- Как ветврач?
- Вот-вот, точно. Довыпендривался, герой. Умный уж больно был, принципиальный. Теперь закопали.
- А скоро и меня рядышком.
- Если будешь с нами - прикроем. Здесь люди, кто с умом, деньги делают. Хорошие деньги. Но делятся. Касса общая. Тут ведь тебе и корешки, и кедр, и золотишко с камешками, и главное - дорожка из Ташанты. А по ней, сам понимаешь, анаша ходит. Ты если дураком не прикинешься, то со своей московской задницей быстро наверх выйдешь. Домой-то возврата, поди, нет? А? Наварил там, поди, делишек? Молчишь. Иначе каким феном тебя сюда надуло?
Сию секунду договор подписывать кровью от него не требовали. Джумалиев очень внимательно осмотрел свой мотоцикл, проверил даже, закрыт ли багажник. Сел верхом. Надев пилотку, поправил относительно правой брови.
- Ты сегодня из лагеря не выходи. И завтра тоже. Пока с Хозяином не поговоришь. Он сам тебя видеть хочет. Я даже спросить боюсь зачем.
Дернул ногой. Еще раз. Мотоцикл не заводился. Нагнулся и подкачал бензин.
- И еще лично: на Светку не надейся. Она тварь: поиграет и бросит. Скажу даже больше, опять же лично: она под нашего замминистра застелена. Поэтому к ней даже подходить опасно. А так бы я ее уже давно прижал. Но ты понял: если она возьмет - смерть, и даже не возьмет - смерть. Судьба такая, она мужиков только "отмечает". Ну, все!
Мотоцикл взревел, распустив жуткое облако синего дыма. И участковый исчез в этом дыму.
Глеб вернулся к центру лагеря, где на отдыхающей от ораторов эстраде веселились малолетние детишки под присмотром пожилой уже, худощавой женщины в зеленом закрытом купальнике и огромном, щедро расшитом блестящей бижутерией, розовом "русском" кокошнике. Малышня, повизгивая, играла в "догонялки", а их дуэнья в костюме недовоплотившейся царевны-лягушки с увлечением читала Климова. Кажется, "Протоколы" или "Красную каббалу". Ну какие ей были дети: расковырянные чужие болячки и высвеченные мерзости поглотили ее с тапочками! Она, наверное, искала там оправданий, почему сама так и не смогла, несмотря на пять лет самой активной общественной трезвеннической деятельности, отучить пить своего собственного, теперь уже бывшего, супруга. Да, Климова нужно продавать как второй том Макаренко тем, кто не сумел никого - ни себя, ни детей, ни мужа - перевоспитать в духе коллективизма и кому осталось только валить все на генетику... Можно, конечно, промежуточно предложить еще методику Дурова попробовать... Глеб прилег на травку недалеко от нее. Внимательно, очень внимательно огляделся. Но конечно же, с "пастушками" в переглядки потягаться никак не мог: он на открытом месте, они в лесу. Оставалось ждать...
Солнце с равными пятиминутными промежутками то пригревало, то пряталось в мелкие рябые облака. Это то расслабляло, то бодрило. В любом случае разнообразило тупое лежание. И вот терпение вознаградилось: прямо на Глеба шла толпа полуголых галдящих парней с футбольным мячом. Глеб быстренько, не вставая, скинул рубаху и майку, подождал, когда они приблизились вплотную, и рывком встроился в самую гущу. Кто-то покосился, кто-то даже отпрянул, но толпа не рассыпалась, она, горячо обсуждая только что законченный матч, продолжала свое движение к реке. Как раз то, что и требовалось. На берегу Глеб так же резко свернул направо и пошел быстро-быстро вброд к тому берегу. Вода сильно била выше колен, кроссовки скользили по камням, но надо было спешить. И еще нехорошо было то, что ребята остановились, глядя ему в спину. Он прошел уже середину, когда провалился в ямку между двумя валунами. Ногу повело и зажало. Он присел прямо в воду. На берегу хором засмеялись и пошли дальше. Наконец удалось освободиться. Прихрамывая, вприпрыжку выбрался на крутой, поросший тощими липками берег. Теперь скорость решала все: "те" явно не решатся гнаться за ним через лагерь, им нужно хоть немного, но обойти вокруг. Скорее всего, они сделают это снизу, справа за кухней, так им будет ближе. А он, значит, должен брать левее вверх по течению и в горку, в горку! Подвывихнутая стопа ныла, но пока терпимо. Хуже всего, что уплыла камуфлированная рубашка, а в белой майке по лесу не побегаешь - мишень. Еще хорошо, что на Алтае практически нет комаров. Но все равно голышом, да еще после купания в шестиградусной воде, было несколько неуютно.
Липки, росшие понизу, сменились привычными сосенками. Глеб почти бежал, сильно согнувшись и не распрямляя ног. В горку, в горку! Ага, вот только зайцы ему дорогу еще не перебегали! Тоже тварь нечистая - как кошка. Не зря их так Александр Сергеевич побаивался. Но серый не пересек его дорожки, он длинными сильными прыжками рванул в противоположную сторону. Счастливого пути, косоглазый! Тоже, между прочим... Скоро стало жарковато, ладони слиплись от пота, и мокрая майка теперь очень к месту легла на разгоряченную голову... Еще рывок, еще - и вот он на вершине. Глеб оглянулся: внизу тяжелой серебряной цепочкой посреди темной, изумрудной зелени кривилась неслышимая отсюда река. Каре палаточного лагеря с сильно поредевшим населением, над ним противоположная трехглавая горка, за которой виднелась другие, побольше - с тропинкой к лесничеству. Там-то его и будут теперь караулить. Если сейчас не поймают. А что впереди? Впереди, чуть слева, его ждала Y-образная долина, расщепленная мощной отвесной скалой, оголенной серо-розовой башней, торчащей над густо заросшей тайгой развилкой. Спускаться и двигаться следовало как раз в направлении ее дальнего отростка. В противную от кордона сторону.
Нога ныла все сильнее и сильнее. Пришлось откровенно хромать. Хорошо, что еловый здесь лес был достаточно густ и теперь можно было смело надеть просохшую белую майку, не боясь стать мишенью. Дыхание выровнялось. Вообще-то под горку шагалось приятно. И самое главное, отчего-то верилось, что на сегодня плохое себя уже исчерпало. "Позади крутой поворот. Позади обманчивый лед". Вот за это он и не любил русскоязычную эстраду... Впереди теперь мог караулить только голод. И какой-нибудь дикий кабан-секач. Эге, по этому поводу надо бы пошуметь посильней, потрещать валежником, попыхтеть, даже эту вот муру напевать, чтобы только не столкнуться со зверем нос к носу. Да, самое страшное - неожиданно напугать какого-либо тупого травоядного на слишком близком расстоянии. Вот тогда-то лось или кабан могут оказаться пострашнее медведя. Хотя все сравнения хромают... Как теперь сам Глеб... Или шалыга у Анюшкина.
Под остро нависающей метров на двадцать, с обвалившимися огромными серо-розоватыми пластинами базальта скалой был-таки крохотный ручеек. И вытекал он как раз из того лога или ущелья, куда Глеб наметил свой путь. Замечательно, от жажды он теперь по крайней мере три дня не умрет. Он теперь умрет только от голода и холода. Но это пока не важно. Глеб обходил мегатонную скалу, и от ее мощи застывшего навеки магмового истока исполнялся осознанием своего собственного размера. Муравьиного. Сколько десятков или даже сотен тысячелетий назад здесь что-то треснуло в коре, что-то разошлось? Он постоял, приложив ладошки к отвалившемуся самому крупному, метров пять высотой, выветренному временем камню. Изнутри не шло ощущения покоя, нет, скала была тайно, глубоко-глубоко напряжена. Через все свои тысячелетия связанная остыванием магма продолжала беречь все струи, все токи своих бродячих космических сил и нерастраченных желаний. Застывший камень. А сколько всего еще кипит под твоими ногами, человече? Ты, как водомерка, скользишь в своей бездумной легкости по поверхности океана, даже не подозревая о той бездне, что живет - живет! - под тобой. Небо и море. Бездна моря и бездна неба. И - махонький такой жучок на их границе...
Впереди за крупной острой осыпью, в густой тени ущелья тихонько журчала заветная тоненькая струйка. Тень была густая, почти пещерная. Прощаясь, он оглянулся на уходящее за горную стену полдневное солнце... и обомлел: точно-точно по линии разделения света и темноты, между двумя валунами, стояла неожиданно, не по летнему времени уже красная осинка. Нет, не просто красная - ало пылающая в пронизывающем ее насквозь ослепительном солнечном сиянии. От темно-пурпурного огня нижних веток - к золото-оранжевой плазме верхушки. Маленькие, нежные, как сердечки, ее листики звонко щебетали безо всякого ветра...
Эти два щербатых валуна - один еще освещенно пепельно-розовый, другой уже сумрачно ультрамариновый - и строго, строго по границе возносящийся, трепетный пламень осинки. В дрожащей в полном безветрии листве - играющее, нет, танцующее солнце. Огромное, ярое, ослепляющее солнце... Танцующее солнце... Горящий куст... Крохотный человечек... "Эта земля святая..." И Глеб повиновался: он снял с себя всю одежду и широко расширенными зрачками вспыхнул и сгорел в этом пламени...
Глава одиннадцатая
Узкое, с почти отвесными стенами ущелье круто поднималось протянувшейся вдоль ручейка неплохо нахоженной тропинкой. Тень постепенно ослабевала, блекла. Глеб удивился необыкновенному в этом месте, какому-то чайному аромату трав. И в самом деле, вокруг, несмотря на конец лета, все цвело. Скорее всего, здесь было уже достаточно высоко от неведомого уровня неведомого моря, и от этой высоты у растений происходило легкое головокружение, и они цвели, опылялись, увядали и тут же плодоносили - не только одновременно, но и попросту рядом. Это было замечательно: из-под старых листьев выглядывала пара клейких, старых уже масленков, окруженных множеством удивительно розовых, на розовых же ножках ландышей. Дух дикой розы, клевера, реликтового папоротника и грибов густо свивался с духом хвои развесистых, темных елей и лаванды. За поворотом из-за гребня выглянуло солнышко. И все окончательно раскрасилось сказочно и театрально: темно-красные, в белых крапинах мухоморы, плоский мраморный валун в рунических предсказаниях трещинок и бесшумно взлетевший с него огромный, отливающий по черному синевой ворон были последними предупреждениями о поджидающей путника избушке на курьих ножках.
Ножек, конечно же, днем было не видно. Они, поджавшись, прятались под фундаментом из дикого камня, ожидая полуночи, когда можно будет распрямиться, размять колени, потоптаться, повертевшись через левое плечо. А пока эта крохотная колдовская избушка, бурая от мхов и белесая от лишайников, с крутой, тоже позелененной временем, горбылевой крышей и малюсеньким слепым окошком косовато сидела над самым ручейком, прорывшим здесь глубокую трещинку прямо в скальном монолите. А над ней зависла старая, усыпанная мелкими шишечками лиственница, когда-то давно разбитая молнией надвое. В месте удара кора так и не заросла, виднелась розовая сердцевина... Просить избушку повернуться к лесу задом, а к себе передом Глеб не решился. Зачем? Он сам перепрыгнул ручей и осторожно обошел вокруг. Там, у перекосившейся двери на крылечке из двух полубревен, сидела, перебирая на старом решете подвяленные ягоды черемухи, нет, ничего подобного, не скрученная пополам от злости баба яга. Это была, наоборот, крупная и очень симпатичная бабушка, строго подвязанная под брови чистым белым платком на старинный манер, с широко покрытой в два конца спиной. В новых калошах и в синем, затертом на складках плюшевом шушуне. Увидев Глеба, она не воскликнула скрипучим голосом: "Гой еси, добрый молодец!" Нет, она просто-напросто до дна заглянула в его вдруг расширившиеся зрачки и мягко, как давнишнему знакомцу и долго поджидаемому гостю, улыбнулась... Ее округлое, чуть полноватое лицо с большими, близко сидящими глазами, крупный нос над тонкими, растрескавшимися глубокими морщинками губами. И потаенная полуулыбка Джоконды...
- А и здравствуй, здравствуй, мил человек. Так загулял да заблудил, что и до бабы Тани дошел. Чо там с ногою? Аль потянул? Сядь тут. Сечас, токмо вот с ягодой покончу, так и тя подлечу. Садись. Как, баишь, звать-то?
- Глеб. Да, на подвывих похоже.
- Посиди, потерпи пока. Голоден али дождешь, пока заметаю?
- У меня времени много. Потерплю.
- Городской, а время без счету. Так не бывает. Часы-то вон диво.
- Я сейчас не по своей воле живу. Поэтому и спешить некуда.
- Невольник, баишь. Из никониан будешь?
- Как?
- Хрещеный?
- Ну да. В православную веру.
- Крест-то у тя никонианский. Знать, ты раскольник.
- Да как же так? Я православный. Меня русский священник крестил.
- Православные - этоть мы! А вы никониане, отступники.
Баба Таня улыбалась и просто дразнилась, пока только еще присматриваясь-прислушиваясь к своему нежданному-негаданному гостю. Беззлобно, но метко и направленно прощупывала его принципиальность. Вопрос веры? Глеб принял:
- Так кто от кого отступил? Мы же - главные. То есть - большие.
- Сказано: "Не бойся малое стадо". И еще: "Входите узкими вратами".
- Вот вам и здравствуйте! А почему же из двенадцати апостолов только один Иуда Христа продал! Один, а не большинство!
- И чо?
- А вот вам и "чо"!
- Тише. Тише! Ты чо, мил человек, кипяток такой? Али так нога болит? Али боисся, чо выгоню без угощения? Я ж так, поглядеть, зачем крест-то надел. Не для красы ль токмо? Может, просто пофорсить? Борода-то вон бритая.
Она встала во весь свой большой рост с полным решетом черемухи, отряхнула колени, опять хитро заглянула куда-то Глебу за глаза и, согнувшись, зашла в избушку. "Как улитка. Или Тортилла в свой панцирь". Глеб ждал стоя, как петух подогнув под себя больную ногу. Что он знал про старообрядцев? Ну, во-первых, не курят, не бреются. Во-вторых, вместо "Иисус" говорят "Исус". В-третьих, не кормят и не поят из своих чашек и ложек. И... И еще у них была боярыня Морозова...
Дверца очень скрипуче отворилась. Из темных недр вышла баба Таня с небольшой берестяной кадушкой. В ней было что-то для ноги. Она зачерпнула полную пригоршню зеленой пастообразной массы.
- Заголи ногу-то... Сядь сюда... Держи брючину.
Приказы были коротки, прямо как в амбулатории.
- Да, я до пензии в травмопункте работала. Нет, не здесь. Далече - в Курье. Это та-ам, за горами. Прям на закат. Там еще Змеегорск есть... Рудники... Можить, слыхал? А тут я годов пятнадцать-двадцать, не боле. Тут у меня никого нет.
Теперь Глеб сидел на чурбаке с вытянутой ногой, намазанной смесью из растертых зеленых лопухов, крапивы, лютика и еще невесть чего. И хлебал из эмалированной белой кастрюльки деревянной ложкой вынесенные из той же темноты вкуснейшие щи с клецками. "А кастрюля-то, наверное, только для гостей". Его почти не расспрашивали, но по голове прокатывали и растекались по всему телу какие-то волны той расслабляющей, ласковой, материнской неги и уютной защищенности, от которой он и сам почему-то вдруг стал легко рассказывать о детстве, о матери и об отце, о брате. И о Катюшке, о Семенове и Анюшкине.
- Анюшкина твово хорошо знаю. Он ко мне сюда заходит. У ево память хороша - я ево травам учу. Тут-то трав видимо-невидимо. Разных, сильных. Токмо знай, какая к чему. А от Анюшкина пошто ушел?
Теперь нужно было рассказывать о том, что он сейчас пишет, о том, как его за это сначала гоняли одни охотники, к которым тут потом подцепились и местные "пастушки", и теперь Глеб, вот как волк промеж флажков, бегает по всему Алтаю, и лишь бы вода была, а так он все стерпит, всех обманет и выживет. Потому что... так надо. Почему, собственно, он и сам толком не знает. Но все стерпит, это теперь уж точно...
- А сюда я случайно забрел. Везде осень, а здесь ландыши цветут. Весна.
Баба Таня все улыбалась, улыбалась. И изливала на Глеба тепло. Интересно, у нее ведь не больше чем пять-шесть классов образования, но с ней совершенно легко поднимались самые сокровенные и нелегкие темы, она с небольшой подачи дописывала любые портреты никогда не виданных ею людей, легко разъясняла отношенческие головоломки. Глеб особо протаял, когда она двумя фразами обозначила всю суть бывшей тещеньки... И вдруг он увидел, как из травки под ее руку выползла небольшая серо-рябенькая, как бы плетенная из тонких телефонных проводков змейка и стала, ласкаясь, сматываться ей под ладонь. У змейки не было на голове тех знакомых ему по детским картинкам желтых пятнышек - значит, это была гадюка...