С этого времени начинается связь Бонапарта с Дезе (Desaix). Дезе, находившийся при рейнской армии, следил издали за подвигами главнокомандующего итальянской армии, искренне удивлялся им и воспользовался Леобенским перемирием, чтобы взглянуть на великого полководца. Они встретились, поняли и полюбили друг друга. Раз, беседуя наедине, Наполеон хотел было рассказать Дезе о поступках Пишегрю, но Дезе отвечал: "Мы, на Рейне, знали об этом уже три месяца тому назад. В одном из фургонов, отбитых у генерала Кленглена (Klinglin), найдена вся переписка Пишегрю с врагами республики". - "Разве Моро не известил о том Директорию?" "Нет, не известил". - "В деле столь важном молчанье есть сообщничество". После происшествий 18 фруктидора, когда Пишегрю был наказан ссылкою, Моро показал также против него; по этому случаю Наполеон сказал: "Не доказывая на Пишегрю ранее, Моро изменял отечеству; доказывая на него теперь, он только бьет лежачего".
Между тем Директория, счастливо отделавшись от роялистов, возвратилась к своей прежней тайной и закоснелой зависти к Наполеону. Несмотря на то, что из множества полученных от него депеш, в которых он каждый раз настоятельно и усиленно требовал принятия решительных мер, и из которых ей было хорошо известно мнение главнокомандующего насчет 18 фруктидора, она распустила в Париже слух, который должен был дойти и до армии, что мнение Бонапарта насчет этих происшествий весьма сомнительно; и чтобы придать еще более весу такому подозрению, Директория поручила Ожеро уведомить циркуляром всех начальников дивизии о событиях 18 фруктидора, что, по правде, следовало сделать самому главнокомандующему. Узнав об этом, Наполеон поспешил высказать свое неудовольствие и негодование.
"Положительно можно сказать, - писал он Директории, - что правительство обходится со мною точно так же, как с Пишегрю после вендемьера IV года.
Прошу вас назначить кого-нибудь на мое место и дать мне отставку. Никакая земная власть не может меня заставить оставаться на службе после столь явного знака ужасной неблагодарности правительства, неблагодарности, которой я вовсе не ожидал. Здоровье мое, крайне расстроенное, требует отдыха и спокойствия...
С давних пор мне вверена большая власть. Я, при всяком случае, употреблял ее для блага отечества; тем хуже для тех, которые не верят добродетели и могут подозревать меня. Моя награда в собственной моей совести и в суде потомства...
Верьте, что в случае опасности я снова стану в первые ряды, чтоб защищать свободу и конституцию III года".
Директория, находя себя не в силах открыто бороться со знаменитым воином, продолжала притворяться и поспешила смягчить его неудовольствие объяснениями и извинениями.
Наполеону не так еще надоело быть главнокомандующим, как показывал, а потому он удовольствовался лестными для себя объяснениями и начал вести частную переписку с членами и министрами Директории о случайностях войны, условиях мира и важнейших вопросах общей политики. Он желал, чтобы по отклонении внешних и внутренних опасностей, грозивших республике, правительство приняло меры кротости и умеренности. "Судьбы Европы, - писал он к Франсуа де Невшато, - зависят от единства, благоразумия и силы правительства. Есть часть народа, которую должно победить хорошими правительственными мерами... Действуйте так, чтобы снова не погрузить нас в бурный поток революции".
В это время человек знаменитый, прославившийся еще со времени Конституционного собрания, и чья известность распространилась с той поры но деятельному участию, которое принимал он во всех правительственных изменениях, доведших Францию до теперешнего ее положения; в это время, говорю, Талейран, всегда скорый на поклонение восходящему солнцу, стал стараться сблизиться и войти в тесные сношения с Наполеоном. Он написал ему несколько писем о 18 фруктидоре и в каждом нарочно принимал тон поборника революции. Любопытно видеть, как Талейран, который впоследствии так деятельно содействовал новому возведению на отеческий престол двух ветвей Бурбонского дома, и последней политической приверженностью которого была, по крайней мере, по-видимому, ныне царствующая династия; любопытно видеть, как этот самый Талейран писал своему будущему императору, этому кумиру, перед которым он сначала преклонял колена: "Определено беспощадно наказывать смертью всякого, кто осмелится говорить в пользу королевской власти, конституций 93 года или орлеанской".
Наполеон принял предупредительность начальника партии, которую в ту пору называли конституционною и дипломатическою, как человек, имеющий в виду приготовить опоры и соревнователей тому великому честолюбию, которое владело им. Он чувствовал, что час его еще не настал, но знал, что он наступит, и старался привлечь к себе людей, чтобы располагать ими тогда, когда обстоятельства потребуют. Глядя на анархию, в которую впала Франция прежде и после 18 фруктидора, на неуважение к главным правительственным лицам, на безнравственность одних и на пошлость других, можно бы подумать, что Наполеон был слишком робок, не особенно полагался на влияние своего имени и на утомление партий и только откладывал исполнение своего замысла, который впоследствии привел в действие с таким блистательным успехом. Но он думал, что ему должно еще увеличить свою известность новыми славными деяниями и дать время массе народа заскучать под гнетом демократии. Возможно, что с этих пор он начал помышлять об экспедиции в Египет, как полагали многие, прочитав его прокламацию от 16 сентября 1797 к эскадре адмирала Брюэса (Brueix), в которой говорит: "Без вашего содействия нам невозможно пронести славу французского имени дальше какого-нибудь уголка Европы; с вами мы переплывем моря и водрузим знамя республики в далеких странах".
Для исполнения столь обширного замысла надобно было сначала умиротворить Европу. Австрия, чьи надежды, основанные на революции во Франции, были разрушены 18 фруктидором, не имела уже прежних причин откладывать заключение мира; но Директория, возгордившись победой, якобы одержанной над роялистами, не показывала миролюбивого расположения; однако же Бонапарт не разделял ее воинственных видов. Приближение зимы заставило его поспешить с заключением мира. "Нужно более месяца времени, чтобы рейнская армия успела оказать мне помощь, если еще она в состоянии оказать ее, - сказал он своему секретарю, - а через две недели выпадет снег, и дороги сделаются непроходимыми. Кончено, заключаю мир. Венеция поплатится за издержки войны и за границы на Рейне. А Директория и ораторы пусть себе говорят, что им угодно".
И мир был заключен в Кампо-Формио 26 вендемьера VI года (17 октября 1797). Первым его условием было освобождение олмюцких пленников: Лафайета, Латур-Мобура и Бюро де Пюси. Наполеон с жаром настаивал на этом условии, и справедливость требует сказать, что в этом случае он действовал по инструкции Директории.
ГЛАВА VI
[Путешествие в Раштадт. Возвращение в Париж. Отъезд в Египет.]
Война и переговоры уже не задерживали Наполеона на границах Австрии, и он отправился осмотреть покоренные им страны и поехал в Ломбардию, где был принят с восторгом; и когда повеление Директории принудило его ехать в Раштадт для принятия начальства над французским посольством, то одинаковый восторг встречал его повсюду во всей Швейцарии, которую он проехал от Женевы до Базеля. Прежде отъезда своего из Милана Бонапарт отправил Директории с генералом Жубером "знамя итальянской армии", на котором с одной стороны описаны были вкратце все подвиги этой армии, а на другой начертаны слова: "Итальянской армии признательное отечество". Проезжая Мантую, Наполеон приказал отслужить литургию за упокой Гоша, который только что умер, и ускорил окончание памятника, строившегося в честь Виргилия.
В числе почитателей и любопытных, которые в то время теснились около Бонапарта, нашелся человек наблюдательный, исполненный ума и проницательности, чьи замечания, доставленные в Париж, были помещены в одном периодическом издании в декабре 1797. В них сказано: "Я смотрел с живым участием и большой внимательностью на необыкновенного человека, который наделал столько великих дел, и путь которого, кажется, еще не совершен. Я нашел, что он очень похож на свой портрет, мал ростом, худощав, бледен, с виду как будто утомлен, но не то что болен, как бы сказали. Мне показалось, что он без большого внимания слушает, что ему говорят, и больше занят тем, что думает, нежели тем, что рассказывают. Физиономия его выражает много ума; в ней заметна привычная созерцательность, по которой, однако же, нельзя узнать ничего, что происходит у него на сердце. В этой мыслящей голове, в этой сильной душе необходимо должно предполагать какой-нибудь смелый замысел, который будет иметь влияние на судьбы Европы".
Проезжая Моратской долиной, на которой швейцарцы в 1456 году уничтожили армию Карла Смелого, Ланн хотел заметить, что нынешние французы дерутся лучше. "В ту пору, - сурово сказал Наполеон, бургундцы не были еще французами".
Прибыв в Раштадт, Наполеон скоро приметил, что новые обязанности были вовсе не по нем. Место, достойное для такого необыкновенного человека, должно было быть или в Париже, центре политических движений, или при армии, действующей под его предводительством. Но ему не пришлось хлопотать о возвращении в столицу: Директория сама вызвала его. Бурриенн, секретарь Наполеона, еще не вычеркнутый из списка эмигрантов, боялся за ним следовать и хотел остаться в Германии. "Поедем, - сказал ему Бонапарт, - смело ступай за Рейн; они не посмеют взять тебя у меня; я отвечаю за твою безопасность".
Встреча Наполеона парижанами была такова, какой он мог ожидать от народного к нему благорасположения, приобретенного громкими делами. Директория, поставленная в необходимость быть официальным отголоском общественной благодарности, скрыла свою зависть и опасения и дала в Люксембурге блистательный праздник покорителю Италии. Талейран представил Директории Наполеона и по этому случаю произнес речь, в которой выказывал себя самым чистым республиканцем. "Могут заметить, - сказал он, - и заметить с некоторым изумлением все мои теперешние старания объяснить и тем как бы затмить славу Бонапарта; но Бонапарт не обидится этим. Сказать ли? Я опасался было той подозрительности к нему, которая при рождении республик неблагосклонно смотрит на всякого человека, выходящего за общий уровень; но я обманулся: личная слава не только не препятствует равенству, но еще служит ему лучшим украшением; и в этот самый день французские республиканцы все, поистине, должны находить себя великими".
Наполеон отвечал краткой речью, в духе тогдашнего расположения умов французского народа, и из скромности приписал Директории честь заключения мира. Но этой официальной скромности требовали от него обстоятельства, и Директория не была ею обманута. С этой поры Наполеон на деле один заменил собою правительство республики в отношении к европейской дипломатии, сосредоточил в себе всю власть и говорил от имени Франции не то, чего хотела Директория, а то, чего требовали его собственные виды на будущее. С самого времени похода в Италию, и особенно со времени битвы при Лоди, Наполеон начал прилагать усилия, чтобы заставить французскую политику утратить тот жесткий характер, который она приняла с самых пор ужасной борьбы 93 года. Он не хотел во имя бешеной и отчаянной демагогии приобрести славного для Франции мира и личной, громкой для себя известности. Ему показалось, что наступило время положить конец революционному фанатизму, который он прежде считал нужным и которым сумел уже воспользоваться. В отношениях своих с королем сардинским, Папою и австрийским императором он показывал тот дух умеренности и миролюбия, который свойствен людям, поставившим себя выше требований и страстей мятежных партий. Это расположение было в особенности заметно при конференциях, вследствие которых был заключен кампоформийский трактат. Он сам сказал впоследствии, уже в бытность свою на острове Святой Елены: "Начала, которые должны были руководствовать действиями республики, были определены в Кампо-Формио: Директория не мешалась в это дело". И таково было существенное могущество этого человека, что Директория, которую он таким образом отстранил от всякого влияния на дела, присваивая одному себе всю верховную власть, сосредоточенную в ней, не только не осмелилась потребовать отчета в его поступках, но еще рассыпала перед ним, посредством своего президента, самые напыщенные комплименты. "Природа, скупая на произведение чудес, сказал Баррас в своей ответной речи, - нечасто рождает людей великих; но она захотела ознаменовать зарю свободы одним из этих феноменов, и величественная (!) французская революция, дело новое в истории наций, должна была внести имя нового гениального человека в историю мужей знаменитых". Эта лесть, вынужденная общественным мнением от зависти, обличает высокое положение, в которое Наполеон поставил себя; и здесь нельзя не заметить, что Баррас, глава тогдашнего французского правительства, счел необходимым говорить подобным образом простому генералу, своему подчиненному, так же точно, как впоследствии и в том же самом месте говорил ему президент сената, то есть первый из его служителей.
В победителе под Арколем парижане забыли прежнего своего бича во время вендемьера, и где ни появлялся Наполеон, народ везде встречал его громкими рукоплесканиями. В театре, как только узнавали, что он там, партер и ложи восторженными кликами изъявляли желание его видеть; но все эти знаки общественного благорасположения, столь лестные для самолюбия Бонапарта, казалось, его беспокоят; однажды он сказал: "Если б я знал, что ложи так открыты, то, право, не поехал бы в театр". Раз ему захотелось видеть представление одной комической оперы, которая в ту пору была в большой моде и в которой играли госпожа Сент-Обен (Saint-Aubin) и Еллевиу; он попросил о том театральную дирекцию, скромно сказав: "Если это возможно"; директор театров ловко заметил, что для победителя Италии нет ничего невозможного, и что слово "невозможно" уже для него давно не существует.
Наполеон, несмотря на общее к себе благорасположение, не уповался фимиамом лести и, обдумывая хладнокровно свое положение, начал опасаться, чтобы слишком продолжительное бездействие не повело к забвению его высоких заслуг и не охладило восторженности его почитателей. "В Париже, - говорил он, - ни о чем не помнят долго. Если я буду сидеть сложа руки, то просто погибну. В этом новом Вавилоне одна известность беспрестанно сменяется другою; как только я побываю три раза в театре, так никто уже на меня и смотреть не станет: надобно выезжать как можно реже". Потом, когда Бонапарту говорили, что его появление всегда возбуждает восторг, он отвечал словами Кромвеля: "Э! Да народ с таким же бы восторгом пошел смотреть, если б меня повели и на эшафот". Он отказался от торжественного представления, предложенного в его честь дирекцией театров, и ездил на спектакль не иначе, как в закрытую ложу.
Уже с этой самой поры против него замышлялись заговоры. Одна женщина известила Наполеона, что его хотят отравить: немедленно произведено следствие, и мирный судья округа отправился на квартиру женщины, приславшей предостережение. Эту несчастную нашли плавающей в своей крови: убийцы, извещенные, что она узнала и открыла их заговор, хотели новым преступлением скрыть следы своего злоумышления.
Наполеон, устраненный от Директории, пожелал быть членом Французской академии, хотя, правду сказать, ему было вовсе не до ученых или литературных занятий, и был принят на место Карно, замешанного по 18 фруктидору. Письмо, написанное им по этому случаю к президенту Камю (Camus), так любопытно, что мы приведем его целиком:
"Гражданин президент,
Люди избранные, члены Французской академии, сделали мне честь, приняв меня в число своих товарищей.
Я чувствую, что останусь надолго их учеником, прежде чем сравняюсь с ними.
Если бы я знал какой-нибудь другой способ показать им мое уважение, то употребил бы его.
Истинные торжества, которые не влекут за собою никаких сожалений, суть торжества над невежеством.
Самое благородное, равно как и самое полезное народное занятие, есть содействовать распространению человеческих знаний и идей.
Истинное могущество Французской республики должно отныне состоять в том, чтобы ей не была чужда ни одна новая идея.
Бонапарт"
Такой язык был удивителен в устах человека, достигшего верховной власти одними чисто военными подвигами. Но Наполеон хотел показать, что он не ослеплен счастьем. Для достижения той возвышенной цели, которую гений его имел уже в виду и к которой пылко и постоянно стремилась его мысль, ему нужно было проявить в себе более, чем полководца, напыщенного успехами и готового оценивать одни только военные достоинства и личную храбрость. Ему нужно было, чтобы нация, над которой он хотел царствовать, видела в нем не только человека, способного защищать ее оружием, но еще и такого, который бы более всякого другого умел покровительствовать развитию ее умственных богатств.
Но наступил ли час обнаружить тайные замыслы, питаемые им с самого времени итальянской кампании? Наполеон признал, что час этот еще не пришел, и потому должен был стараться как можно скорее выйти из бездействия, которое могло если не совсем уничтожить, то, по крайней мере, уменьшить славу его имени.
Таким образом, решение об экспедиции в Египет было принято. Директория не противилась исполнению этого проекта, потому что ее недальновидность, усматривая опасности одного только следующего дня, заставляла ее желать удаления знаменитого воина, и она не рассчитала, что новые его успехи послужат к большему обожанию нации и, следовательно, умножат к нему любовь народа, чего именно Директория и опасалась. Бонапарт, который один составил план экспедиции, один и занялся его исполнением и принял на себя все устройство войск, назначенных в экспедицию. Он же занялся и составлением разных комиссий из ученых и артистов, которые должны были сопровождать французские войска для того, чтобы успехи его оружия могли также служить и распространению успехов образованности. Когда Наполеона спросили, долго ли он намерен оставаться в Египте, он отвечал: "Или несколько месяцев, или шесть лет, глядя по обстоятельствам". Он взял с собой походную библиотеку, составленную из томов форматом в восемнадцатую долю листа, заключавшую в себе книги по ученым и художественным предметам, географии и истории, путешествия и поэтические сочинения, романы и политику. В его каталоге стояли: Плутарх, Полибий, Фукидид, Тит-Ливии, Тацит, Рэналь, Вольтер, Фридрих Второй, Гомер, Тассо, Оссиан, Виргилий, Фенелон, Ла-Фонтен, Руссо, Мармонтель, Ле-Саж, Г°те, книги Ветхого и Нового Завета, Коран, книга Вед, Дух Законов и Мифология.
Перед самым отъездом из Парижа Наполеон чуть совсем не остался в Европе по причине несогласий Бернадота с венским кабинетом, возникших в связи с тем, что венская чернь оскорбила трехцветное знамя, которое французский посол выставил на своем доме. Директория настоятельно хотела удовлетворения за эту обиду и готова была предпринять снова войну, которую бы по-прежнему должен был вести Наполеон. Но этим расстроились бы его планы, и потому он заметил Директории, что "не случайности должны управлять политикой, а политика случайностями". Директория вынуждена была уступить замечанию столь очевидно справедливому, и Наполеон отправился в Тулон.
Прибыв 8 мая 1799 года в этот город, бывший колыбелью его известности и славы, Бонапарт узнал, что драконовские законы, которые действовали в Тулоне по случаю эмиграций и строго соблюдались со времени 18 фруктидора, заставляли еще скорбеть и трепетать весь девятый военный округ. Не имея права распоряжаться в стране, ему не подчиненной, он, как член Академии, обратился к южным военным комиссарствам, уговаривая их быть почеловеколюбивее в своих решениях.
"Я с величайшей горестью узнал, - пишет он им, - что семидесятии восьмидесятилетние старцы и несчастные женщины, беременные или окруженные детьми, были расстреляны за намерение эмигрировать.
Разве воины свободы стали палачами?
Разве сострадание, которое не оставляло их в самом пылу битв, умерло в их сердце?
Закон 19 фруктидора был мерой, принятой для общественной безопасности. Его целью было наказывать заговорщиков, а отнюдь не несчастных женщин и хворых стариков.
Поэтому-то я и прошу вас, граждане, каждый раз, как на ваш суд предстанет или старец, имеющий более шестидесяти лет, или женщина, объявлять, что вы даже в битвах щадили жизнь женщин и старцев.
Воин, который подписывает приговор безоружного, не кто более как подлец".
Этот великодушный поступок Бонапарта спас жизнь одному престарелому эмигранту, которого тулонский военный суд приговорил было к смерти. Нельзя не сказать, что такое снисхождение к беспомощным старцам и женщинам в воине, привыкшем на полях сражений к зрелищу человеческой крови, заслуживает совершенного одобрения, тем более что воин этот принуждает разделять свое мнение не силой оружия и не властью, а одним уважением, приобретенным заслугами. В этом письме Бонапарта, как члена Французской академии, к военным властям Южной Франции есть какое-то глубокое чувство превосходства силы мысли над силой меча в великом деле успехов общественной образованности.
Когда уже все было готово к отъезду и флот был готов поднять паруса, Наполеон сказал своей армии следующую речь:
"Господа офицеры и солдаты!
Два года тому назад я принял начальство над вами: в то время вы находились около Генуи, терпели во всем недостаток, даже до того, что многие из вас должны были продать свои часы, чтобы добывать дневное пропитание. Я обещал, что помогу вашему горю, и привел вас в Италию, где вы нашли всего вдоволь... Правда ли? Сдержал ли я слово?"
Войско отвечало единогласно: "Правда!"
Наполеон продолжал: