Проклятье! Ведь только немногим больше месяца прошло с тех пор, как я чувствовал себя счастливее, умнее и радостней миллионов других. А сейчас… Сейчас я был изгоем, как и окружавшие меня. Никому не нужным, презираемым и держащим в груди нарастающуюся злобу, сам не знаю на кого и почему.
Цепь событий не прерывалась. Двадцать восьмого декабря нас, совершенно неожиданно для всех, повезли в Швальбах. Автобус битком набили людьми, которые весло шумели и почти прыгали от восторга в предвкушении предстоящего события.
День для азюлянтов великий, может как четвертое июля для американцев, только больше. Сегодня выдавали одежду. Не просто одежду, а новую одежду.
Большая часть посвятивших себя томлению в германском азюлевском плену, выглядела в первые месяцы после приезда весьма потрепанно, пока не наворуют или на худой конец не заработают. Многочисленные семьи с несчитанной тучей детей смотрелись на фоне простых немецких рабочих и крестьян грязным табором оборванцев. Может именно в целях не альтруистических, а лишь для того, чтобы пощадить взгляд рядового бюргера, вышедшего на улицу, немецкое правительство и ударило по карману своих граждан и высыпало оттуда бабки на одежу бездельничков, собравшихся со всех концов света. Первое поощрение вещами производили «натурой», то есть выдавали именно одежду, а не деньги, опасаясь, чтобы те не пропили.
Вся наш клуб, кроме Филиппа, получившего свою порцию раньше, ехала за добром. Был с нами и Наим, который, хоть и числился в старожилах лагеря, но еще ни разу не получил полагающееся, потому что два раза проспал автобус. Это совершенно в его стиле. Воспитанный в мусульманско-советской среде, он не очень легок на разные подвиги и потому по лени часто даже без обеда остается.
В Швальбахе толпу выгрузили, выдали специальные бумажки с фотографиями и повели в маленькое подвальное помещение. Люди принялись покорно ждать, особых эмоций не проявляя. В конце концов совершенно все равно, где ничего не делать: что в лагере, что здесь. Кроме того все предвкушают обед, заметно более сытный, чем наш.
Немцы, в свою очередь, носились и что-то кричали друг другу. Создается впечатление, что ими готовится акция по спасению какого-нибудь миллиона — двух беженцев из-под уничтожающего огня противника. При этом никакого видимого результата столь бурной деятельности заметно не было, но подобный способ имитировать свою тяжелую занятость придуман на разных этапах исторического развития практически в каждой стране, где догадались себе в наказание создать хоть одну государственную организацию.
Наконец, собравшись, видимо, с мыслями или просто решив, что крути не крути, но рано или поздно нужно и поработать, они начали медленно осчастливливать народ одеждой.
Вопреки всем законам невезения, бутерброда и прочих похожих случаев, периодически помогающих идти мне по жизни, на этот раз нам выпал первый номер в очереди. В большой комнате без окон, сплошь заставленной вешалками и полками, сидели мужчина и женщина. Они предложили нам «выбирать». Всякой вещи, предоставленной азюлянту на «выбор» оказалось по три-четыре вида разных цветов. Куртки, штаны, юбки были в большинстве своем одинакавых фасонов, как и положено лагерной робе. Однако в конце двадцатого века ей придали более человеческий вид. В любом случае, по сравнению с тем, во что большинство прибывших одето, шмотье могло сойти свободно за выходную одежду высшего класса. Я, если честно, ожидал худшего. Главное, что вещи новые. Мы рассматривали. Тетя приносила что-то. Нужно отдать должное немцам: они выдали действительно полный набор одежды от трусов до зимней куртки. Правда при этом ими было сделано предположение, что нижнее белье азюлянт не меняет, потому что его выдали в одном экземпляре.
Пришлось осчастливить правительство Германии, подмахнув небрежной росписью бумагу в которой значилось, что моя семья получила одежды на шестьсот семдесят пять марок.
Потом мы перешли в следующую комнату, где предложили обувь. Вот с обувкой у них получился прокол. Она никуда не годилась. Ну честное слово! Я себе ботинки взял, лишь чтобы дарителей не обижать. Катя нашла сапоги тоже не блиставшие. Единственно, кто выиграл, так это Маша, ибо ей нашлись весьма подходящие детские зимние кроссовки. И слава Богу! И, вообще, кому все это подошло, так все той же Маше, чья одежда получилась яркой и хорошо сидела. Во второй комнате мы расписались, что приняли подарков на двести семдесят марок. Спасибо тому немцу, кто заплатил столько налога!
Добро наше сложили в огромные синие кульки, и довольные, что все это закончилось, мы победно вышли, проталкивая подачку впереди себя. Толпа ожидавших дружно ухнула и ринулась к нам, видя в нас экспертов.
— Ну?!! Что там?!! Что нужно брать?!! А еще есть?!! — нас прижали к стенке, требуюя немедленной информации на русском и других возможных языках.
Страждущих успокоили, что есть. Мы все не забрали и им оставили тоже. В отдалении нашелся тихий уголок. Катя с Машей устроились на стульях, я пошел в буфет поискать чего-то купить подкрепиться.
Не взирая на то, что в местной столовке выстроилась порядочная очередь, я ее успешно и стойко выстоял, хоть и имею с детства аллергию ко всякого рода томлениям за тем или иным товаром. Потребителю в этом месте предлагали всякую ерунду. Хоть нам и дали талон на обед, но он еще не наступил. То есть по мнению администрации нам еще проголодаться не положено. Пришлось довольствоваться парой банок колы, двумя кофе и несколькими бутрбродами.
Рука залезла в кошелек и небрежно протянул деньги молодому негру, стоявшему за прилавком. Тот посмотрел на бумажку, потом на меня. Его лицо неожиданно изменилось, он как-то сьежился, испугался и даже чуть-чуть побелел, как показалось. Я недоуменно уставился на него. Он поспешил разрешить мои догадки и спросил на немецком, указывая на то, что ему протягивали.
— Что это? — коверкая могучий немецкий язык, он умудрился воспроизвести неподдельный ужас.
Я тоже посмотрел на это, и меня разобрал хохот. Вместо марок ему подал советскую двадцатипятирублевку. Не знаю от чего, но ситуация меня здорово развеселила. Действительно сложно представить, что в наше время на такие деньги можно купить столько товару, тем более в Германии. Извинившись, дал ему двадцать марок. Он облегченно улыбнулся и поспешил выяснить, что это за деньги ему пытались всучить. Я ему пояснил. Человека заинтересовало, сколько это в марках. Мне пришло в голову постоять за честь Родины. С невузмутимым видом сказал, что сто марок, но разменивать купюру не хочу, ибо она мне дорога как память.
Мы с Катей выпили кофе ради согрева и удовольствия, Маша уничтожила колу, съели по бутерброду. В животе потеплело, настроение улучшилось еще больше и душа стала искать выход, просила новых приключений. Вскоре пришел Юра, получивший свою порцию. Он выглядел очень гордым за себя, явно считал происшедшее исключительно своей заслугой, и мне выпала доля порадоваться по этому поводу, что я и сделал.
Через некоторое время моему коллеге пришла в голову идея стрельнуть себе сигарету, и я согласился его сопровождать, на всякий случай. На улице в сплошном беспорядке толпится и томится кучками народ, но ни курящих, ни продающих сигареты не видно. Вдруг из ниоткуда к нам, образно говоря, на голову свалился маленький мужичок, в котором сложно не узнать грузина. Его говор страшно утяжелен кавказским акцентом, столь приевшимся частым посетителям колхозных рынков. Без предварительного вступления, он спросил у нас по-русски, кто мы.
— Охрана лагеря, подразделение «Сибирские пантеры», — ответил я не моргнув.
Он принял это за чистую монету и поинтересовался: — А давно так вы тут?
— Да уже с утра.
— Откуда ви прыэхалы? — продолжал он пытать.
— Я из Москвы, а коллега из Рижского Сейма по спецзаданию, — я показал на Юру.
— А-а, — он неопределенно промычал.
Мужичек, видимо, не знал, что такое Сейм, или что такое «рижский». Но это обстоятельство его не огорчило и он поведал нам быль о своих похождениях. Для этого, наверное, и завел весь разговор, чтобы с кем-то поделиться. Вся история была рассказана в чисто грузинской манере и являет собой бесспорный шедевр, способный украсить любой сборник современного грузинского эпоса.
— А я, понымаишь, прыэхаль на этот Гэрманый! Ми тут с другом хотэлы, понымаишь, машыну купыть! Прывэзли дэньги, понымаешь! Ходыли в этот Франкфурт! Встрэтилы там чэловэка, хороший чэловэк, тоже грузын, понымаишь, такой генацвале! Он тоже машину приехал купыть! Он нас в рысторан повел. Хороший такой, понымаишь, рысторан. Ми там хорошо сыдэли! Три нэмэц, понымаишь, тоже угостыли! Потом ми его, этого генацвале, понимаешь, тоже в рысторан повели! Тоже хорошо сыдэли. Потом он нас опать повел и угощал. Потом ми его угощалы! Корочэ чэрэз два дэнь ми вэсь ддэнги потратили, и нам было ужэ нэчем угощать. Друг сказал, надо сюда идти, на азул здаватса. Ми и прышлы.
— Ну и чтож теперь? Будешь паспорта немецкого просить? — сочувствующе мы посмотрели в его глаза. Они светились душевной простотой и не были подернуты дурнотой азюлянтской паспортомании.
— Нэт! Зачэм мнэ этот паспорт? У мэня дома ест всо. Тут друг говорыт вороват можно в магазин. Можно видэо. Можно камэру. Потом дэнги чут-чуть возмем и машину — назад поедэм.
Ну Бог с тобой, мужик! Мы его еще послушали и расстались. Главная мораль от истории — не ходи в рестораны, а то хуже будет! Главное впечатление — грузины нам не соперники!
Уже в четыре часа дня нас привезли в дом родной — Минбрюх. Катя потребовала немедленно приступить к осмотру вещей, чем я ей и предоставил спокойно заниматься, избавив от своего общества, а сам поплелся в 33-ий.
— Крабчиков телевизор покупает, — сообщил мне очередную сенсацию дня Леня. — Болгары продают за двадцать марок, а он покупает.
— А где ж он деньги-то взял? — недоверчиво пришлось ухмыльнутся мне, ибо Юра и деньги — вещи, мало совместимые.
— А он в крудит. Телик сегодня берет, а деньги после получки.
— Ну в крудит, так в крудит, — передразнил я Леню. — Я за него рад. Молодец, Юра Крабчиков: думает об обществе. Теперь мы телевизор смотреть будем, — можно же за человека порадоваться.
— И мы тоже телевизор берем, — продолжил Леня список, как оказалось неокончившихся новостей.
— Это как? Вы что, каждый себе по телевизору берете, а потом каждый по своему экрану одну и ту же программу смотреть будете?
— Да нет. Мы один телевизор на троих берем. Каждый по шесть марок дает.
— А-а! Ну тогда вы все — молодцы.
Крабчиков принес телевизор, мы решили его посмотреть, раз уж купили. Я пошел позвал Катю, Леня привел Филиппа. До этого телевизор был только у Филиппа в 51-ом, и все ходили смотреть к нему. Но здесь, естественно, лучше. Во-первых, он как бы свой, а не арабский, а во-вторых, никто не мешает смотреть. Лично мне капитализм в действии нравится: денег еще не платили, а телик — вот он стоит! По этому поводу, кто в долг, а кто и за наличные, взяли у Бори пива и медленно его попивали. А Боря, довольный вдвойне: не только телевизором, но и проданным пивом, на радостях позволил себе расслабиться, взял банку тоже и стал рассуждать.
— Вот вы все паспорт… паспорт… Оно, конечно, хорошее дело! Но с другой стороны, если выгонят? Вот ты, Леня, — он ткнул банкой в сторону того. — Ты все обновки напялил уже на себя и тут же вон штаны пивом облил!
Боря осуждающе, но и с сожалением уставился на большое пивное пятно на брючине того.
— Когда время прийдет убираться, с чем ты поедешь? Всю новую одежду в хлам превратишь, а покупать денег не будет!
Леня помолчал, показав своим видом, что ему все равно. Завтра — это слишком далеко, чтобы о нем думать сегодня.
— Ерунда! — отрезал Юра. — Ты Боря все бережешь! А если завтра подохнешь, кому все это надо?
— А если не подохнешь? Ты в Латвию вернешься, тебе скажут: дурак ты, Вася! Не смог денег накопить!
— А я накоплю! Я работать пойду. И, вообще, я через пару месяцев на немке богатой женюсь!
— Эй, а она об этом знает? — естественно поддел я.