Германия:
Рудольф Аугштайн
Ульрика Мария Майнхоф
Гельмут Шмидт
Франция:
Морис Лесан
Италия:
Индро Монтанелли
«48-летний доктор Эрих Апель[35], ушел из жизни, как истинный немец», — написано в большинстве западногерманских некрологов. Будучи живым, он был не немцем, а коммунистом. Обращение Эриха к оружию, неверно понятое как предупреждение членам партии и советам, позволило бы прислушиваться к Федеративной республике [Германии], если бы политический смысл поступка не был заклеен лозунгами.
Вот что пишет официальная служба партии ХДС: «Апель был одним из немногих функционеров Ульбрихта, знающим преимущества известных послаблений в экономике, которые были проведены в Румынии, Польше и Венгрии по сравнению с закрытой экономикой СССР, и требующим таких же послаблений для ГДР. Требовал напрасно».
Для чего Апель выступил таким образом (а именно, с выводами, которые нашим западноевропейцам могут показаться странными)? Для большей экономической независимости национальной экономики ГДР. Любое коммунистическое правительство за пределами России недолго отказывается от попытки, которую практики советов упорно отвергают, — увеличивать расходы на всеобщие нужды.
Моральная поддержка, о которой ходатайствует Вашингтон из-за Вьетнамской войны, удовлетворила бы работоспособных американцев. А Советская Россия, напротив, сама загоняет себя в угол, но придает большое значение материальным жертвам союзных с ней коммунистических правительств. Таким образом, строятся национальные отношения в защиту советско-русских прав. Конфликты возникают, вероятно, даже с совестью.
Такие конфликты приводят не только к тому, что кто-то снабжает газету или депутата секретной информацией и таким образом ставит себя под удар, но также и к тому, что потом под давлением жизненных потребностей возникают ситуации, в которых этот человек застреливается.
Достаточно ли этого для того, чтобы теперь запоздало вешать на ленте Эриху Апелю медаль за сопротивление против красного злого духа? (Газета «Бильд» в воскресном номере сравнивает его с вымоиной, которой Гитлер сунул бы в руку пистолет, как теперь Апелю Ульбрихт: хороша же нелепая пропаганда на Западе, которая уже активно используется на Востоке?) Или нужно направить взор на ту страну, в которой, по официальным данным, проживают граждане ГДР?
Можно допустить, что, если бы это было нужно на Западе, даже Ульбрихт с удовольствием продал бы свои продукты дороже. Подписал ли он советские требования только из раболепия? Вероятно, все же не совсем. Его режим не может существовать без тесного сотрудничества с Советами. Он зависит от них гораздо больше, чем Федеративная республика от США.
Федеративная республика также должна соглашаться с активно высказываемыми желаниями США (торговля с Китаем, трубное эмбарго, Вьетнам), хотя она несравненно самостоятельнее (или могла бы быть самостоятельнее), чем ГДР. Но она черпает из полного ведра, а ее оборонительные силы — из самого полного. Россия — первая по величине страна в мире, а ГДР как седьмое по величине индустриальное государство является сравнительно бедной страной, чья экономика дорого платит за эксперименты правых сил.
Конечно, Федеративная республика могла бы смягчить зависимость СЕПГ[36] от Москвы. Каждый руководитель СЕПГ должен уступать Советам, до тех пор пока ГДР объявлена вне закона на Западе и экономически изолируема. Если бы имелись, однако, лучшие политические и экономические отношения между Бонном и Восточным Берлином[37], то Апель имел бы защиту с тыла, то появилось бы больше Апелей и не было бы ни в коем случае сказано, что Ульбрихт, который является опытным оппортунистом, им не помогал.
Хотя Вилли Брандт сумел сообщить свои сказочные сведения о «тяжелых дискуссиях» между Ульбрихтом и Апелем, имевших место ранее, можно предполагать, что оба политически двигались к веревке. Только экономист, который расплатился за противоречия, очевидно, не осознавал преимущества политика.
Мы можем и дальше радоваться, когда на Востоке появляются экономические проблемы. Но зачем нам это нужно? Мы можем с чистой совестью считать экономическое укрепление СЕПГ политической помощью, которая только укрепляет упрямство коммунистов, но неверно, преувеличенно произнесенная, приводит к хорошим результатам. Поначалу это может отражаться так. Только если мы хотим эволюции в Центральной и Восточной Европе — а что еще мы можем желать? — тогда мы должны делать ее возможной. В СЕПГ имеются силы, схожие с силами в Румынии, Польше и Венгрии, которые хотят лучше вести хозяйство и использовать достижения экономики ГДР. Они не имеют никакой позиции против Москвы до тех пор, пока их и ФРГ рассматривают и с ними обращаются как с кликой.
Москва и Восточный Берлин имеют объединение, которое теснее, чем какое-либо другое между двумя коммунистическими системами. Но люди СЕПГ не были бы людьми, если они не пытались выбраться из тесных оков, из строгой опеки. Однако Федеративная республика, которая, как единственная власть, могла бы активно помогать ей в этом, желает, чтобы ГДР оставалась известной как эксплуатируемая армейская колония, для того чтобы еще дальше отдалить страну от мирного дня «икс» и от мирного освобождения, для того чтобы можно было требовать от западных властей «эффективную немецкую инициативу с содержанием».
Эрих Апель — это немецкая действительность, это инициатива с содержанием. Но в чем ее цель — спорить с политиками, которые все вместе выступают против правильной торговли между западным союзником и ГДР. Они не желают согласиться с этим. Как прекрасно, что наш бундестаг так единодушен!
Журнал «Шпигель», 1965 год
Перевод Екатерины Врединой
Демократия необязательно подразумевает народовластие, господство народа. Народ высмеян Генрихом Гейне как «колоссальный Санчо Панса» и «суверенный король крыс», как «бестолковейший Иван-дурак», который для того же самого Гейне, однако, и «справедливый император, призывающий действовать», поэтому народ не может господствовать. Он не знает, для чего с ним беседуют и торгуются, указывают ему X и Y и разражаются слезами радости, когда он отмечает на выборах X и Y.
Народ обычно спит или смотрит футбол. Он не может господствовать. Но все-таки он может во сне разваливаться и потягиваться, может поворачиваться с одного бока на другой и этим вызывает то, что называется сменой правительства. Для того чтобы определить, может ли страна называть себя демократической, не является критерием тот факт, есть ли в стране компетентное большинство граждан или же правители влияют на человеческий рассудок, к благоразумию которого так часто апеллируют.
Таким образом, имеются ступени демократии, и можно с уверенностью сказать, когда образованное демократическим путем общество с легкостью выберется из климата демократии. Так или иначе, один критерий беспристрастно указывает на поворотный пункт: ни один отдельный гражданин, каким бы богатейшим и могущественнейшим он ни был, не может преуспеть в разрушении общества, не получив отпора общественности. Мужчина, существование которого несовместимо с правилами демократического общества, либо вызывает на дуэль демократическое правительство, либо пытается сорвать с него маску и указать на отсутствие в нем демократии.
Тот, кто угрожает демократической конституции, не обязательно должен быть плохим парнем. Иногда это человек с большой буквы, такой как маршал Пилсудский или генерал де Голль; тогда он пользуется огромным уважением, как, например, генерал Дуглас Макартур. Также может быть, что он безумно богат и владеет экономическими ресурсами бедной страны, как это делает, например, «Юнайтед фрут компани» в Центральной Америке.
У нас в Федеративной республике имеется со времени развала католического папства только один мужчина, который должен доказать, что, хотя мы противостоим СЕПГ с ее ложью и правдой, для нас высшей заповедью является благо народа, а не интересов клики: я подразумеваю гамбуржца-издателя Акселя Шпрингера. Он кажется до глубины души невинным, когда его разрастающийся концерн угрожает свободному формированию общественного мнения. Он, мечтательный преобразователь и гениальный торговый агент, вдохновленный мистификатор его собственного успеха, принимает, вероятно, как судьбу и расположение Бога то, что таит для честных людей, живущих вне его мало-великого космоса, гигантскую опасность. Сделал ли он, человек, хорошо разбирающийся в законах федеративного капитализма, что-нибудь еще для достижения гармонии сначала с большинством населения, а потом и со всеми политическими партиями?
Он, несмотря на бесконечное вращение, не сделал ничего. Он мелочно просчитывал, как добиться того, чтобы не только свободная капиталистическая игра денежных сил, но и благосклонность нескольких находящихся в оккупации англичан швырнули его катапультой с подножия на самую вершину горы. И не было ли в том его вины, что британцы за бесценок передали ему, человеку, который уже был самым великим, вдобавок еще и «Ди Вельт», «Вельтам Зонтаг» и «Нойе Блат»?
До тех пор, пока мир стоит на холмах и равнинах, а черт устраивает пакости, Шпрингер палец о палец не ударит. Если появляется продавец газет с гениальными способностями, он становится гением. Идея «народной общности» Адольфа Гитлера не была унаследована никем более искусно, чем этими двумя — канцлером Аденауэром и как раз Шпрингером.
Он не является адресатом, которому идет наш упрек. Только к неокапиталистическому фундаментальному порядку, который все власть имущие благодарят за его власть, а все богачи — за его богатство, потихоньку разрывая его на куски. Так кто правит в Бонне? Такой вопрос срывается с лицемерных ртов и губ благородных людей и долетает к нам из Восточного Берлина.
В будущем мало что изменится, если мы ответим: в Бонне правит бундестаг и выбранное им правительство. Только, конечно, если кто-то коснется стада овечек господина Акселя Шпрингера, тогда все будет немного не так. Не требуйте от нас, пожалуйста, выполнения закона, который запретил бы ему распространяться в прессе, издательстве, типографии и в сфере производства общественного мнения о расходах своих конкурентов. Этот человек имеет, знает Бог, средства донимать нас. Он может созывать бундестаг в Берлин или, скорее, он мог бы и он может вызвать депутатов с каникул, если такая никуда не спешащая проблема, как повышение телефонных пошлин, нуждается в их присутствии.
Был ли такой закон, который бы оказался недемократическим, некорректным и некапиталистическим не только для одного Шпрингера? Ах, старая капиталистическая демократия Англии и Америки, на гумусе которой росло понятие «корректность», не могла этого допустить. То, что экономическая концентрация власти и справедливая власть мнений, демократия, может быть заторможена на окраинах, знают в тех демократических странах, где этого никогда еще не было, но только не в Германии, где это произошло уже дважды. Один социал-демократ, соблазненный самым прекрасным обещанием, которому недавно кто-то предложил закон для защиты мнений от монополистических идей, ошарашенно вытаращил глаза, будто бы ему предложили политическое самоубийство.
Шпрингер снова и снова не имеет к этому никакого отношения. Он не знает, куда деть заработанные деньги. Естественно, он приносит их туда, где они быстрее всего умножатся и чье производство он понимает лучшего всего. Весь мир с облегчением вздыхает и смеется. Его поздравляют с государственно-мужеподобной сдержанностью. «Аксель Шпрингер, — пишет «Шпигель», — хорош для реализации возможностей многообразного ассортимента журналов. Это отношение признано в кругах издателя и оценено им».
<...> Трансляции уже еле-еле возможны без его разрешения (разве только «Франкфуртер Альгемайне» и «Шпигель» соединились бы вместе). Каждая полоса газеты укрепляет его положение за счет оптовиков и киосков, каждая отдельная типография помогает ему, для того чтобы печатать сообщения и мнения дешевле, чем может конкурент. Больше нет ни одной такой дефектной проигрышной газетенки, которую бы он не смог поднять целенаправленным покрывающим слоем объявлений на ее страницах. Не являются ли люди СЕПГ правыми, когда отправляются разносить страх по домам, что Шпрингер в случае присоединения ГДР не только бы преобразовал 40% всех там продаваемых ежедневных и воскресных газет, как это уже сделано в Федеративной республике, но и 70%, как сегодня уже в Берлине и Гамбурге? Раньше Шпрингер был гениальным покупателем. Сегодня, однако, не нужно больше гениальности для того, чтобы сдвигать рыночные механизмы в пользу гиганта, а только лишь организация, которая у него также превосходна.
Издательский дом Шпрингера растет не как лавина, но как прожорливая опухоль. Никакой отдельный человек в Германии (исключая Бисмарка и обоих императоров) не накопил до и после Гитлера столько власти в своих руках. Неизвестна ни одна западная страна, в которой отдельный мужчина контролирует 40% напечатанных сообщений и мнений, и не как важный акционер меньшинства, а как исключительный владелец своих газет, журналов и типографий, который может завещать Содружество тому, кто его больше развеселит.
Сесиль Кинг, самый могущественный магнат прессы Англии, «самой большой издательской фирмы свободного мира», хотя и контролирует на одну треть больше, чем Шпрингер, сам владеет, однако, всего 4% акций своего концерна. Кинг имеет «сердце для затравленных и любит обнаруживать несправедливость». Хорошо хоть так. Но он также скупил массу газет. И так как Англия является все еще демократией, по этому вопросу была создана королевская комиссия. Ее постановления оставляют на законе осадок, экстракт которого недавно был опубликован в «Ди Вельт» в такой форме: «Парламент связывает захват ежедневной и воскресной газет другим издательством с постановлением министерства торговли, если объединения руководят изданиями с общим тиражом больше чем 3 млн. экземпляров. При этих обстоятельствах министерство должно передавать дело на рассмотрение Антимонопольной комиссии. Тем не менее исключения из этого правила допустимы только в том случае, если захваченная газета была убыточной и издательство или само не может больше оставаться собственником, или ему требуется немедленная помощь».
Так данное постановление выглядит в напечатанном виде. Однако при захвате ежедневной, воскресной или местной газеты другим изданием разрешение министерства торговли требуется в том случае, если покупатель имеет уже общий тираж одной газеты или в сумме всех газет объединения 500 000 экземпляров. Откуда корреспондент «Ди Вельт» взял цифру 3 млн., я никак не смог выяснить. Она ложна.
Законодатель Англии считает несовместимым с основным правом свободы слова, если большие газетные издательства скупают новые маленькие газетенки. Поэтому Антимонопольная комиссия обязана рассматривать каждое заявление и определять, оказывается запланированное слияние в «противоречии с общественными интересами» или нет. В принципе, министерство торговли может отказать в разрешении, даже если захвачиваемая ежедневная или воскресная газета стоит перед разорением или ее тираж меньше 25 000 экземпляров. Как обстоит дело с похожим регулированием в Федеративной республике?
Народное мнение, говорит «Ди Вельт», не выступает против Сесиля Кинга. Ай-ай, народного мнения также нет. Разве общественному мнению не все равно, от кого он получает по почте развлечения: от Кинга или Шпрингера? Но «Ди Вельт» использует эту удобную основу для создания популярности Кинга среди народа: все его операции совершались бы тогда в светлом свете общественности, а отчет о состоянии дел Кинга явился бы «образцом ясности». Как если бы немецкие издательства также должны были опубликовывать отчеты о состоянии дел, добиться наряду с другими достойными уважения качествами еще и «образца в ясности»? Додумайся до этого, и ты — верный господин страны!
«Я не нахожу ничего плохого во власти, — говорит Сесиль Кинг, — до тех пор пока я являюсь тем, кто ею обладает». Истинно британское преувеличение. Он ее тоже не имеет, приятный мужчина, он владеет достойной уважения, но контролируемой и ограниченной частью власти. Четыре английских группы владеют 66% ежедневных и воскресных изданий. Кинг, четырехпроцентный, владеет (на всякий случай указываю на кухонный характер подсчетов) 2% английских дневных и воскресных изданий — его континентальный конкурент Шпрингер подобен мамонту и, напротив, держит в руках 40: 90% всех воскресных изданий, 81,5% одиннадцати надрегиональных ежедневных газет.
Также Сесиль Хармсворс Кинг, племянник не сильно любимого в Германии лорда Нортклиффа, обладает качеством, которым не стоит пренебрегать и которое, к сожалению, было потеряно другим крупным газетным магнатом на пике успеха: не политика стала его страстью, а газетное дело, так говорит «Ди Вельт». Это дополнительное замечание справедливо и для Шпрингера: «Если политика и издание попадают в конфликт интересов, Кинг сосредотачивается на интересах издания». Здесь оба издателя оказываются в согласии.
Официальный представитель правительства господин фон Хазе полагал, что должен обязательно встретить тонкое различие между «моральным» и «неполитическим» издателем в его деловой хватке. Разве не знал господин фон Хазе, что «моральный» издатель, если он является, кроме того, еще самым оперативным, будет гораздо опаснее, чем бизнесмен? Федеральное правительство, можно заключить из слов господина фон Хазе, не будет делать ничего ни сейчас, ни в ближайшее время и так вести политику, чтобы не наступить на ботинок Шпрингера.
Остается надеяться, что мы прочитаем в «Ди Вельт» еще одно сообщение, на этот раз о концентрации прессы в США. Там существует лидирующая группа из десяти концернов, четыре самых крупных из которых удерживают от 4,1 до 6,4% рынка.
Доля рынка выше 4% уже рискованна. Объединение пивоварни в Милуоки с другой пивоварней было запрещено, потому что обе фирмы вместе заняли бы долю рынка 4,49%. Позвольте Шпрингеру, если он захочет, покупать лес, бумажные мельницы, все химические фабрики, но мешайте ему продолжать захватывать все новые доли любых ежедневных, воскресных или еженедельных газет! <...>
Журнал «Шпигель», 1966
Перевод Екатерины Врединой
Журнал «Конкрет» № 14, 1968
Против поджогов в целом как метода политической борьбы говорит то, что страдают не те люди, которые должны страдать.
Против конкретного поджога универмага говорит то, что это нападение на капиталистический мир потребления (а именно так сформулировали свои мотивы обвиняемые) этот самый мир не сорвало с петель, нисколько не задело тех, кто на нем греет руки.
Принципам, по которым в нашей стране производят и потребляют товары, принципам извлечения прибыли и накопления капитала скорее отвечает простое уничтожение товаров, нежели продвижение их на рынок. Потому что тех, кто наживается на массовой продукции и продаже в торговых домах, ничто не радует так, как бесплатное уничтожение товаров.
Ущерб (снова в пользу барыша) возместит страховка. Проблема переполненности рынка, включая залежавшуюся нереализованную продукцию, решается как раз этим способом (поджогом), который не очень отличается от тех, к которым прибегает промышленность. Например, в книге «Вижн» Вэнс Паккард[40] строит «город будущего», где «все здания состоят из особенной бумажной массы, поэтому каждую весну и каждую осень во время большой уборки их разрушают и строят заново». И «каждая четвертая фабрика расположена на крутом обрыве; ее конвейеры можно развернуть и к главным воротам, и к задним. Если спрос небольшой, ленты разворачивают к задним воротам, и весь выпуск холодильников или другой продукции исчезает в бездне и отправляется в металлолом, прежде чем наводнить собой потребительский рынок».
Уничтожение общественного богатства пока еще не осуществляется такими сенсационными способами, как поджог и отправка прямиком на свалку. Индустрия пытается превозмочь проблемы рынка при помощи формулы «каждые два года — новая модель»; расточительством миллионов на исследования, которые помогают сбыть товар, но не улучшить его качество; при помощи одноразовых ведер для мусора, бессмысленных дорогих упаковок, лишь увеличивающих прибыль (расходы за вывоз мусора потребитель берет на себя); с помощью заведомо ложной дорогостоящей рекламы. Миллионы часов, огромное количество сил и денег вкладывается в износ («устаревание»), запланированную дату смерти продукта, так, что холодильники, электрические бритвы, дамские чулки, игрушки, лампочки быстрее приходят в негодность, чем это предполагают использованные материалы, потраченные время и силы. И все это для того, чтобы искусственно поддерживать спрос, чтобы при помощи продукции и потребления достичь норм прибыли, которые вновь будут пущены в оборот, не для удовлетворения общественных потребностей, а для накопления капитала. (В универмаге все — как в капитализме. Правда, в капитализме есть еще и больницы, школы, детские сады и т.д., но их недостаточно, и они, как правило, плохие).
Итак, уничтожение общественно производимого богатства посредством поджога качественно не отличается от систематического его уничтожения при помощи моды, упаковки, рекламы, установленного износа. Таким образом, поджог универмага не является антикапиталистической акцией, скорее, контрреволюционной, сохраняющей Систему.
Прогрессивный момент поджога универмага — не в уничтожении товаров, а в криминальности, преступности действия. Закон, который был нарушен, не ограждает людей оттого, что их рабочее время, силы и созданная ими прибавочная стоимость уничтожаются, портятся и разбазариваются. Через рекламу людям лгут об их собственной продукции, разделяют их с помощью организации труда и утайки всевозможной информации о продукте. В обоих качествах — и как производители, и как потребители — они подчинены тем, кто прибирает деньги к рукам и использует их по собственному усмотрению. «По собственному усмотрению» означает «по логике прибыли», другими словами, там, где есть возможность присвоить еще большую прибавочную стоимость, а не там, где деньги будут использованы всеми и эффективно (образование, здравоохранение, общественный транспорт, порядок, чистый воздух, сексуальное просвещение и т.д.).
Закон, который был нарушен, защищает не людей, а собственность. Закон постановляет, что чужая собственность не должна быть разрушена, подвергнута опасности, повреждена, сожжена. Не жертвы глумления над собственностью, не те, что обеспечивают рыночную стоимость собственным потреблением, будут защищены этим законом, а другие — глумливые «законные» собственники, подкармливаемые капиталистическим государством. Закон призван отдалить производителей от собственного товара. Товар есть для того, чтобы потребитель делал с ним то, что ему нравится. Поджигатели сделали с продукцией то, что хотели, но закон нарушен, ибо то, что приходит в голову, дозволено делать со своим так называемым собственником. Логика этого закона выступает против людей, она защищает накопление, а не людей, которые им порабощены и варварские последствия такого накопления. Это нарушение — прогрессивный момент поджога универмага, несмотря на то, что уничтожение товаров таким путем — кирпич в стене капитализма и, следовательно, вступает в противоречие с антикапиталистическим замыслом.
Плюс акции в том, что во время поджога был нарушен закон, прикрывающий преступников. Остается вопрос, как это может нам помочь. Что могут сделать люди с горящим магазином? Они могут его опустошить. Негр из гетто, который мародерствует в торговом доме, узнает, что система не обрушится, если он бесплатно возьмет то, в чем безотлагательно нуждается, но из-за бедности и безработицы не может купить. Ему наглядно продемонстрировано, что Система ленива, раз отказывает ему в жизненно необходимом.
Напротив, товары, которые жители Франкфурта утянули из магазина, едва ли им нужны. Исключение составили посудомоечные машины, которых, по статистике, недостает в немецком быту, несмотря на то, что в Германии почти десять миллионов экономически независимых женщин и все они должны иметь посудомоечные машины. Этот предмет не только тяжело купить, но и утащить.
Коллективные потребности в богатых капиталистических странах явно остаются неудовлетворенными. Поджог универмага не обеспечит и даже не поможет людям осознать это.
Таким образом, действия, которые сейчас рассматриваются во Франкфурте, нельзя взять за образец (дело усугубляется угрозой сурового наказания). Но остается еще то, что Фритц Тойфель[41] сказал на конференции Социалистического союза немецких студентов: «Всегда лучше поджечь универмаг, чем вести его дела». Фритц Тойфель иногда действительно хорошо формулирует.
Перевод Марки Шамфаровой
«Ди Цайт», № 24, 9 июня 2005 года
У Европы есть много слабостей, однако на деле она сильна
Полтора года назад мне надо было выступать с докладом о Европейском союзе в Париже перед аудиторией, состоящей из историков и политологов. Хотя проект европейской конституции уже лежал на столе, я говорил о «кризисе дееспособности» Европейского союза и о том, что распад ЕС, «к сожалению, уже больше нельзя полностью исключить».
Народное голосование во Франции и Голландии подтвердило мои опасения, прежде всего, вызвав общеевропейскую обескураженность. Лидеры государств и правительств стран-членов Европейского союза, независимо от того, хотят ли они продолжить процесс ратификации или его прекратить, в полном недоразумении стоят перед развалинами своего конструкторского сооружения, над которым они прилежно трудились со времени подписания Маастрихтского договора. В Маастрихте нас было еще двенадцать, сегодня уже двадцать пять стран-членов ЕС. Однако при решении всех важных вопросов все еще действует правило единогласного принятия документов, которое срабатывало не очень хорошо еще и при двенадцати членах.
Поэтому Конституция ЕС могла бы привнести ясности и обозримости в работу ЕС; поскольку она теперь уже не вступит в действие — в форме уже существующего проекта она не вступит в действие, скорее всего, никогда — все еще остаются в силе многие уже ратифицированные законы.
Законную силу имеет не только Маастрихтский договор со всеми изменениями Договора о Европейском сообществе по углю и стали от 1952 года и Римские договоры 1957—1958 годов, законную силу имеют не только семнадцать Маастрихтских протоколов и 33 декларации, но и Амстердамский договор 1997 года и — что особенно важно! — договор Ниццы 2000 года, со всеми содержащимися в нем изменениями и дополнениями предшествующих договоров. Законную силу имеют все тринадцать с тех пор вступивших в силу договоров со всеми их особенными положениями. С точки зрения международного права все государства-члены ЕС обязаны выполнять все эти договоры. В действительности же ни один из 25 министров иностранных дел и лидеров правительств не в состоянии удержать в голове всю совокупность этих текстов, занимающих несколько сотен страниц. Они являют собой прекрасный пример бюрократической неразберихи.
Политическое руководство может исходить только из отдельных личностей. Рассудительность, дееспособность, мужество и чувство ответственности проявляются не только в обновлении документов. Министры иностранных дел и лидеры правительств хотя и предчувствовали возможность провала народного голосования, но у них не хватило сил, чтобы хотя бы только представить себе альтернативный «план Б».
Большинство европейских государств и их народных хозяйств страдает сразу от многих болезней; кризис Европейского союза, ставший очевидным в прошедшие две недели, стал теперь дополнительным болезненным фактором. Однако ни в случае Польши или какого-либо другого нового государства-члена ЕС, находящегося в фазе социально-экономической перестройки, ни в случае Германии, Франции, Италии и так далее этот фактор не имеет решающего значения.
Когда к больному зовут врача, он сначала позаботится о прекращении боли и об оказании первой помощи, а затем, прежде чем поставить диагноз и перейти к необходимой терапии, займется выяснением истории болезни. В среднесрочной перспективе драматичное снижение рождаемости и связанное с этим старение почти всех европейских наций станут причиной опасной потери жизнеспособности, окажутся самой основной причиной всех европейских болезней. За — весьма значимым — исключением Франции почти повсюду не хватает способов терапии, поскольку предыстория и диагноз болезни все еще недостаточно проникли в общественное сознание. Поэтому недостает также прогнозов о последствиях старения населения, что сопровождается сокращением финансирования социального государства.
Например, через пятнадцать лет большинство всех живущих немцев в Германии будет старше 60 лет; но уже сегодня положенные по закону пенсии могут финансироваться округленно лишь на три пятых из страховых взносов; две пятых поступают из налоговой кассы. Дания, находившаяся несколько лет назад в похожей ситуации, уже давно провела образцовые реформы своего рабочего рынка и социального государства. Поэтому Дания сегодня экономически здорова, остальные государства Скандинавии следуют за ней. Однако большинство европейских политиков остерегаются проводить подобные реформы — из страха перед избирателями.
Одной из самых серьезных болезней, очевидно, является господствующая в большинстве государств ЕС высокая безработица. Тот, кто хочет понять причины ее появления, должен признать: ее причины лишь на малую толику могут объясняться какими-либо ошибками ЕС, ни в коем случае не введением евро, вряд ли глобализацией, а, скорее всего, неправильными решениями в самих государствах-членах. Это касается политики рынка труда и заработной платы, некоторых социальных и социально-политических преувеличений, а также излишнего регулирования всех экономически важных областей. Поэтому кажется, что Франция, Германия и другие государства сидят в одной и той же лодке; но не ЕС как совокупность государств, а отдельные государства ответственны в этом! Именно национальные правительства и парламенты должны привести в порядок по линии доходов и расходов свои нездоровые бюджеты. Однако для всех необходимых способов лечения нужны дееспособность и мужество.
Многие граждане и избиратели чувствуют надвигающуюся катастрофу и боятся этого. Чем старше человек, тем менее он готов примириться с изменениями жизненных обстоятельств. Лучше всего все должно оставаться так, как есть: никаких нововведений, никаких новых изобретений, никаких новых конкурентов в области сбыта и рабочих мест, никакой иммиграции, никакой глобализации. Однако и для многих представителей молодого поколения это кажется слишком трудным. У отрицательных результатов народного голосования во Франции и Голландии — в Германии референдум, скорее всего, привел бы к таким же результатам — есть разные причины. Самая важная общая причина — страх перед нововведениями, последствия которых нельзя предугадать, и отторжение их. Так же и в Германии.
Расширение общего рынка на десять новых членов вступило в юридическую силу. Оно обязательно принесет всем дополнительную конкуренцию, так же как и экономический подъем Китая, Индии и так далее. Если у нас не будет новых изобретений, если мы не сможем предложить никаких новых продуктов и услуг, то скоро не только текстиль, игрушки, фотокамеры или корабли будут поставляться из других стран. Ведь другие страны могут производить такие же товары, как и мы, но по более низким ценам и при более низкой оплате труда. Поэтому для нас исследования и наука бесконечно более важны, чем акционерные общества, состоящие из одного человека[43], или другие игры на рынке труда.
Поиск выхода во все новых и новых параграфах никому не нужен, неважно, приходят ли они из Брюсселя или из Берлина. Если парламенты германских земель должны заниматься переносом (в германское право) европейской директивы по строительству канатных дорог, которая во многих землях абсолютно не нужна, или если Собрание министров культуры Германии[44] в который раз, но как всегда чересчур рьяно, собирается провести реформу правописания, то значит, что везде в Европе в основе этого лежит растущее маниакальное желание регулировать и предписывать все и вся.
Только такие популисты, как Ле Пен, Фортайн или Лафонтен[45] мыслят подобным образом, как будто было бы возможно отделить европейские народные хозяйства от мирового рынка и конкуренции. На самом деле наше благосостояние уже в течение десятилетий зависит от нашего успеха на мировых рынках: например, в Германии импорт и экспорт с давнего времени составляют около 30% валового социального продукта. Глобализация — только новое слово, в которое облечено старое содержание; ведь и Airbus, и Peugeot, и Volkswagen, и Siemens, и контейнерные корабли Гамбургского пароходства были бы немыслимы без международного рынка.
Отказ от евро? Невозможно быть столь глупым!
Если некоторые легкомысленные журналисты и политики задаются вопросом, не был бы преимуществом отказ от общей денежной единицы — евро, то они в равной степени и глупы, и безответственны! Брюссельские министры и комиссары не могут быть настолько недальновидными, даже если до сего времени мышление в долгосрочной перспективе не являлось их сильной стороной. Вновь введенная в оборот лира сразу же стала бы объектом спекуляции тысяч глобально действующих фондов по хеджированию и инвестиционных банков. Без включения в европейскую валютную систему такое могло бы произойти и с вновь введенной в оборот немецкой маркой — как некогда с британским фунтом стерлингов.
Институты ЕС не могут вылечить социальные и экономические болезни своих государств-членов. Они могут помочь в лучшем случае Польше, Венгрии и Чехии, всем новым членам ЕС разобраться в тысяче предписаний, которые были преждевременно навязаны им в качестве acquis communitaire. Но ЕС не может оказывать им финансовую помощь, даже приблизительно равную той, которую он оказывал ранее ирландцам, испанцам или грекам, или участвовать в подъеме их благосостояния в той мере, в которой западные немцы вносят вклад в благосостояние восточных. Скорее, правительства и парламенты всех европейских стран и их общественное мнение сами должны осознать свои болезни и недостатки и сделать необходимые выводы.
То же самое касается и Германии. Неважно, кто придет к власти осенью этого года[46], он или она должны знать: «Агенда—2010» Шредера[47] хоть и появилась поздно, была все равно правильна. Однако и она ни в коей мере не была достаточной. Речь о «новом толчке» Германии, произнесенная президентом Романом Херцогом в 1997 году и содержащая многочисленные и далеко ведущие предложения по терапии страны, все еще остается правильной. Однако мы не должны упускать из внимания застой восточногерманского процесса реформирования, проявляющийся экономически и психологически, поскольку именно он — самый важный из всех немецких факторов болезни. Кто бы ни был у власти, ему понадобится мужество, чтобы признать истину со всеми вытекающими отсюда последствиями, и необходимость этого не отличает нас от всех наших соседей по ЕС.
Невозможность прояснения полномочий и распределения голосов в рамках ЕС сравнима с провалом Европейского оборонного сообщества в 1954 году; тогда это привело к замешательству и отчаянию, однако не прекратило дальнейшее развитие европейской интеграции. Провал Конституции ЕС — перелом костей, а не полный паралич. Однако это не препятствует ни одной из стран-членов решать свои проблемы и лечить свои болезни.
Достижение, равного которому не было в истории
Хотя в обозримом будущем не предвидится европейской эйфории, это все же не повод для пессимизма. Его место займет реализм. Европа ни в коем случае не подошла к своему концу. Ведь у сегодняшних европейцев те же самые гены, что и у прошлых поколений. Эти наследственные черты позволили европейцам вынести огромные жертвы двух мировых войн и национал-социалистской, фашистской и коммунистической диктатур, а также заново восстановить свои общественные структуры — с большой затратой сил, однако без гражданских и иных войн. Ни один из живущих ныне европейцев не был когда-либо свободнее, чем сейчас, ни один не жил когда-либо в большем благосостоянии — громадное достижение! Добровольное и без насилия со стороны произошедшее объединение в единый союз пятисот миллионов европейцев, разделенных на 25 наций с 20 языками, образовавшимися в течение столетий и тысячелетий, остается единичным примером в мировой истории. В этом ничего не изменит и провал голосования по Конституции ЕС.
Возможны и различные другие пути развития ЕС. Вполне возможно, что останется незавершенным уже начатый процесс дополнительного расширения ЕС. Возможно и сужение ЕС до зоны свободной торговли с общими институтами; англичане были бы вполне этим довольны. Возможно, что Европарламент и без конституции добьется принятия, по крайней мере, насущно необходимого проведения через парламент всех брюссельских решений. Однако возможно также, что через несколько лет посредством слаженного взаимодействия нескольких правительств и государств образуется внутреннее ядро Европы.
Мы, немцы, живущие бок о бок с девятью непосредственными соседями в центре Европы, обладая самым многочисленным населением и самым мощным народным хозяйством, должны осознавать: у нас нет никаких стратегических задач мирового масштаба в других частях планеты; самой важной нашей задачей было и остается поддержание тесных мирных связей со всеми нашими соседями. И через сто лет они останутся нашими соседями, а Франция и Польша — важнейшие из них еще со времен европейского средневековья. Мы, немцы, в этом становящемся все более перенаселенным мире еще сильнее, чем все остальные наши соседи, заинтересованы в Европейском союзе.
Поскольку народы Европы имеют за собой более чем тысячелетнюю историю национального развития, образование союза не может быть завершено за несколько десятилетий лишь только министрами и дипломатами. ЕС нуждается в согласии и воле своих граждан. На опыте растущего бессилия отдельно действующих небольших и средних государств, который еще предстоит испытать, граждане будут постепенно приобретать понимание необходимости единого союза. Для этого нужны время и выдержка. Жан Моне, Роберт Шуман, Жискар д’Эстен, Жак Делор, многие из прежних государственных деятелей знали: только шаг за шагом мы можем преодолеть укорененный в истории эгоцентричный национализм европейцев. Сегодняшние государственные мужи и слишком рьяные брюссельские комиссары должны равняться на эти примеры!
Перевод доктора Анны Розэ
«Наш разговор закончен!» — кричали манифестанты, шествуя по улицам города.
Мы не сомневаемся в том, что этот крик, вырывающийся из груди, больше, чем просто какой-то рекламный слоган, — это популярная формулировка того большого развода, который произошел между улицей и властью.
Это развод, который всегда провозглашали анархисты, разоблачая непорочность власти, эта пропасть, которая разделяет народ и правительство, это развод, осознание которого до сих пор было неясным, осознание, которое утверждается и уточняется день ото дня.
Наконец-то стало понятно, что проблемы не решаются путем разговоров, что не надо бежать при звуке популярных требований и национальных гимнов, что гнев людей не успокаивается одним изменением «этикеток».
Де Голль ничего не понял — от этого его предохраняет его тщеславие — он продолжает говорить с французами так, как будто его поддерживает Объединение в поддержку Республики.
Он отдает себе отчет в том, что авторитет режима, полного высокомерия, самодовольства, презрения к «кепи», стал более чем относительным (последние события полностью доказали это).
Сегодня Де Голль снизошел до того, чтобы услышать требования представителей профсоюзов, но слышит он их только тогда, когда сам посчитает нужным.
Подвергнутые издевательствам, обманутые правительством, теперь они видят, что их требования отодвинуты на задний план.
Они переместили борьбу из «зеленого сукна» на улицу, из парламента — в оккупированные заводы и начали бунтовать. Движение приняло серьезный оборот, и оно будет действительно очень трудным для всех старых лис.
В действительности нужно, чтобы эта элита была очень глупой и очень невежественной для того, чтобы завести ее в тупик. Она бы размышляла о приключениях Карла Десятого, автора таких же постановлений и уступающего только силой. Так же глупый, как Де Голль, он верил, что спас свой режим усилением власти.
Но это было слишком трудно.
Народ требовал его отставки без права на возвращение.
В нынешней ситуации правительство совершило бы большую ошибку, если бы поверило, что ему удалось заслужить уважение профсоюзных организаций, что это народ отказывается уважать государство.
Потому что когда будет заключено соглашение между профсоюзными конфедерациями и приверженцами режима, оно будет принято и студентами Сорбонны, и рабочими, оккупирующими заводы, и крестьянами, принимающими участие в демонстрациях перед префектурами.
Те и другие, может быть, откажутся подписывать это соглашение, от составления которого они были тщательно отодвинуты. Их называют неконтролируемыми. Они принимают власть и порядки кого угодно, они чересчур подвержены влиянию. И именно такое движение, встряхнувшее всю страну, очень типично для революции.
Он не намеревается предоставлять одним то, в чем он отказывает другим, разрушать Карла Десятого, чтобы унаследовать Луи Филиппа. Требования должны быть в определенных рамках, которых хотят еще больше ограничить некоторые. Но тогда анархия будет протестовать, мещанин придет в ужас! Никакого возобновления работы, парализованная экономика, страна без коммуникаций, без транспорта и — вскоре — без продовольствия.
Нет!
Анархия как беспорядок или, вы слышите, это буржуазная, капиталистическая и государственная система. Именно она ответственна за бедность, именно она ответственна за эту искусственную преступную экономику, экономику, которая продает чудодейственный порошок, за «Франс-диманш», когда она не изготовляет машины смерти.
Вы хотите восстановить порядок, говорите вы?
Какой порядок?
Миллиардеров, старые трудящиеся, которых мы находим повешенными в их кабинетах, молодые, которым с детства внушается великолепие и мудрость системы, рабочие, которые сокращают покупательную способность, капитализм, который надувает своих покупателей, политики, которые хотят все решить за всех, и полицейские, которые наказывают тех, кто не соглашается с этим. Власти, которая забирает миллионы, чтобы отдать их помпе международных рэкетиров... Это тот порядок, по которому вы так ностальгируете? Мы — нет.
Наша анархия не в том, чтобы плохо замаскировывать уловки, изменения, доходы с церковного имущества одних и нищету огромного числа людей. Наша анархия не безответственна за овец, приведенных пастухами и укушенными собаками и идущим к сомнительным овчарням и бойням.
Наша анархия — в социальном строе, который не спускается к нам из королевского или парламентского храма, но который поднимается из осознания всех остальных. Наша анархия отказывается говорить голосом общества, отрезанного от массы, но эта масса уже учится на своем опыте в координировании деятельности каждой из своих ветвей.
Настоящие события нам дают доказательство: глава государства может оставить Францию, палата может продлить свои каникулы. И пусть железнодорожники и булочники будут бастовать и страна будет парализована.
Вы хотите восстановить порядок, созданный вами.
Какой порядок?
Если он позволит всем жить в свободе, если это принесет реальную пользу, начиная с уменьшения рабочих часов, если именно он распределит ресурсы между всеми людьми поровну, вместо того чтобы обогащать несколько почитаемых граждан, если это тот порядок, который хотите восстановить вы, то мы тоже этого хотим. Но мы призываем увидеть несостоятельность всей системы, которая есть только постоянный беспорядок и постоянная ложь.
Давайте провозгласим необратимый развод, который нация только что испытала и который перенесет проблему из Елисейских дворцов, Замка Бурбонов или Сената на улицу.
Закончим с этими призывами большинства французов решать проблему путем референдума, с этими демократическими гримасами, с этими призывами к суверенному народу, хотя в итоге решение будут принимать, играя в кости. Избавимся от обмана режима, который все больше и больше делает вид, что предоставляет народу какую-то власть, в то время все происходит вне его желаний.
Вопреки богатству концернов, власть — в народе, потому что только системой автоматического регулирования народа добывается это богатство. Если бы народ был настолько умен, чтобы игнорировать это правительство (единственная функция которого состоит в том, чтобы открыто защищать капиталистические интересы), если бы он был настолько умен, чтобы организовывать свою жизнь параллельно правительству и презирать его, революция бы свершилась, и рядом с нею расположилась бы анархия.
Перевод Юлии Варшавской
«Коррере делла сера», 7 июня 2001 года
Думаю, Берлускони в эти дни горько сожалеет о славных годах оппозиции, когда он вел сомкнутые ряды своих войск, неустанно совершая нападки на правительство. При разделе добычи (я говорю, естественно, о политической добыче, ни о какой другой) все меняется, и разговор становится сложнее. Конечно, каким-то образом ему удается разобраться с этим. И одним он утешается в любом случае — фактом, что противник, кажется, даже не проявляет осторожности перед трудностями, перед которыми большинство разрывается и думает обо всем, только не о наживе. Я говорю это не потому, что следует взвалить эти трудности на себя, что было бы помимо прочего неправильно; но для того, чтобы созвать собственные отряды и натолкнуть их на некоторые размышления.
Я допускаю, что, возможно, это напрасный труд, потому что левая Италия — из тех, кто ничего не забывает, но ничему и не учится. Рожденная из раскола (в Генуе в 1892 году), переживавшая расколы в течение всего двадцатого века и проигрывавшая из-за расколов все свои битвы. Накануне Первой мировой войны ее силы представляли большинство ее электората, не хотевшего кровопролития. После войны, чтобы поделить улицу между муссолиниевскими бедняками, не знали, кому довериться, и выбрали Факте — честного малого, каких не сыщешь, но наименее одаренного решительностью в принятии решений и, возможно, именно поэтому победившего.
О событиях прошлого я читал в книгах. Но к этому могу добавить собственный жизненный опыт, полученный на конгрессах левых сил, начиная с дней Освобождения, когда после двадцатилетних ограничений, наложенных фашистским режимом, левые снова сцепились друг с другом. Едва разрешили гимн возрожденной Демократии и стали возносить хвалы «ценностям Сопротивления», сразу начались конфликты из-за будущего левых партий и течений. Я помню, как тонула новорожденная партия действия: едва попав в колыбель, ее члены стали соревноваться друг с другом, и в партии воцарился дух шайки детоубийц. Помню и выражение глубокого ликования на обычно хмуром лице одного из лучших — морально и интеллектуально — людей Первой Республики, Риккардо Ломбарди. когда ему случалось (и случалось почему-то почти всегда именно ему, сначала в качестве акционера, потом как социалисту) составлять свидетельство о смерти партии.
В общем, эту левую Италию я видел все время в роли жертвы обоюдных предательств и отлучений. Вот что помогает понять, как же в Италии пятьдесят лет могла существовать христианская демократия — единственная партия, которая, несмотря на исступленную внутреннюю борьбу течений и фракций, ни разу не доходила до раскола. Все было дозволено внутри партии: клевета, кинжалы, яд. Но банда оставалась бандой. Тот, кто выходил из нее, заканчивал, как морж, который, однажды будучи изгнанным из стада, следует за ним, издавая душераздирающие и вместе с тем бесполезные мольбы быть принятым обратно. Кто она сегодня, о чем говорит, что делает левая Италия в то время, как правая терпит неудачи и становится видно, что она не фабрика чудес, как того, возможно, ждали избиратели? Она решает принять имя, облик, программу либо хочет продолжить проводить (все-таки следует признать это — вполголоса и вежливо) «репетицию оркестра» по Феллини?
Эти вопросы не ждут ответов, потому что, к сожалению, никто не имеет права их давать, но их задает половина Италии. Правда, другая половина страны не задает подобных вопросов. Но это не утешение.
Перевод Ольги Овчинниковой
Эрих Апель — политический деятель, председатель плановой экономической комиссии, разрабатывавшей и проводившей «Новую экономическую систему планирования и руководства» (НЭС), предложенную одним из руководителей ГДР Вальтером Ульбрихтом в 1963 году. Программа была направлена на внедрение в экономику ГДР элементов рыночной экономики. Не получив поддержки у Брежнева, Ульбрихт начал резко критиковать Апеля за неудачи НЭС, хотя эти неудачи были следствием недопоставок сырья из СССР. Вскоре после этого Апель был найден застреленным в своем кабинете. До сих пор неизвестно, было ли это самоубийство или политический заказ. — Прим. авт.
СЕПГ — Социалистическая единая партия Германии — правившая в ГДР партия, ориентировавшаяся на СССР и КПСС.
Бонн — столица ФРГ, Восточный Берлин — столица ГДР.
Аксель Шпрингер (1912—1985) — основатель газетно-издательского концерна Alex Springer Verlag (1947) в Германии, крупнейшего концерна в Западной Европе.
В апреле 1968 года Андреас Ваадер, Гудрун Энслин, Торвальд Проль и Хорст Зенляйн устроили поджог универмага во Франкфурте-на-Майне, причинив серьезный материальный ущерб. На следующий день все четверо были арестованы. Во время процесса в октябре того же года они объяснили свои действия протестом против безразличия общества по отношению к убийствам во Вьетнаме. За этот поджог подсудимые были приговорены к трем годам тюрьмы.
Вэнс Паккард — леворадикальный американский социолог, теоретик и политолог.
Фритц Тойфель — видный деятель западноберлинской контркультуры конца 1960 — начала 1970-х годов.
Эта статья написана в 2005 году, в пору, когда Германия и ЕС стояли перед принятием судьбоносных решений. Эти решения повлияли на ход политического, социального и экономического развития всего Европейского союза. Гельмут Шмидт, канцлер Германии в 1974—1982 годах, мудро анализируя недуги европейского сообщества начала XXI века, предсказал и возможные пути выхода из европейского кризиса, вызванного провалом проекта европейской конституции в 2004 году.
Одно из социальных нововведений на рынке рабочей силы в Германии в 2005 году — Ред.
В Германии не существует отдельного общегосударственного министерства культуры, поэтому на федеральном уровне все вопросы решаются Собранием министров культуры всех земель — Ред.
Ле Пен (Франция — Ред.), Фортайн (Нидерланды — Ред.), Лафонтен (Германия — Ред.).
2005-го, после того как бундесканцлер Герхард Шредер покинул свой пост в результате вотума недоверия, вынесенного им в германском парламенте, и досрочных выборов нового канцлера. — Прим. перев.
Спорная программа по сокращению безработицы в стране, принятая накануне вотума недоверия правительством канцлера Шредера в 2004 году. — Прим. перев.
Морис Лесан — французский журналист, известный своими анархическими взглядами, антимилитарист. Статья «Большой развод» написана после парижских событий 1968 г. и опубликована в газете Le Monde Libertarie в июне 1968 г.
Индро Монтанелли (1909—2001) — одна из центральных фигур итальянской журналистики XX в., публицист с семидесятилетним стажем, бравший интервью у Эйнштейна и Гитлера, автор более ста публицистических книг (первая вышла в 1935 г., последняя — в 2001 г.).