5 апреля французский сенат, сенат итальянский, государственный совет, законодательный корпус, министры, кардиналы, кассационный суд и проч. приносили поздравления императору и его супруге, которые принимали их на троне, окруженные блестящей свитой, составленной из дворов империи Французской и Итальянского королевства. Через два дня новобрачные поехали в Компьень, потом посетили Бельгию и северные провинции, от Дюнкирхена и Лилля до Гавра и Руана. 1 июня их величества возвратились в столицу. Восторг, возбужденный их свадьбой, еще не остыл. Город Париж дал блестящий праздник; Наполеон и Мария-Луиза присутствовали на обеде и на балу в ратуше.
Императорская гвардия хотела тоже праздновать бракосочетание знаменитого своего начальника. Праздник был дан на Марсовом поле, и гвардия угощала Наполеона и его молодую супругу от имени всей армии.
Среди всеобщего восторга и блестящих увеселений австрийский посол должен был выбрать день для выражения своей официальной радости и блеснуть дипломатическим праздником. Он выбрал 1 июля; но торжество омрачилось печальным событием. Бальная зала загорелась; супруга посла и многие другие особы погибли во время пожара. Наполеон сам вынес на руках супругу свою из горевших комнат. Тогда вспомнили, что такие же важные несчастья случились во время праздников, данных при бракосочетании Людовика XVI с Марией-Антуанеттой.
ГЛАВА XXXI
[Маршал Бернадот наследует шведскому королю. Присоединение
Голландии к Франции.]
Вскоре после брака Наполеона с Марией-Луизой важное событие произошло на севере Европы. Маршал Бернадот был выбран наследным принцем шведским. Национальный сейм назначил его преемником Карла XIII, чтобы поддержать удаление фамилии Ваза, которая была отрешена при избрании герцога Судерманландского на престол.
Представители Швеции думали таким выбором угодить Наполеону и действовать в пользу его политики. Может быть, даже, что они проникли в намерения императора по этому делу, хотя многие писатели утверждают, что избрание Бернадота было подготовлено, и что французский дипломатический агент в Стокгольме противился ему. "Бернадот был избран, - говорит Наполеон, - потому что был женат на сестре жены брата моего Иосифа, который царствовал тогда в Мадриде. Бернадот, выказывая чрезвычайную зависимость, пришел просить моего согласия и уверял, с видимым беспокойством, что согласится только в том случае, если это мне будет приятно.
Я, сам выбранный народом, должен был отвечать, что нс могу противиться выборам других народов. Так я и сказал Бернадоту; все изобличало в нем, как сильно беспокоился он о моем ответе. Я прибавил, что он может воспользоваться благосклонностью шведов, что я не хотел помогать его избранию, но желал его и даю согласие. Впрочем, по тайному инстинкту оно было для меня неприятно и тяжело".
Такое неприятное предчувствие весьма естественно в императоре Наполеоне; он не мог забыть, что между ним и маршалом Бернадотом существовал всегда зародыш скрытого соперничества и никогда не было симпатии. Однако ж Бернадот был француз, возвеличенный в блестящие времена империи; казалось, что крепкие узы, несмотря на личные отношения, связывали с судьбою Франции знаменитого воина, призванного на шведский престол. Поэтому Наполеон отверг все тайные предостережения, основанные на глубоком знании людей, и позволил своему полководцу согласиться на желание шведов.
Когда один из маршалов Наполеона отправлялся в Стокгольм ждать короны, один из его братьев оставлял свой венец в Амстердаме. Людовик Бонапарт был человек умный, благонамеренный; но голландский скипетр, при владычестве континентальной системы, был ему слишком тяжел, и он оставил его. Давно уже император упрекал брата за то, что он очень слабо исполняет приказания, высланные из Берлина и Милана. Даже Монитор сообщал о ежедневных нарушениях наполеоновской системы в Голландии. На жалобу Людовика император отвечал из Шенбрунна:
"Франция должна на вас жаловаться. Мне легко указать на многие торговые дома в Голландии, которые служат Англии. Ваши таможенные уставы так плохо исполняются, что вся переписка Англии с Европой идет через Голландию... Голландия - английская провинция".
Эти поучения оставались без действия. Король Людовик более занимался настоящими бедствиями Голландии, чем отдаленными результатами, долженствовавшими последовать от континентальной системы. Для исполнения предначертаний Наполеона нужны были сильные души. Первыми его агентами были его братья, когда он задумал основать свою династию. Он думал приблизить их к своим желаниям и идеям, приблизив их к себе в политической иерархии, дав им места, подобные своему, и увенчав их коронами; но, как он сам говорил про Людовика, он создал только "королей-управителей", имевших все необходимые качества для второстепенных мест и притом в другое время, а не при тогдашних обстоятельствах. Легко нашли для императора приличную свиту из коронованных особ; гораздо труднее было набрать помощников, умных сотрудников великому человеку.
Людовик Бонапарт должен был вдохновиться мыслью брата своего и стараться превратить Голландию в провинцию французскую, несмотря на преходящее сопротивление выгод частных людей; а он дозволял ей жить под покровительством Англии и в торговой зависимости от нее. Наполеон, в досаде на такое потворство и на невнимание, оказанное к первым его приказаниям, написал королю голландскому другое письмо, которое доказывает, до какой степени император сроднился со своим народом и жил только жизнью Франции. Вот некоторые отрывки из этого замечательного письма.
"Вступив на голландский престол, ваше величество забыли, что вы француз, и даже напрягли все силы ума, чтобы уверить себя, что вы голландец. Голландцы, склонявшиеся на сторону Франции, подверглись преследованию, а служившие Англии пошли вперед. Французы, офицеры и солдаты изгнаны, лишены уважения, и я с прискорбием вижу, что в Голландии, при короле моей крови, имя француза предано позору. Однако ж я так ношу в душе, так поддерживал высоко, на штыках моих солдат, достоинство и честь французского имени, что ни Голландия, ни кто другой не могут коснуться его безнаказанно. Чем же можно оправдать оскорбительное поведение вашего величества против Франции и меня? Вы должны понимать, что я не отделяю себя от моих предшественников, и что я за все отвечаю, от Кловиса до Комитета Общественного Благоденствия... Знаю, что теперь в моде у некоторых людей хвалить меня и порицать Францию; но все, не любящие Франции, не любят и меня; кто бранит мой народ, тот первейший враг мой. В речи моей к законодательному корпусу я уже выказал неудовольствие мое; не скрою от вас, что имею намерение присоединить Голландию к Франции для нанесения самого жестокого удара Англии и чтоб избавиться от непрерывных оскорблений, наносимых мне вашими министрами. Устья Рейна и Мааса должны мне принадлежать. Во Франции коренная мысль, что рейнский Толь-ваг должен быть нашей границей. Вот чего хочу я в Голландии:
1. Прекращения торговли и всех сношений с Англией;
2. Флот в четырнадцать линейных кораблей, семь фрегатов и семь бригов или корвет вооруженных;
3. Двадцать пять тысяч сухопутного войска;
4. Уничтожения маршалов;
5. Уничтожения всех привилегий дворянства, противных конституции, мною данной и обеспеченной.
Ваше величество, посредством своего министра можете открыть переговоры на этих основаниях с герцогом Кадорским; но также можете быть уверены, что при первом же случае, как в Голландию будет впущен хоть один пакетбот, я восстановлю таможенные запрещения; при первом оскорблении моего флага велю вооруженной рукой взять и повесить на мачте голландского офицера, который позволит себе оскорбить моего орла".
Голландский король не внял голосу владыки. Настоящие нужды и выгоды голландской промышленности наиболее привлекали его внимание. Он думал, что согрешит, если станет стремиться к какой-нибудь другой цели, кроме непосредственного благосостояния провинций, составлявших его государство. Видя только Голландию, он забывал, что помещен в нее лишь для содействия общему делу, славе и благоденствию великой империи. По характеру Людовик не любил мер чрезвычайных, средств героических; не понимал, что континентальная система была для Наполеона печальной и временной необходимостью.
Притом же Людовик не верил, что блокада, объявленная Англии, будет иметь для британских выгод такие роковые последствия, каких ожидал Наполеон.
"Разорение Голландии, - писал он Наполеону, - не только не повредит Англии, но даже послужит ей на пользу, потому что туда скроются промышленность и все богатства. Тремя способами можно поразить Англию: или отделением Ирландии, или отнятием Ост-Индии, или десантом. Два последних средства, самые действенные, не могут быть совершены без морских сил; но удивляюсь, что так легко отказались от первого средства".
Император знал, что не убивает Голландии, возлагая на нее временное пожертвование; что английская промышленность ничего не выиграет от потерь континентальной промышленности, и не тронулся жалобами брата. Во время путешествия по Бельгии Наполеон послал к нему новое письмо, в котором повторялись прежние упреки. "Если Голландия, - писал он, - управляемая моим братом, не находит в нем моего отблеска, то вы уничтожаете все доверие ко мне; сами разбиваете свой скипетр. Любите Францию, служите моей славе: только таким образом можете вы служить и королю Голландии... Отдав вам престол голландский, я думал отдать его французу; вы идете по другой дороге... Воротитесь с ложного пути; будьте в сердце французом, иначе вы не удержитесь на своем месте..."
Голландский король, упорствовавший в желании оставаться голландцем по минутным требованиям и по настоящим нуждам своего торгового народа, а не по дальновидным планам брата своего, устал, наконец, от неравной борьбы с ним, оставил свои владения и уехал в Германию, послав в Париж формальный акт отречения. Такой поступок сильно рассердил Наполеона. По докладу министра иностранных дел он повелел 9 июля 1810 года присоединить Голландию к Французской империи, и маршал Удино немедленно занял Амстердам.
Император не скрывал огорчения, нанесенного ему поступком брата. Когда Людовик своим отречением и бегством хотел показать перед Европой и потомством, что император превратил его венец в несносную ношу своими требованиями, Наполеон не мог оставаться под влиянием такого доноса, не отвечая неожиданному доносителю, которого встретил в своем собственном семействе. Все действия этого необыкновенного человека выходили из круга обыкновенных соображений и всегда легких правил. И в этом случае он умел найти средство, которого не придумал бы никто другой, чтобы нанести Людовику жесточайший удар и громко выказать свое неудовольствие. Он решился поразить отца участием в судьбе сына: одно и то же слово дает в политическом мире жизнь одному и смерть другому; народ, располагающий своей любовью и ненавистью но любви и ненависти своего героя, перестанет причислять к императорской фамилии брата, который дерзнул отделиться от императора, и примет участие в племяннике, защитником и отцом которого объявил себя император. 20 июля, в большом собрании в Сен-Клу, Наполеон велел представить себе принца Наполеона-Людовика, своего крестника, и сказал ему с чувством:
"Приди, сын мой, я буду тебе отцом; ты ничего не потеряешь!
Поведение твоего отца огорчило меня; только болезнь может служить ему извинением. Когда вырастешь, заплатишь долг за себя и за него. Никогда не забывай, в какое положение ни поставила бы тебя моя политика и выгоды моей империи, что первый долг твой служить мне, второй - Франции; все другие обязанности, даже к народам, которые я могу тебе доверить, должны быть второстепенными".
Если б другой избранный повелитель, владевший не французским троном, сказал такую речь, его можно было бы справедливо упрекнуть в гордости за то, что он поставил себя выше отечества, и в национальном эгоизме за то, что жертвует политике своей пользою союзных или покоренных народов. Но Наполеон говорил так, потому что считал себя главою и сердцем Франции, а Францию предпочитал всему обитаемому миру.
ГЛАВА XXXII
[Шатобриан заменяет Шенье. Рождение и крестины римского короля.
Праздники в столице и в империи. Папа в Фонтенбло.]
Весьма часто и с ожесточением упрекают Наполеона в том, что он убил свободу прений в публичных собраниях и газетах; но в каком состоянии была свобода прений в его время?
Когда он овладел кормилом правления, журналистика чахла от тяжкой десятилетней битвы. Будучи орудием разных партий, разделявших нацию, она служила только анархии и возбуждала омерзение к тем самым переворотам, которые прежде восхваляла и превозносила. Ей нужен был покой для получения новых сил; час диктатора настал: Наполеон явился. Демократия отказалась от многословия своих собраний, клубов и газет, которое было иногда полезно в минуты опасности, но теперь становилось неисчерпаемым источником расстройств и раздоров в государстве и постоянным средством ослаблять и позорить власть. Эпоха молчания настала, или, лучше сказать, за бурями форума последовал неожиданный монолог. Наследство прежних знаменитых ораторов перешло в руки наследников недостойных или неискусных. Тысячи голосов кричали о нуждах и желаниях государства и еще более увеличивали его опасности и страдания. Вдруг явился человек и сказал:
"Я - Франция; лучше всех ее говорунов знаю, что ей надобно и чего она желает". Он говорил правду; Франция ему поверила и признала его единственным своим оратором.
С этой минуты несогласные голоса замолкли, и высокий представитель Франции заговорил один. Едва издал он приказ о новой запретительной мере, о том, чтобы не было более одного журнала в каждом департаменте, неожиданное приключение еще более показало ему необходимость строго наблюдать за всяким публичным выражением мысли и политических мнений.
Шатобриана избрали в члены института на место Шенье. По всегдашнему обычаю, новый член должен был похвалить умершего. Шатобриан, сторонник нововведений, пытался освободиться от ига преданий и осмелился в академической речи повторять красноречивые свои выходки против французской революции и жестоко порицать Шенье. Но речь его, отвергнутая при предварительном рассмотрении в академической комиссии, не была произнесена. Одна часть комиссаров приняла, однако ж, совершенно противное решение, и в числе их находился один из придворных Наполеона. Узнав об этом, Наполеон потребовал к себе речь Шатобриана и, увидев, с каким высокомерием и жестокостью автор Аталы пытался унизить настоящее и возвысить прошедшее, не мог удержать гнева своего. В многочисленном кругу остановил он придворного академика и грубо сказал ему:
"Неужели, милостивый государь, вы хотели дозволить чтение такого пасквиля? Давно ли институт осмеливается превращать себя в политическое собрание? Пусть пишет стихи, поправляет ошибки языка; но пусть и не выходит из области муз - или я сумею обратить его назад. Если господин Шатобриан болен безумием или дурными намерениями, для него готовы сумасшедшие дома или наказания. Даже, может быть, это - его мнение, которым он нс может жертвовать моей политике, потому что не знает ее. А вы ее знаете! У него есть извинение; а вас нельзя извинить незнанием: вы живете при мне, знаете, что я делаю, чего хочу. Я почитаю вас виноватым, преступником: вы хотите непременно возвратить беспорядки, смуты, анархию. [1]
Как! Неужели предмет всех моих попечении, плод всех моих усилий погиб! Если б меня завтра не стало между вами, вы опять начали бы душить друг друга. О бедная Франция! Долгое время еще ты будешь нуждаться в опекуне!"
Это последнее восклицание императора вполне объясняет всю политическую мысль его царствования. Он желал покровительствовать Франции, сохранить ее от возвращения буйных партий, от истощения в тщетных распрях или кровавых спорах, а дух партий приписывал все эти действия излишку честолюбия и гордости.
Пришла минута, когда судьба оказала Наполеону высочайшую и последнюю милость, какую он мог ожидать от нее.
19 марта 1811 года императрица Мария-Луиза почувствовала первые боли, показывавшие, что она скоро будет матерью. Сначала опасались трудных родов; знаменитый Дюбуа, предвидя, что, может быть, придется решиться на трудную операцию, спросил, что делать, если нужно будет пожертвовать матерью или новорожденным? "Заботьтесь только о матери", - живо отвечал Наполеон, в котором человеческие чувства в эту торжественную минуту взяли верх над расчетами и соображениями монарха. 20 числа в девять часов утра все опасения исчезли, все желания исполнились: Мария-Луиза разрешилась от бремени сыном, которого Наполеон принял в свои объятия и показывал придворным, восклицая в упоении радости: "Вот король римский!"
Гром пушек скоро возвестил столице о счастливом событии, которым исполнялись все желания главы государства. Праздники и публичные увеселения доказывали участие великого народа в счастье великого человека. Неаполь, Милан, все города, покоренные французским оружием, подражали Парижу. Все сословия государства, иностранные послы подносили поздравления счастливому отцу римского короля, а князь Гацфельд, тот самый, которого Наполеон помиловал в Берлине из уважения к его супруге, был представителем прусского короля.
Крестины римского короля совершились 9 июня, в соборе Парижской Богоматери. Весь Париж сбежался смотреть императора. Народ хотел прочесть на радостном челе своего героя тайные наслаждения отца и монарха и показать ему свою собственную радость. Улыбка Наполеона, столь редкая и скоропреходящая на его строгом лице, на этот раз была очень заметна и отражалась на всех, толпившихся около свиты.
Юного принца крестил дядя Наполеона, кардинал Феш. Воспреемником его был дед его, император австрийский. При крещении назван он Наполеоном-Францом-Карлом-Иосифом. Крестины его послужили сигналом к величайшим празднествам во всех местах обширных владений его отца. Префект Сены и муниципальный совет Парижа дали праздник мэрам всех городов империи Французской и Итальянского королевства. Самый жестокий порицатель Наполеона, Бурьен, вынужден сознаться, что "рождение римского короля возбудило живейший восторг, и что никогда новорожденный не был окружен до такой степени сиянием славы".
Среди всеобщей радости и народного веселья Наполеон видел, как действовало духовенство для составления тайной оппозиции. Пий VII все еще не соглашался утвердить епископов, назначенных императором, или, лучше сказать, он не хотел ни в чем уступить, пока предварительно не отдадут ему во владение его столицу и государство. Тщетно назначил Наполеон архиепископом Парижским прежнего начальника правой стороны в конституционном собрании; непреклонность Папы оставалась та же и к знаменитому аббату Мори (Maury), который уверял, что присоединился к империи единственно потому, что находил в ней утверждение монархического начала, упорным и жарким защитником которого он был. Папа издал даже бреву против этого приверженца монархизма и папской власти; но этот акт порицания был распространен тайно. Наполеон, известясь, что один из сановников империи, директор книжной торговли Порталис, знал о тайном распространении этого акта и не остановил его, напал на него в собрании Государственного совета. "По какой причине вы так поступили? - спросил он. - По религиозным вашим правилам? Так зачем же вы здесь заседаете? Я не стесняю ничьей совести. Разве я силой принудил вас быть моим государственным советником? Эту значительную милость вы сами выпросили. Вы здесь моложе всех, и, может быть, только один без личных прав на такое звание; я видел в вас только заслуги вашего отца. Обязанности государственного советника, в отношении ко мне, чрезвычайно важны; вы их нарушили, - вы уже не советник мой! Ступайте и более здесь не появляйтесь. Я огорчен, ибо помню добродетели и заслуги отца вашего".
Порталис удалился, а Наполеон прибавил:
"Надеюсь, что подобная сцена никогда не повторится; она меня очень огорчила".