А.Д. Боровков, правитель дел комитета, который вел следствие о декабристах, в своих «Автобиографических записках» говорит: «Некоторые злоумышленники показывали, что надежды их на успех основывали они на содействии членов Государственного Совета графа Мордвинова, Сперанского и Киселева, бывшего тогда начальником штаба 2-й армии, и сенатора Баранова. Изыскание об отношении этих лиц к злоумышленному обществу было произведено с такой тайною, что даже чиновники комитета не знали; я сам собственноручно писал производство и хранил у себя отдельно, не вводя в общее дело. По точнейшем изыскании обнаружилось, что надежда эта была только выдуманною и болтовнёю для увлечения легковерных. Не думаю, чтобы об этом было известно подвергнувшимся без ведома их следствию; по крайней мере, когда я, исправляя должность статс-секретаря Государственного Совета, сблизился весьма хорошо с графом Мордвиновым и пользовался его благосклонностью, а быв председателем комитета для переделки Свода военных постановлений, часто и откровенно беседовал с графом Сперанским, они ничего мне не говорили и ничего не спрашивали о сделанном против их извете... Может быть, мятежники льстили себя надеждою на их содействие, увлекаясь свободным и резким изложением их мнений»{134}.
То же самое в тех же почти выражениях говорит и секретное приложение к докладу Следственной комиссии{135}. Ни в том, ни в другом документе не указано, каким именно образом велось и пришло к своему выводу это таинственное следствие.
Преемственная связь между воззрениями декабристов (по крайней мере, Северного общества) и идеями Сперанского (его первого блестящего периода) достаточно очевидна. Разумеется, конституция Никиты Муравьева шла дальше давних конституционных проектов государственного секретаря. Между ними лежали самые бурные годы европейской истории и крушение империи Наполеона. Но, с точки зрения Николая Павловича и его приближенных, разница была невелика: декабристы были духовные дети Сперанского. Идейной связи, однако, недостаточно. Следствие упорно ищет соучастия.
Что же, собственно, показывали «некоторые злоумышленники» по вопросу о содействии, якобы оказанном им Сперанским? Надо признать, их показания (поскольку они нам известны) не давали материала для привлечения к ответственности знаменитого государственного деятеля. С некоторой определенностью высказывался Завалишин. По его словам, в самый день 14 декабря утром Корнилович предложил Сперанскому войти в состав Временного правительства. На это Сперанский будто бы ответил:
— С ума вы сошли? Разве делают такие предложения преждевременно? Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне.
Однако склад ума Сперанского, нисколько не циничный, делает такой ответ с его стороны маловероятным.
Довольно определенное свидетельство о роли, сыгранной Сперанским, оставил нам и барон Штейнгель. В том, что Сперанский намечался декабристами в состав Временного правительства, вообще сомневаться не приходится. Князь Сергей Трубецкой в письме своем к Бенкендорфу (от 26 декабря 1825 года) говорит следующее: «На бывший мне вопрос, в ком я и несчастные товарищи бедственных подвигов моих надеялись снискать помощь из особ, занимающих высшие в Правительстве места, я ответил истину, что мы не имели никаких поводов ни на кого из таких особ надеяться... Но Вашему Высокопревосходительству я обязан сказать по истине, на кого я хотя и без всяких причин метил в записке, находящейся при делах комитета; я обязан вам сказать, что я метил на Михаила Михайловича Сперанского и Александра Семеновича Мордвинова, единственно потому, что первого почитал не врагом новостей, как он многие вводил, будучи Государственным секретарем, а на второго, потому что он из известнейших особ в Государстве. О первом я старался узнать от правителя его Канцелярии Батенкова и получил только в ответ: «Нет, Батюшка, у нашего старика не выведаешь, что он думает»{136}.
С этим совпадает и показание Рылеева: «На что сей последний (Трубецкой) возразил, что во Временное Правление надобны люди уже известные всей России, и предложил к тому Мордвинова и Сперанского. На что все согласились. Я также был с ним согласен, и с самого того времени по 14 декабря мысль сия в Северном Обществе оставалась неизменною»{137}.
Здесь разногласий у декабристов нет. Но следствие, разумеется, интересуется другим вопросом. Ему необходимо выяснить, знал ли Сперанский о том, что его намечают во Временное правительство. Комиссия спрашивает упорно — показания теряют определенность. Князь Евгений Оболенский говорит положительно: «Никто из них о намерении нашем им (Мордвинову и Сперанскому) не говорил, и они о существовании Общества совершенно не знали»{138}.
Однако Каховский показывает не совсем так. Ему ставится вопрос: «Вы говорили Сутгофу, что подполковник Батенков связывает общество с господином Сперанским и что общество имеет сношения с сим последним через первого. На чем основываются сии слова ваши?» Каховский отвечает: «Сутгофу, как члену общества, более еще как моему другу я мог передавать мои и подозрения; но не имея ясных доказательств, я считал бессовестным в дело столь пагубное вмешивать генерала Ермолова и господина Сперанского. От Рылеева я слышал, что генерал Ермолов знает о существовании Общества; Рылеев же говорил мне, что будто бы господин Сперанский принимает участие в обществе; но Рылеев очень часто себе противоречил, и потому я не даю много веры словам его: он один раз сказал мне, что господин Сперанский «наш». На другой же день говорит: «Он будет наш, мы на него действуем через Батенкова»{139}.
Так показывает Каховский. Рылеев отрицает: «Никогда не говорил я ни Каховскому, ни кому другому, что у нас есть люди и в Сенате, и в Государственном Совете, и не называл ни Ермолова, ни Сперанского. Не говорил также, что будто мы действуем на Сперанского через Батенкова»{140}. Между Рылеевым и Каховским устраивается очная ставка. Каждый остается при своем показании.
Вот, собственно, и все. Кто прав, неизвестно. Трудно допустить, что Батенков, человек несдержанный и неврастенический по природе, в разговорах со Сперанским ни разу даже намеком не коснулся заговора. Как бы то ни было, следствие делает вывод: надежда на участие Сперанского «была только выдуманною и болтовнёю для увлечения легковерных». Спорить с выводом не приходится. Однако слова Боровкова «по точнейшем изыскании обнаружилось» вызывают и некоторое недоумение: это ли «точнейшее изыскание»? Боровков, который, собственно, руководил всем следственным делом, был человек неглупый и прекрасно понимал, что декабристы могли не губить Сперанского даже в том случае, если он принимал участие в их деле.
Так или иначе, невиновность бывшего государственного секретаря как будто выясняется в самом начале следствия. Письмо князя Трубецкого Бенкендорфу написано 26 декабря 1825 года. Князь Оболенский свое категорическое заявление: «они о существовании общества совершенно не знали» — делает двумя днями позднее, 28 декабря. Казалось бы, сразу твердо устанавливается, что все было «болтовнёю для увлечения легковерных». Но вот что рассказывает — уже не на следствии, а в своих воспоминаниях — князь Трубецкой{141}:
«28 числа марта, после обеда, отворяют дверь моего номера{142} и входит генерал-адъютант Бенкендорф, высылает офицера и после незначащих замечаний о сырости моего жилища садится на стул и просит меня сесть. Я сел на кровать.
Он. Я пришел к вам от имени Его Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим Императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что Император сам не может прийти сюда; вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между вами и им необходим посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между вами и самим Государем. Его Величество очень снисходителен к вам и ожидает от вас доказательства вашей благодарности.
Я. Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность, и вот доказательство ее.
Он. Да что это!.. Дело не в том, — помните, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
Он. Хорошо! Вы не знаете, что Государь делает для вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет Императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя вас. Но нужно, чтобы и с своей стороны вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю вам, что все сообщенное вами будет известно одному только Государю; я только посредник, через которого ваши слова передадутся ему.
Я. Я уже сказал вам, что очень благодарен Государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
Он. Государь хочет знать, в чем состояли ваши сношения со Сперанским.
Я. У меня не было с ним особенных сношений.
Он. Позвольте, я должен вам сказать от имени Его Величества, что все сообщенное вами о Сперанском останется тайной между им и вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но Государь хочет только знать, до какой степени он может доверять Сперанскому.
Я. Генерал, я ничего не могу вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
Он. Но вы рассказывали кому-то о вашем разговоре с Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей конституции России.
Я. Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение.
Он. Я опять должен вам напомнить, что вам нечего бояться за Сперанского. Сам Государь уверяет вас в этом, а вы обязаны ему большою благодарностью, вы не можете себе представить, что он делает для вас. Опять говорю вам, что он преступает относительно вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтобы вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
Я. Мне бы очень хотелось доказать мою признательность всем, что только находится в моей власти; но не могу же я клеветать на кого бы то ни было; не могу же я говорить то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтобы я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
Он. Да вы рассказали кому-то о нем.
Я. Нет, генерал, я не мог рассказывать разговор, которого не было.
Он. Государь знает, что вы рассказали его одному лицу, и он узнал о нем именно от этого лица.
Я. Могу вас уверить, генерал, что это лицо солгало Государю.
Он. Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить вам, что лицо, имевшее дерзость сообщить Государю о каком-то разговоре моем со Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть Государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
Он. Это невозможно, вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
Я. Назовите мне его, и я докажу, что оно солгало.
Он. Я не могу никого называть, вспомните сами.
Я. Совершенно невозможно, генерал, вспомнить о разговоре, которого никогда не было».
Об этом допросе декабристского диктатора генерал-адъютантом Бенкендорфом официальное следствие не говорит ни слова. Разговор происходил с глазу на глаз, без всяких протоколов. Разумеется, такие допросы и входили в то секретнейшее следствие, о котором рассказывает Боровков. Сцена, описанная Трубецким, во многих отношениях поразительна. Ни о Мордвинове, ни о Ермолове, ни о Баранове больше нет речи. Трубецкого спрашивают только о Сперанском и всячески подчеркивают огромное значение допроса. Спрашивает как бы сам царь: «Вы должны считать, что говорите с самим императором», — и как спрашивает: «Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью!» Все это происходит 28 марта — через три месяца после письма Трубецкого! Очевидно, официальному следствию в этом вопросе император не придает никакой веры.
Следственная комиссия вопроса по-настоящему не разрешила. Не разрешила его и история. Многое здесь остается неясным. Через тридцать лет после декабрьского дела, в 1854 году, престарелый Батенков (бывший ближайшим человеком к Сперанскому), отвечая на вопросы профессора Пахмана, писал ему: «Биография Сперанского соединяется со множеством других биографий... Об иных вовсе говорить нельзя, а есть и такого много, что правда не может быть обнаружена.
Результат следствия оказался совершенно неожиданный, можно сказать, даже неслыханный. Комиссия заканчивает свои работы, учреждается Верховный уголовный суд. И в состав его назначается член Государственного Совета М.М.Сперанский! Он должен судить людей, которых долго, настойчиво, упорно допрашивали, не был ли новый судья соучастником преступления.
Поступок царя довольно понятен: назначение Сперанского в суд над декабристами было, с одной стороны, актом мести{145}, с другой — диктовалось простым политическим расчетом. Оно морально губило Сперанского. Судья декабристов уже не мог быть опасен в качестве вождя либерального движения. Кроме того, в Европе знали бывшего государственного секретаря: его имя было гарантией культурного правосудия.
«Русская Старина». 1898 г., № 11, стр. 348.
«Русский Архив», 1875 г., т. III, стр. 435.
Восстание декабристов, т. 1, стр. 45.
Там же, стр. 176.
Там же, стр. 232.
Восстание декабристов, т. 1, стр. 344.
Там же, стр. 201.
Записки князя С.П.Трубецкого. СПб., 1907 г., стр. 55.
В Алексеевском равелине.
О ненависти, которую в ту пору Сперанский вызывал в императоре Николае I, упоминает княгиня Ливен, чрезвычайно близко стоявшая к царской семье.