенка прошла этот путь: на ней были такие галереи, сохранились их чертежи. Но в конце XIX - начале XX века их сменили отдельные магазины в разных домах, где каждый магазин существует сам по себе. Эта форма торговли сейчас господствует на городских улицах. Но Сретенка, приняв ее, сохранила принцип сплошного торгового ряда: на всем ее протяжении нет ни одних ворот - сплошь торговые помещения. (Эту особенность улицы отметил в 1920-е годы знаток Москвы писатель А.И.Вьюрков.) Это было разумно и функционально. С этой же особенностью улицы связана и общая планировка района: большое количество переулков, с которых осуществляется подвоз товара в лавки, зато фасадная сторона улицы вся отдана торговому ряду.
Сретенка - торговый ряд XX века - уникальный памятник градостроительной планировки и развития традиций.
Сретенка на грани XIX и XX веков становится районом, где селилась интеллигенция: студенты, врачи, преподаватели, служащие. Именно в таком облике Сретенка приходит на страницы беллетристики.
Герой романа П.Д.Боборыкина "Китай-город" Андрей Дмитриевич Палтусов дворянин, с университетским образованием, стремящийся войти в купеческую среду и заняться предпринимательством, встретив однокурсника, вспоминает студенческие годы, когда они жили "в переулке на Сретенке, около церкви Успенья в Печатниках" в меблированных комнатах Скородумова - чудака-учителя арифметики, "которому никто не платил". Время это Палтусов, как и его друг, считали "славной полосой" своей жизни:
"Журналы, книжки читали запоем, словно варенье глотали ложками. Иной раз, не вставая, в постели пролеживали до сумерек с каким-нибудь английским томом по психологии или этнографии. А там вечер - в театре молодых актрис поддерживали, в клубе любительниц поощряли, развивали их, покупали им Шекспира, переводили им отрывки из немецких критиков, кто не знал языка. Споры, беседы... На Сретенке, у Скородумова... сколько прошло отличных ребят или забавных, нелепых; но с ними весело жилось. И какие женщины попадались! Пойдут всей гурьбой в концерт, в оперу, наслушаются музыки, и до пяти часов утра "пивное царство", поют хором каватины, спорят, иные ругают "итальянщину", дым коромыслом, летят имена: Чайковский, Рубинштейн, Балакирев, Серов!.."
В.Я.Брюсов - коренной обитатель сретенских мест - в неоконченном рассказе "Таинственный посетитель", сохранившемся в его архиве, изображает Сретенку первого десятилетия ХХ века, причем уже овеянную интеллигентским мифотворчеством.
Название, которое Брюсов дал своему рассказу - "Таинственный посетитель", имеет подзаголовок: "Рассказ в старом вкусе из новой жизни".
"Зима в тот год была снежная, небо казалось бездонной корзинкой, откуда неустанно вытряхивал кто-то мириады белых, пушистых конфетти, и целые дни напролет воздух был заполонен мельканием кружащихся снежинок. Даже в грязной Москве все усилия дворников, нападавших на снежную стихию с лопатами, пешеходов, топтавших снег валенками и высокими калошами, и санных полозьев, бороздивших его по всем направлениям, не могли уничтожить торжествующей белизны, и она слепила глаза всем, выходившим на улицу. Ночью, когда движение, особенно на окраинах города, притихало, когда белый цвет оттенялся темнотою неба и когда луна, не делая различия между деревней и столицей, расцвечивала сугробы волшебными, лазурными отсветами, можно было мечтать, что кругом - мир снегов, что это - царство Полюса и что вот сейчас-сейчас полетит на крепкорогих оленях Снежная Королева со свитой своих снежных дев...
Впрочем, надо сомневаться, чтобы такие мысли приходили в голову тому бесу, который, стуча зубами и кутаясь в причудливый, подбитый мехом плащ, пробирался по одному московскому переулку, в самый рождественский сочельник этого снежного года... Переулок, по которому быстро шагал озябший бес, был пуст до самого его конца, и во всю его длину не было видно ни экипажей, ни пешеходов, только городовой дремал на своем посту, и пятна света в виде усеченной пирамиды от газовых фонарей, так же, как слабые лучи из освещенных окон, лишь сильней оттеняли эту пустынность белого, безжизненного, какого-то унылого пути. Щуря глаза от блеска снега и скользя ногой на слишком притоптанных местах, бес совсем не мечтал о чудесном царстве Полюса, но проклинал страны, где приходится мерзнуть и напяливать на себя несвойственную ему одежду, да жаловался про себя на извозчиков, которые предпочитают пьянствовать этот вечер с кумой, чем честно исполнять свои обязанности перед гражданами.
На часах Сухаревой башни, пестрый циферблат которой насмешливо сиял на серо-сизом фоне небосклона, уже пробило одиннадцать, и меньше часа оставалось до Рождества. Бесу надо было спешить, потому что, как известно, в ночь сочельника всей нечистой силе дается попущением Божиим особая свобода, которую и стараются все ее сочлены использовать сколько можно полнее и лучше. У нашего беса тоже было заготовлено соответственное дельце, и, торопливо подымаясь по горбатому московскому переулку, он уже ликовал в душе, заранее предвидя удачу.
Наконец, бес вынырнул на Сретенку, стремительно пересек ее, нырнул в противоположный переулок, сделал еще два-три поворота, немного сбившись с пути, и очутился у подъезда небольшого особнячка, безо всякого стиля, одного из тех маленьких одноэтажных домишек, которые еще уцелели в разных местах белокаменной, выглядывая какими-то провинциалами среди надменных небоскребов, воздвигаемых на главных улицах, и причудливых палаццо style-moderne, отвечающих вкусам молодого поколения московского купечества. Из всех окон особняка освещено было только одно, но это не смутило беса, который смело взбежал на крыльцо, где к двери была прибита карточка: "Артемий Фролович Осинин, ординарный профессор", и решительно надавил кнопку звонка. Когда первый звонок остался без ответа, он столь же решительно повторил его.
Тогда послышались легкие, чуть-чуть шуршащие шаги, кто-то остановился у двери, и молодой, звучный голос спросил стереотипное:
- Кто там?
Бес отвечал многозначительно:
- Я от Константина...
Наступило молчание. Бес заговорил снова:
- Я знаю, что вы, Вера Артемьевна, одна в доме... Но мне необходимо вас видеть... Откажитесь от предрассудка и позвольте войти к вам на одну минуту...
Еще несколько мгновений длилось молчание, потом вдруг дверь растворилась, и бес увидал перед собой, в открывшемся просвете, хорошенькую молоденькую девушку, с лампой в руках. Взглянув бегло на неожиданного ночного посетителя и, видимо, сразу пораженная выражением его поистине бесовского лица, девушка готова была тотчас же дверь захлопнуть, но бес уже проник в переднюю и, быстрым движением сбросив с плеч свой причудливый плащ, поклонился почтительно и произнес, насколько мог обольстительнее:
- Благодарю вас!
Так, незадолго до полночи (опасный час!), в Рождественский сочельник, оказались наедине, в пустом доме, дочь профессора зоологии Вера Осинина, гимназистка последнего, "педагогического" класса одной частной гимназии, девушка еще мало искушенная хитростями жизни, и таинственный ночной посетитель, который был не кто иной, как бес.
Трудно было бы сказать, в каком вкусе был обставлен особняк профессора Осинина. Всего вернее, было в нем то чудовищное отсутствие вкуса, которое свойственно всем русским домам, обставленным впервые в 80-х годах XIX века, и которое, в конце концов, своей бесстильностью, доведенной до предела, стало особым стилем, не лишенным какой-то привлекательности. Мягкая мебель с резьбою, отдаленно напоминающей ренессанс, уживалась здесь со столами будто бы Louis XVI, дубовые шкапы стояли бок о бок с комодами красного дерева, во все это были вкраплены приобретенные позднее вещицы empire и стулья style nouveau, примечательные больше всего тем, что сидеть на них невозможно, а на стенах олео-графии "Нови" и гравюра с "Боярского пира" К.Маковского исчезали в массе фотографических групп. Однообразие обстановки нарушалось только несколькими, высоко поднятыми на железных подставках аквариумами, в которых за стеклянными стенами, около туфовых гор, медленно шевелились вспугнутые светом, отвратительнейшие рыбы-телескопы, соблазняющие своим водяным безобразием душу современного человека.
Следуя за Верой, бес миновал залу с аквариумами, где свет уличного фонаря прихотливо преломлялся в воде, потом гостиную, где темно-малиновые занавески окон казались обвисшими крыльями некоего гигантского нетопыря, прицепившегося к потолку, далее столовую, убранную "под дуб", и так дошел, наконец, до комнаты самой Веры. Теперь можно было рассмотреть, что он имеет вид совсем молодого человека, никак не старше 25 лет, одет с притязаниями на изящество и причесан а la Бердсли. Когда Вера сделала ему знак войти в ее комнату, он мысленно сравнил себя с Демоном, проникающим в келью Тамары, и до такой степени не сумел скрыть своего самодовольства, что, будь его спутница немного поопытнее в сношениях с инфернальными силами, она сразу поняла бы, с кем имеет дело. Но Вера не только с подлинными бесами, но и просто с молодыми людьми, причесанными а la Бердсли, имела еще так мало сношений, что совершенно не догадывалась, к какому роду существ относится ее ночной посетитель, и со всей наивностью, приглашая его сесть, спросила:
- Вы от Константина? Говорите же скорее, что он вам поручил?
Комната Веры, не в пример всему дому, была обставлена с большой простотой. За ширмами виднелась кровать и туалетный столик, с двумя-тремя, не более, флаконами на нем, у окна был стол, заваленный книгами и тетрадками, в углу книжный шкап, увенчанный чучелом совы, птицы богини мудрости, Афины-Паллады, в простенке снимок с "Острова мертвых" Беклина и два портрета: Фридриха Ницше и Оскара Уайльда. Бес сел около стола, совсем близко от Веры, и, глядя ей в глаза своими серыми глазами, которые сам он считал "неотразимыми" (влюбленность в себя столь же свойственна бесам, как и людям), проговорил медленно, с ударением на каждом слове:
- Говоря по правде, я не от Константина...
Такой ответ сбил Веру с толку. Она вдруг поняла, как поступила неосторожно, приняв поздно ночью какого-то незнакомца, и, стараясь скрыть свое смущение, встав со стула, сказала твердо:
- В таком случае по какому праву вы здесь? Будьте любезны, уйдите. Сейчас вернется мой отец...
Странный гость с полным спокойствием выслушал бессвязные слова Веры и возразил ей хладнокровно:
- Прежде всего, вы хорошо знаете, что папаша ваш вернется не скоро. Он сегодня у Розалии Эмилиевны (Вера при упоминании этого имени вся покраснела), а от нее возвращается он лишь утром... И если я пришел к вам не от Константина, то затем, чтобы говорить об нем..."
На этом рукопись обрывается, но картина профессорского дома на Сретенке и персонаж сретенской мифологии обрисованы вполне достаточно...
Послереволюционная Сретенка в общем не претерпела больших изменений: как была торговой улицей, так и осталась, не очень изменился и состав населения. Отдельные квартиры солидных доходных домов превратились в коммунальные, но жительница такой сретенской коммуналки журналистка М.Кваснецкая пишет о жильцах: "В годы моего детства старожилами были почти все. Многие помнили хозяев этого дома..." Было в то время такое явление "самоуплотнение", это значило, что житель квартиры мог сам добровольно отдать кому-либо часть своей жилплощади, и москвичи этим пользовались, подбирая подселенцев среди людей своего круга, чтобы жить хоть в тесноте, да не в обиде.
По планам реконструкции снесли церкви Спаса Преображения в Пушкарях на Сретенке, Преподобного Сергия в Большом Сергиевском переулке, на местах той и другой построили школьные здания. Была снесена Сухарева башня, замыкавшая перспективу Сретенки. Потери значительные, но они не уничтожили общего, сложившегося до революции, облика и духовной атмосферы Сретенки. Доказательство тому - приведенные выше высказывания Юрия Нагибина, В.А.Резвина, Н.М.Молевой, к которым могли бы присоединиться и многие другие москвичи.
Настоящая трагедия началась в 1980-е годы, когда архитекторы "Моспроекта-2", занимающегося Центром Москвы, разработали проект реконструкции Сретенки и ринулись его осуществлять. Обвинение улице проектанты сформулировали стандартное: "Эта миниатюрная улица длиной не более километра и в наши дни играет важную роль в транспортной и торговой схемах столицы. Однако она стала слишком тесной" ("Советская культура", 18 октября 1986 г.). Каким образом решают проблему "тесноты" улиц "специалисты" (так они себя называют) Института Генплана Москвы, известно.
Современный московский поэт Владимир Салимон точно формулирует эти методы и результаты:
Когда Самотечная площадь,
когда проходные дворы
на Сретенке и на Покровке
провалятся в тартарары!
Но были уже восьмидесятые годы, и пускать на Сретенку бульдозеры, как это сделал с арбатскими переулками Хрущев, реконструкторы опасались.
Тогда появился архитектор Б.Тхор, человек с бегающими глазами и сбивчивой речью. Он представил "гуманистический" социальный проект реконструкции Сретенки, в котором якобы учитывались интересы ее жителей, рост семей, необходимость в коммунальных услугах и прочее.