Не исключено, что эти мои суждения будут восприняты как некое "принижение" столь чтимого всеми "Слова"... Но такое восприятие было бы совершенно неосновательным. Во-первых, "Слово", как уже сказано,- одно из величайших собственно художественных творений на Руси. А для величия художественного мира, в конце концов, не существенна "реальная" основа: этот мир может опираться и на точно воссозданные действительные события, и на события, которые в значительной степени или даже целиком являются плодом творческого вымысла художника. Так, одна из величайших (если не величайшая) из русских поэм - пушкинский "Медный всадник" - не могла бы возникнуть без очень существенной доли вымысла (к тому же ирреального, фантастического вымысла).
С другой стороны, "Слово", как и другие высшие творения русского искусства, живет не своей связью с определенным отдельным событием, а воплощенной в нем целостностью исторического бытия Руси вообще. Его породило не столько противоборство Игоря и Кончака, сколько глубокая память обо всех прежних битвах и жертвах Руси и, более того, вещее предчувствие, предсказание грядущих битв и жертв - в том числе, конечно, и столкновения с роковой мощью монгольского войска (об этом не раз говорилось в литературе), которое подошло к Руси менее чем через сорок лет после Игорева похода. И, говоря об определенном "несоответствии" действительных отношений Руси с половцами и той "картины" этих отношений, которая предстает в "Слове", я преследовал простую цель: показать, что художественный мир поэмы (из которого многие черпают свои основные представления об этих отношениях) и реальная история - существенно разные явления.
Нельзя не сказать, что я более или менее подробно остановился на проблеме взаимоотношений русских и половцев отнюдь не только для уяснения этих отношений как таковых. Перед нами одно из бесчисленного множества проявлений евразийской сущности Руси - наиболее глубокой и наиболее масштабной основы ее исторического бытия, символом которой и стал с XV века ее герб - двуглавый орел (считается, что этот герб был попросту заимствован из Византии, так же существовавшей на грани Европы и Азии, однако есть основания полагать, что в Византии этот символ не обладают столь же центральным, главенствующим значением, как на Руси). "Евразийская" политика Руси ясно выразилась уже в XII веке в матримониальных (то есть брачных) союзах ее великих князей (о них уже упоминалось) - союзах, которые всегда имели прямое государственное значение. Так, если в XI веке Ярослав Мудрый выдал своих сыновей и дочерей за представителей различных европейских правящих династий, то его внук Владимир Мономах, женатый на дочери английского короля, обручил своего сына Мстислава с дочерью шведского короля, дочь Евфимию - с венгерским королем, а сыновей Юрия (Долгорукого) и Андрея - с дочерью половецкого хана Аепы и внучкой Тугорхана и, наконец, сына Ярополка - с осетинской княжной. Эти государственные браки нельзя рассматривать в "бытовом" аспекте; они с очевидностью запечатлели двойственный, "евразийский" характер исторического бытия Руси.
А вся история взаимоотношений русских и половцев, пришедших в южнорусские степи в середине XI века из глубин Азии (из Прииртышья), ясно свидетельствует о способности русских установить - при всех имевших место противоречиях - равноправные отношения с, казалось бы, совершенно не совместимым с ними, чуждым кочевым народом. Сама борьба русских князей с половецкими ханами - пусть нередко принимавшая острейшие формы - едва ли решительно отличалась от борьбы тех или иных враждующих русских князей между собой; многочисленные союзы князей с ханами во время борьбы с другими русскими же князьями говорят об этом со всей определенностью.
И современники, и позднейшие историки не раз безоговорочно осуждали подобные союзы. Но в таких приговорах едва ли выражалось понимание реального положения дел. И с особенной яркостью "недействительность" этих приговоров запечатлена в судьбе князя Игоря Святославича. В "Слове" он представлен как беззаветный герой противоборства с половцами, а в действительности он был, если угодно, другом Кончака до своего воспетого в "Слове" набега и стал его родственником после этого набега.
Итак, взаимоотношения русских и половцев никак нельзя трактовать в плане борьбы с некой непримиримо враждебной силой; половцы в конечном счете были частью Руси. Поэтому русско-половецкое противостояние никак не могло стать "предметом" и стимулом для создания русского героического эпоса (то есть былин) - не могло в особенности потому, что у половцев не было и намека на мощную и хорошо организованную государственность, которая явилась бы той силой, которая могла реально подчинить себе Русь. Половцы совершали грабительские походы на Русь, приносившие нередко очень тяжкий урон, но они, так сказать, даже и не ставили перед собой задачу "порабощения" Руси; в конечном счете это ясно и из самого "Слова о полку Игореве".
И, вопреки мнению многих литературоведов, "Слово" не являет собой (в отличие от былин) героический эпос. Конечно, оно так или иначе связано с традицией героического эпоса; но эта традиция существенно изменена или, вернее, претворена в принципиально иной жанровый феномен и с точки зрения типа, способа воплощения (об этом говорилось выше; так, элементы мифа стали здесь "средством" создания образа, а не его содержанием), и с точки зрения самого совершающегося в произведении действа. Это претворение глубоко раскрыто в кратком рассуждении М. М. Бахтина, которое начинается так:
"Слово о полку Игореве" в истории эпопеи (имеется в виду именно героический жанр.- В. К.). Процесс разложения эпопеи и создания новых эпических жанров... "Слово о полку Игореве" - это не песнь о победе, а песнь о поражении (как и "Песнь о Роланде"). Поэтому сюда входят существенные элементы хулы и посрамления... Для "Слова" характерно не только то, что это эпопея о поражении, но особенно и то, что герой не погибает (радикальное отличие от Роланда)46... Игорь... ничего не сделал и не погиб". Но вместе с тем Игорь, испытав посрамление и тем самым как бы, по словам М. М. Бахтина, "претерпев временную смерть (плен, "рабство"), возрождается снова"47.
И эта сердцевина содержания "Слова о полку Игореве" едва ли может быть понята в рамках героического эпоса. М. М. Бахтин (что необходимо подчеркнуть) определяет "Слово о полку Игореве" не только как результат "разложения" героического эпоса, но и как плод начавшегося "созидания" иного, нового жанра - жанра, который, по сути дела, предвосхищает - в очень отдаленной исторической перспективе - русский роман эпохи его расцвета роман, для коего в высшей степени характерно именно "посрамление" героя, его "смерть" ради подлинного "воскресения".
Об этом глубочайшем мотиве русского романа, в частности, говорил Достоевский, оценивая толстовскую "Анну Каренину":
"Явилась сцена смерти героини (потом она опять выздоровела) - и я понял всю существенную часть целей автора. В самом центре этой мелкой и наглой жизни появилась великая и вековечная жизненная правда и разом все озарила. Эти мелкие, ничтожные и лживые люди стали вдруг истинными и правдивыми людьми... Последние выросли в первых, а первые (Вронский) вдруг стали последними, потеряли весь ореол и унизились; но унизившись стали безмерно лучше, достойнее и истиннее, чем когда были первыми и высокими"48.
Суждение это вполне уместно отнести не только к романам Толстого, но и ко многим другим русским романам XIX века, включая, конечно, и романы самого Достоевского. Но художественная "тема", обрисованная здесь, так или иначе зарождалась в "Слове о полку Игореве", которое, помимо прочего, и по этой причине было столь родственно воспринято в XIX веке. И это, понятно, не "тема" героического эпоса, а прорыв в будущее, совершенный (что вполне естественно) на излете исторической эпохи - в последние десятилетия существования собственно Киевской Руси.
Чтобы глубже понять бахтинскую мысль о столь характерной для русского сознания (и, конечно, бытия) "временной смерти", после которой наступает возрождение, обратимся к одному очень выразительному человеческому документу - дневнику крупного историка Ю. В. Готье (1873-1943), который он вел во время революции.
20 июля 1917 года он записал: "Русский народ - народ-пораженец; оттого и возможно такое чудовищное явление, как наличность среди русских людей людей, страстно желающих конечного поражения России". Речь идет, понятно, о поражении в войне с Германией; Ю. В. Готье стремится увидеть в тогдашнем пораженчестве глубокий и всеобщий смысл: "Поражение всегда более занимало русских, чем победа и торжество: русскому всегда кого-нибудь жалко поэтому он предпочитает жалеть себя и любить свое горе, чем жалеть другого, причинив тому зло - эгоизм наизнанку. (Разрядка моя; естественно только поставить вопрос: действительно ли это "эгоизм" - пусть даже "изнаночный"? - В. К.). Наши летописи, "Слово о полку", песни про царя Ивана, сказания о Казани, о Смуте,- продолжает Ю. В. Готье,- воспевают и рассказывают преимущественно поражения... Доктрина непротивления злу формулированная Толстым - есть тоже радость горя, унижения, неудачи и поражения. Отсюда и современная доктрина "пораженчества"... Ведь одними германскими шпионами дела не объяснить: их семя, как и в вопросе чистой измены, пало на добрую почву. Это наша психология - полная противоположность психологии германского народа с его доктриной "Dеutschland (bеr аllеs"49 и культом силы и торжества; сеtеris раribus50 при столкновениях этих двух народов русский должен быть побежден"51.
И Ю. В. Готье делает следующий прогноз: "участь России, околевшего игуанодона или мамонта,- обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии... Вынуты душа и сердце, разбиты все идеалы. Будущего России нет; мы без настоящего и без будущего. Жить остается только для того, чтобы кормить и хранить семью - больше нет ничего. Окончательное падение России как великой и единой державы вследствие причин не внешних, а внутренних, не прямо от врагов, а от своих собственных недостатков и пороков и от полной атрофии чувства отечества, родины, общей солидарности, чувства union sасr(e52 эпизод, имеющий мало аналогий во всемирной истории. Переживая его, к величайшему горю, стыду и унижению, я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления..." (с. 155).
Ю. В. Готье - русский французского происхождения; его прадед поселился в Москве при Екатерине II. Вместе с тем ясно видно: он стремится оценить Россию как бы со стороны, объективно. Однако это ему не удается... Привкус своего рода любования "поражением" - любования, которое он вроде бы хочет с негодованием отвергнуть,- присутствует в его размышлениях. И это особенно подтверждает обоснованность его пафоса.
Правда, он, конечно же, абсолютизировал русское "пораженчество"; оно не характерно ни для героического эпоса, ни для многих и разнообразных позднейших явлений русской культуры. Да и "пророчество" Ю. В. Готье оказалось неверным - в частности, и в отношении его собственной, личной судьбы, в которой в конечном счете выражалась судьба России.
Жизнь его после революции поначалу явно шла к полному крушению. И в 1930 году он был арестован и осужден вместе с десятками виднейших своих собратьев - русских историков. Казалось бы, целиком сбылся его безысходный прогноз; рушилась не только отечественная история, но даже и наука о ней... Однако к 1934 году Ю. В. Готье, как и его соратники, кроме нескольких старших по возрасту, которые умерли в изгнании, вернулся к работе, издал целый ряд трудов и в 1939 году стал академиком... Ошибся Ю. В. Готье и в том, что в столкновении с Германией русский народ неизбежно "должен быть побежден..." Историк смог увидеть необоснованность своего прогноза: он скончался в Москве на семьдесят первом году жизни, 17 декабря 1943 года уже после бесповоротной победы над германской армией на Курской дуге.
Словом, суждения Ю. В. Готье о всеопределяющем русском "пораженчестве", продиктованные катастрофой 1917 года, хотя они остро выявляют чрезвычайно существенное своеобразие отечественной истории и культуры, имеют все же односторонний и упрощающий реальность характер.
Истинную глубину и многогранность этой "темы" схватывает размышление Достоевского, опирающееся на сцену из толстовской "Анны Карениной". И необходимо увидеть в этом звено цепи, уходящей далеко в прошлое,- к "Слову о полку Игореве" и даже к еще более раннему творению русской литературы "Сказанию, страсти и похвале святых мучеников Бориса и Глеба",истолкование смысла которого дано Г. П. Федотовым53.
* * *
Но мы забежали далеко вперед; возвратимся в эпоху сложения русской государственности и героического эпоса.
Итак, речь шла о том, что в устном бытии эпоса имя главных врагов, хазар, заменилось впоследствии именем татар. Кстати сказать, "превращение" в татар половцев (а именно об этом говорится во многих работах о былинах) очень маловероятно и по, так сказать, фонетическим причинам; совсем иное дело - замена хазар на татар.
Нельзя еще обойти и того факта, что с Х до второй трети XI века Руси приходилось отражать набеги печенегов, и подчас именно они, печенеги, рассматриваются как первоначальные "прототипы" былинных образов врага. Так, например, С. М. Соловьев утверждал, что "предмет" былин - "борьба богатырей с степными варварами, печенегами, которые после получили имя татар"54.
Но, во-первых, имя печенегов столь же трудно было превратить в имя татар, как и половцев. Далее, печенежские набеги еще в меньшей степени, чем половецкие, представляли крайнюю, "смертельную" опасность для Руси. Это был скорее разбой, чем настоящее противоборство. Наконец, печенеги, как и половцы, быстро и легко переходили от вражды к союзничеству и весьма часто выполняли для Руси роль наемного войска. Арабский географ и историк Ибн Хаукаль даже писал в конце Х века о печенегах, что "они - шип (иной перевод - "острие".- В. К.) русийев и их сила"55.
Правда, было несколько острых столкновений печенегов с Русью. Они даже нападали на Киев - в 968 и 1036 годах. Но в высшей степени характерно, что и в том и в другом случае нападения произошли во время отсутствия князей с их дружинами. Святослав в 968 году находился в Болгарии, а Ярослав в 1036-м - в Новгороде. В первом случае среди осаждавших Киев печенегов распространился ложный слух о неожиданном возвращении Святослава, и они удалились (в 969-м князь действительно прибыл в Киев и окончательно "прогна" врагов в степь); во втором же Ярослав, возвратившись, наголову разбил печенегов.
Наконец, нельзя не сказать о том, что со временем, как пишет специалист по истории кочевых народов С. А. Плетнева, часть печенегов "подкочевала к самым границам Руси - на р. Рось - и пошла на службу к русским (киевским) князьям, образовав прекрасный военный заслон от половцев. Земли Поросья были отданы им под пастбища"56. Из этого ясно видно, что шаблонное представление о печенегах как "роковых" врагах Руси, по меньшей мере, односторонне.
Особенно важно иметь в виду, что печенеги делились на две группы "тюркских печенегов", кочевавших в степях южнее Руси и находившихся с ней то в союзнических, то во враждебных отношениях, и, с другой стороны, "хазарских печенегов", которые являли собой одну из составных частей Хазарского каганата, подобно аланам, болгарам, гузам и т. д. И "хазарские печенеги", естественно, представали в глазах русских именно как военная сила этого каганата, то есть в конечном счете как "хазары" (точно так же, например, в Византии воспринимали поход 941 года на Константинополь как поход Руси, хотя в составе русского войска был большой отряд печенегов).
Правда, среди историков и археологов здесь есть разногласия. Так, С. А. Плетнева склонна считать всех вообще печенегов врагами хазар. Но М. И. Артамонов, основываясь на собственных археологических исследованиях, доказывал (прямо оспаривая точку зрения С. А. Плетневой), что именно печенеги составляли военный гарнизон одной из главных хазарских крепостей Саркела57.
К тому же выводу пришел и другой видный историк и археолог Г. А. Федоров-Давыдов: "...хазарские печенеги ...входили в состав Хазарского государства, кочевали на его территории и в ряде случаев использовались хазарской администрацией как военные отряды ...в главной части Саркела, там, где располагался гарнизон, жили не сами хазарские воины, а отряд наемников, возможно, печенегов"58.
И следует подчеркнуть, что печенеги, входившие в состав Хазарского каганата, представляли собой (как, впрочем и другие подчиненные каганату племена) гораздо более существенную опасность для Руси, нежели кочевавшие сами по себе печенеги. Тот факт, что ни печенеги, ни, впоследствии, половцы не могли угрожать самому бытию Руси, имеет, как уже сказано, вполне определенное объяснение: эти этносы не обладали сколько-нибудь сложившейся государственностью, которая была бы способна организовать и направить всю силу этноса - или, как Хазарский каганат, целого ряда этносов...
* * *
Но обратимся непосредственно к теме "Русь и Хазарский каганат". Как уже говорилось, в "Повести временных лет", составленной через полтора столетия после гибели Каганата, содержатся крайне скупые и разрозненные сведения по этой теме. А достаточно богатые иноязычные источники в связи с этим долго казались сомнительными, недостоверными.
Кроме того, скудость и неразработанность исторических источников породила вокруг "хазарской проблемы" немалое количество разнообразных произвольных концепций и заведомых "мифов" (так, хазар объявили неким "щитом", будто бы спасшим Русь от арабского завоевания, и т. п.), о которых нам не раз придется говорить. Споры о Хазарском каганате многократно заводили историков в своего рода безвыходный тупик.
Однако уже столетие назад начались археологические исследования, все более ясно показывавшие, что на юго-восточной границе Руси IX - первой половины Х века находились мощные крепости и огромные поселения Хазарского каганата; эта археологическая культура получила название салтово-маяцкой (по двум ее крупным памятникам). Особенно плодотворны были археологические работы 1930-1980-х годов, которыми руководили выдающиеся ученые М. И. Артамонов, И. И. Ляпушкин и добившаяся наибольших результатов С. А. Плетнева (она продолжает свою деятельность и поныне).
В 1989 году вышла книга С. А. Плетневой "На славяно-хазарском пограничье", в которой в той или иной мере подведены итоги многолетних исследований:
"Степи и лесостепи донского бассейна были в VIII - начале Х в. заняты населением, создавшим... так называемую салтово-маяцкую культуру (которая, как сказано выше, на с. 3, тождественна культуре Хазарского каганата.- В. К.)... На всех трех крупных пересекающих эту территорию с севера на юг реках (Дону, Северском Донце, Осколе), а также на берегах более или менее полноводных их притоков постоянно встречаются остатки укрепленных и неукрепленных поселений - городищ и селищ... их известно уже около 300 (! В. К.). Несомненно, особый интерес возбуждают при первом же знакомстве городища: величественные развалины белокаменных замков, расположенные на высоких прибрежных меловых мысах... крепости располагаются там на расстоянии 10-20 км одна от другой и создают по существу целостную линию мощных укреплений. Вплотную к этой линии с севера и запада подходили городища и поселения славян"59.
Чтобы яснее понять суть дела, следует увидеть эту "линию" на карте. Представим себе цепь из мощных крепостей, проходящую несколько южнее линии, на которой расположены современные города (с востока на юго-запад) Воронеж, Старый Оскол, Белгород, Харьков. Это "белостенные крепости, стоявшие на высоких мысах, с которых река контролировалась иногда на десятки километров..." (там же).
После тщательного изучения могильников вокруг крепостей С. А. Плетнева сделала следующий существеннейший вывод: "...хазарское пограничье... было заселено семьями, все мужское население которых несло воинскую службу... Военизация населения касалась... не только мужчин, но и женщин, многие из которых похоронены с оружием, воинскими поясами, сбруей и конями. В известной мере это население, несомненно, оберегало какие-то наметившиеся рубежи, поскольку, естественно, защищало свои личные владения от всевозможных вторжений. Однако основной (выделено мною.- В. К.) его функцией была не охрана пограничья, а проведение в жизнь наступательной политики каганата на западных и северо-западных соседей" (с. 278, 282),- то есть русские племена.
Стоит отметить, что все без исключения крепости расположены на правом (западном), то есть русском берегу Дона, Оскола и Северского Донца и, значит, имели, надо думать, не оборонительное, а наступательное назначение; это были своего рода плацдармы для нападений. Около крепостей (о чем еще пойдет речь) располагались железоделательные предприятия и мастерские для производства оружия...
Выше было отмечено, что летописи очень скупо говорят о борьбе с хазарами. Однако "каменная летопись", открытая археологами, говорит об этой борьбе недвусмысленно и со всей силой.
Нельзя не сказать, что уже известная нам цепь хазарских крепостей, воздвигнутых южнее "линии" Воронеж - Харьков, имела, по-видимому, продолжение на запад (точнее, юго-запад) - южнее "линии" современных городов Красноград - Днепропетровск - Кривой Рог. Еще в 1967 году С. А. Плетнева предположила, что здесь будет открыт "неизученный вариант салтово-маяцкой (то есть хазарской.- В. К.) культуры"60. И позднее появились работы украинских археологов, подтвердившие этот археологический прогноз. Так, О. М. Приходнюк писал в 1978 году о городище Вознесенка на Днепре около Запорожья: "При сопоставлении археологических комплексов Вознесенки... с древностями степняков обнаруживается между ними значительная близость... Валы вознесенского табора были сооружены из камня и земли. Городища с подобными укреплениями известны у племен салтово-маяцкой культуры" и т. д.61. В 1981 году прогноз С. А. Плетневой подтвердил и другой украинский археолог, М. Л. Швецов. "В 1967 г.,- пишет он,- вышла монография С. А. Плетневой, посвященная изучению памятников салтово-маяцкой культуры... В их числе "степной, неизученный вариант", который занимает в основном территорию Нижнего и Среднего Поднепровья. Один из видов памятников этой культуры - так называемые грунтовые могильники... рассматриваются в данной статье"62. Исследование "славяно-хазарского пограничья" в приднепровских областях продолжается. И трудно усомниться в том, что мощная "военная линия" Хазарского каганата, обращенная против Руси, уже полностью "открытая" в бассейнах Дона и Северского Донца, станет в конечном счете очевидной и в бассейне Днепра,- то есть вдоль всего пограничья Руси и Каганата.
Согласно "Повести временных лет", "по смерти" Кия его подданных полян "нашли... хазары сидящими на горах этих в лесах и сказали "Платите нам дань"; ко времени же прихода в Киев с севера Аскольда (то есть к середине IX века) "хазары брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и по белке с дыма". В дальнейшем выясняется, что дань хазарам платили еще и радимичи - то есть в общей сложности примерно половина территории Руси,- половина, расположенная южнее среднего течения Оки и верхнего течения Днепра.
"Аскольд же и Дир...- повествует летопись,- стали владеть землею полян". По поводу этого летописного сообщения еще Н. М. Карамзин вполне уместно написал: "Невероятно, чтобы хазары, бравшие дань с Киева, добровольно уступили его варягам, хотя летописец молчит о воинских делах Аскольда и Дира в странах днепровских; оружие, без сомнения, решило, кому начальствовать над миролюбивыми полянами"63.
Могущее показаться простодушным утверждение Карамзина о "несомненности" войны Аскольда с хазарами на самом-то деле совершенно естественно. Через несколько десятилетий после Карамзина С. М. Соловьев, изложив летописные сведения о действиях Олега после его прихода в Киев ("отправился Олег на северян... и не позволил им платить дань хазарам, говоря так: "Я враг их, и вам им платить незачем... Послал Олег к радимичам, спрашивая: "Кому даете дань?" Они же ответили: "Хазарам". И сказал им Олег: "Не давайте хазарам, но платите мне" и т. д.), замечает: "...надо было бы ожидать враждебного столкновения Руси с последними (хазарами.- В. К.), но, как видно, до летописца не дошло предание об этом"64.
С. М. Соловьев в данном случае не вполне прав: в сохранившем ряд древнейших сведений Архангелогородском летописце есть запись: "В лето 6391 (883) иде Олегъ... на козары"65. Конечно, это предельно скупое сообщение не очень удовлетворяет. Но ведь и запись "Повести временных лет" - "В лето 6473 (965) иде Святослав на козары; слышавше же козары, изидоша противу с князем своим Каганом, и съступишася битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежю взя" - также весьма скудна...
Можно объяснить это тем, что летописные своды составлялись через 150 или даже 250 лет после событий; можно предположить в сей лаконичности некий особый смысл. Но нельзя не признать, что сохранившаяся до наших дней, через тысячелетие с лишним каменная летопись - вся эта цепь окруженных многолюдными военными поселениями мощных крепостей на русско-хазарском пограничье - свидетельствует, что предположения Карамзина и Соловьева были совершенно оправданными. Есть все основания считать, что и при Аскольде, и при Олеге шла война Руси и Хазарского каганата. Именно это надо видеть в кратких сообщениях летописей.
Да, летопись, составлявшаяся через 300 лет после начала русско-хазарских столкновений и через 150 лет (то есть шесть человеческих поколений!) после разгрома Каганата Святославом, крайне скупо говорит обо всем этом. Но ведь до нас дошли произведения словесности, которые создавались задолго до летописи, непосредственно во времена русско-хазарского противостояния, и так или иначе запечатлели это противостояние. Речь идет, понятно, о героических былинах.
Можно с полным правом утверждать, что археологические открытия последних десятилетий в Подонье имеют для изучения былинного эпоса, по сути дела, такое же значение, как и открытия Генриха Шлимана и продолжателей его дела в Малой Азии - открытия, безусловно подтвердившие историческую реальность гомеровского эпоса.