(I, 62)
Фет писал о "несказанном стремлении", о музе, чья речь была полна
И женской прихоти и серебримых грез,
Невысказанных мук и непонятных слез.
(267)
Оба поэта говорили или готовились сказать о новом, неясном еще им самим, шли к открытиям и совершали их.
Еще в 1848 г. в статье "В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность" Гоголь уверенно указал на то, что пришли для поэтов новые времена, когда нельзя уже повторять Пушкина. "Самая речь их будет другая; она будет ближе и родственней нашей русской душе. Еще в ней слышней выступят наши народные начала. Еще не бьет всей силой кверху тот самородный ключ нашей поэзии, который уже кипел и бил в груди нашей природы тогда, как и самое слово поэзия не было ни на чьих устах ...> Еще доселе загадка этот необъяснимый разгул, который слышится в наших песнях, несется куда-то мимо жизни и самой песни, как бы сгораемый желаньем лучшей отчизны, по которой тоскует со дня созданья своего человек". [8]
Статья эта, как и книга "Выбранные места из переписки с друзьями", в которую она вошла, несет влияние поздних славянофильских иллюзий Гоголя, но эстетические основы новой поэзии Гоголь-художник определил с редким чутьем. Разве не предчувствие здесь некрасовской поэзии, в которой так явственно выступили народные начала, в которой с такой силой забил "самородный ключ" нашей поэзии? Ведь прежде всего и более всего Некрасов явился народным поэтом. Применительно к Некрасову "народный" - не просто уважительный, хотя и не очень точный эпитет, но определение существа некрасовской поэзии, сказавшей новое слово о народе и для народа. Поэзия Некрасова владела умами наряду со статьями Чернышевского и Добролюбова, с романами Толстого и Достоевского, переставала быть только фактом жизни искусства, оказывалась и результатом и источником социального анализа, революционной борьбы, нравственных исканий.
Было бы неверно, однако, обозначать одно направление только знаком плюс, а другое - знаком минус.
Подлинность поэзии Фета вряд ли сейчас может быть поставлена под сомнение, даже в сравнении с поэтической подлинностью Некрасова. Теперь-то уже ясно, сколь преходящими оказались оценки критиков Д. Писарева и В. Зайцева, отрицавших поэзию Фета.
В центре эстетических споров, острой литературной борьбы середины века снова оказалось имя Пушкина. Пушкин оставил богатое наследие, и борьба за право наследования носила живой и злободневный характер. Доказать это право значило доказан всей силой пушкинского авторитета состоятельность своей позиции. Менялись читатели, менялись читательские симпатии и интересы. Критики и теоретики могли спорить об абсолютной и относительной ценности "пушкинского" и "гоголевского" направлений. но для поэтов разных направлений и степени таланта "солнце русской поэзии" было незакатным. Поэты почти все хотели наследовать Пушкину.
"Пушкина читайте, Пушкина! Ну, а потом Лермонтова, Некрасова, но главным образом читайте и перечитывайте Пушкина ...> в нем все, что нужно", [9] - приводятся слова Л. Н. Трефолева в воспоминаниях о нем. Это слова, может быть, наиболее верного и, в известной мере, ортодоксального некрасовца. Сам Некрасов писал: "...поучайтесь примером великого поэта любить искусство, правду и родину, и если бог дал вам талант, ждите по следам Пушкина..." (IX, 365).
Сторонники гражданской поэзии смело ссылались па пушкинскую итоговую формулу:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал. [10]
Деятели "чистого искусства" без устали цитировали:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв. [11]
Вряд ли случайно Некрасов почти неизменно вспоминает о Пушкине в связи с Фетом: "Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы мы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей более обширной и многосторонней области" (IX, 279).
Поэтов неизменно привлекало в Пушкине - как норма и как предмет зависти - поразительное ощущение цельности и полноты жизни, органичность восприятия бытия.
Такую же непосредственность, свежесть, ненадломленность, если воспользоваться определением Некрасова, несет поэзия Фета, и это прежде всего роднит ее с поэзией Пушкина. Чернышевский как бы недоумевает, вглядываясь в поэзию Фета: "пишет пустяки", и в то же время он "хороший поэт". [12] Можно было бы, пожалуй, сказать, что Фет оказывался "хорошим поэтом", потому что писал "пустяки". Но чтобы сохранить в новых условиях пушкинское ощущение цельности бытия, ему пришлось замкнуться в ограниченной сфере, прежде всего - в сфере природы и особого рода любви, остаться в рамках того, что часто называют темами "чистого искусства", всякий выход из которых грозил гибелью таланта (чего стоят немногочисленные "гражданские" стихи Фета!).
Однако, заключая в себе, развивая и углубляя определенные элементы пушкинской поэзии, фетовская поэзия была лишена ее огромности. От всей многосторонности мира, от борьбы в нем приходилось отказываться во имя сохранения цельности и непосредственности.
П. И. Чайковский, писавший о безусловной гениальности Фета, должен был заметить, что "есть в этой гениальности какая-то неполнота, неравновесие, причиняющие то странное явление, что Фет писал иногда совершенно слабые, непостижимо плохие вещи". [13] Не случайно он, по замечанию П. И. Чайковского, избегает тем, которые "легко поддаются выражению словом", ибо уже сама многозначность слова постоянно грозит нарушить миг самозабвенной отдачи искусству, радостное, но мгновенное состояние. Попытки выйти в иные сферы жизни оканчивались для поэта неудачами. "Он, - сообщал о Фете в письме Тургеневу от 24 мая 1856 г. Некрасов, - написал поэму "Липки", по-моему, плохую до значительной степени. Я за ней не погнался. Нет, поэмы - не его дело. Если б Фет был немного меньше хорош и наивен, он бы меня бесил страшно; да, ненадломленный!" (X, 275).
Некрасовская гражданская, демократическая поэзия тоже с полным правом могла считаться носительницей пушкинского начала, прежде всего его благородного завета "глаголом жечь сердца людей". Но и в некрасовской поэзии проявилась известная ограниченность и односторонность.
Какие-то сферы жизни, открытые для поэзии одного, были закрыты для другого. То, что в Пушкине, - о котором Ап. Григорьев сказал: "Пушкин - наше все", [14] - могло существовать в неразрывном единстве, раскололось, разошлось и даже стало во враждебные отношения. Целостность и синтетичность пушкинской поэзии нарушались, хотя каждое из выделившихся направлений предстало в то же время развитым и углубленным. Поэзия Фета и ряда других талантливых поэтов, близких ему по своим позициям (А. Майков, Я. Полонский), органично входила в свою эпоху, рождалась ею и связывалась многими нитями с искусством того времени. Только Гончаров мог написать "Обломова" Добролюбов это прекрасно понял. Одно из главных достоинств романа Тургенева о "новом человеке" - Базарове - Писарев увидел в том, что он был написан "старым человеком"-Тургеневым. То, что открывала поэзия "чистого" искусства, не могла открыть некрасовская. Фет, правда, от многого уходил, но, как заметил еще Вл. Соловьев, он возвращался не с пустыми руками. Действительно, и Фет, и Майков, и Щербина, и Полонский, и А. Толстой уходили в природу и в любовь, но для того чтобы они находили там что-то, должны были сложиться некоторые объективные предпосылки в человеческой истории вообще и в русской истории в частности. Эти поэты искали красоту и находили ее, искали свободу, цельность, гармонию и находили их. Иное дело - какую и в каких пределах. Сами вечные темы природы и любви, в 50-е гг. прежде всего, приближаются к русской жизни, к русской природе, связываются с психологическим, духовным миром русского человека определенной поры. Собственно пластичная лирика природы в антологическом духе, сложившаяся в творчестве Майкова, Фета, Щербины еще в 40-е гг., эволюционирует, становясь более человечной, т. е. психологически насыщенной, напряженной и более русской, естественной, реалистической. И это не только лучшие стихи А. Майкова, такие, например, как "Весна", "Весна! Выставляется первая рама...", "В лесу", "Осень". "Сенокос", "Нива", но даже и гекзаметры такого убежденного "грека", как Н. Щербина: "Лес", "Уженье" и др. В лирике А. К. Толстого это русское начало существенно обогащается и за счет использования фольклорных интонаций ("Острою секирой ранена береза..."); и, может быть, наиболее полно это природное начало в русской лирике середины века выразил Фет, хотя, повторяем, это общая тенденция в лирике "чистого" искусства того времени.
Фет - поэт природы в очень широком смысле. В более широком, чем просто лирик-пейзажист. Сама природа в лирике Фета социально обусловлена. Фет выразил в русской лирике более чем кто-либо то свободное отношение к природе, в которое становился человек как высоко развитый социальный организм, уже создавший "вторую природу" и только после этого получивший возможность увидеть жизнь и красоту первой, а тем самым почувствовать и ощутить собственную свободную и подлинно человеческую сущность.
К. Маркс писал о важности понимания именно того, насколько человеческое стало естественным, а естественное человеческим. Эта уже новая, человеческая, естественность в литературе выявлялась прежде всего в лирике природы и в лирике любви, самого естественного человеческого чувства.
Но в мире частнособственнических отношений искусство развивается в тяжких противоречиях. И человеческая, свободная природность, для того чтобы выразить себя в искусстве, выразить радость свободного человеческого бытия, потребовала особых, как бы лабораторных условий. Потребовалась известная изоляция от собственно социальной жизни общества, от мучительной социальной борьбы. Фет и другие "чистые" поэты были в силу своей социальной позиции к этому готовы, Но жертвы были велики: "свободное" отношение к природе за счет несвободного отношения к обществу, уход от человечества во имя выражения человечности и т. д., и т. п. Эта внутренняя противоречивость не сразу, а постепенно, и чем дальше, тем больше, даст себя знать.
Саму свежесть (определение, чаще всего применявшееся к Фету, особенно революционно-демократической критикой), богатство человеческой чувственности в лирике Фета рождала русская обстановка середины века. Страна не только сконцентрировала всю мерзость и тяжесть социальных противоречий, но и готовилась к их разрешению, уже как бы отринула их. Очистительная эпоха, предчувствие всеобновляющих перемен взывали к новому человеку и к новой человечности. И речь не только о новом человеке - разночинце. Открытия в литературе были здесь очень широкими: тургеневские женщины, диалектика души в толстовской трилогии, в русской лирике, в частности в лирике Фета, Ап. Майкова, А. К. Толстого и др.
Эстетически чуткие критики улавливали необходимость преодоления отрицательных крайностей каждого из сложившихся поэтических направлений. Такими критиками, в частности, оказались М. Л. Михайлов и Ап. Григорьев. Недаром А. Блок с таким упорством сближал их как поздних потомков Пушкина, наследников пушкинской культуры: "Вот еще люди, столь сходные во многом, но принадлежавшие к враждебным лагерям; по странной случайности судьба так и не столкнула их ни разу". [15]
В то же время приходится сказать, что такое преодоление вряд ли было возможным. В этом смысле интересна судьба Я. Полонского. Поэт занял как бы среднее положение между Некрасовым и Фетом. Многое объединяет его с Фетом, прежде всего преданность искусству как таковому. Одной из постоянных тем его стала природа как средство ухода от тягот жизни, как орудие исцеления душевных невзгод. В то же время искусство, природа и любовь отнюдь не абсолютизировались Полонским. Более того, Полонский сочувствовал Некрасову и считал гражданскую социальную, демократическую направленность его поэзии соответствовавшей духу времени и необходимой. В стихах "Блажен озлобленный поэт...", полемизируя с известным некрасовским стихотворением "Блажен незлобивый поэт...", Полонский засвидетельствовал всю силу "озлобленной" поэзии, сочувствие ей и даже зависть к ней. Сам Полонский собственно не был ни "незлобивым", ни "озлобленным" поэтом, довольно эклектично соединяя мотивы той или иной поэзии и никогда не достигая трагической силы ни в той, ни в другой поэтической сфере, как то было у Некрасова, с одной стороны, или у Фета, с другой. В этом смысле, будучи поэтом сравнительно меньшим не только по значимости своей поэзии, но и по вторичности ее, Полонский интересен как выражение массового, как бы читательского восприятия поэзии "титанов", о которых писал в стихотворении "Блажен озлобленный поэт..." (1872):
Невольный крик его - наш крик,
Его пороки - наши, наши!
Он с нами пьет из общей чаши,
Как мы отравлен - и велик. [16]
"Как мы...", но - "велик".
И стихотворные формы Полонского во многом шли от массовой демократической "фольклорной" формы - песни и городского романса. Определяя разные поэтические тенденции эпохи - "чистое" искусство и демократическую поэзию, - нужно иметь в виду, что вообще демократизация - это процесс, который захватил всю русскую поэзию того времени в наиболее значительных ее явлениях. Наконец, такие понятия, как демократизм и народность в поэзии 50-60-х гг. тоже предстают в соотношениях достаточно сложных. Даже имея в виду такого поэта, как Некрасов, при бесспорном и постоянном демократизме его поэзии, следует говорить о сложном движении - к овладению народностыо в ее общенациональном эпическом значении. В конце концов это нашло выражение в его поэмах начала 60-х гг.
Демократизм часто предстает в поэзии как разночинство, мещанство. Собственно же поэтическая народность в ее связи с национальными, народными, особенно крестьянскими истоками подчас оказывается достаточно элитарной. Вряд ли можно говорить о народности таких характерных представителей демократического искусства, как Минаев, например, или И. Гольц-Миллер. А, скажем, постановка проблемы народности творчества графа А. К. Толстого представляется оправданной даже в глазах его демократических современников. С этой точки зрения поэт-искровец Н. Курочкин противопоставлял А. К. Толстого Д. Минаеву. Он писал в связи с Минаевым: "Все повое, живое и свежее родится но для нас; наследником нашим будет другое, коллективное лицо, которое еще только недавно призвано к жизни и которого не знает ни г. Минаев, пи большинство из нас, живущих искусственною, теоретическою и, так сказать, теплично-литературной жизнью... лицо это - народ, к которому лучшие из нас, конечно, всегда относились с симпатиями, но симпатии наши почти постоянно оказывались бесплодными". [17]
Толстой в своей лирике ближе тематически другим поэтам "чистого искусства": природа и любовь. В отличие от поэзии Фета лирика природы у Толстого носит более обобщенный характер ("Когда природа вся трепещет и сияет...", "Ты знаешь край, где все обильем дышит...", "Край ты мой, родимый край..."), менее сосредоточенный и напряженный. Лирика любви тоже обнаруживает тягу к большей обобщенности, что, с одной стороны, связано с характерным вообще для Толстого poitairorae-ским томлением, с другой - с большей прикрепленностью этой лирики к определенному лирическому герою. Лирическая стихия, тяга к изображению жизни природы есть и в других жанрах Толстого. В то же время в них с большой силой выступило народное фольклорное эпическое начало. Это - баллады и былины. Их отличает стремление к изображению яркой, насыщенной национальной жизни. Несколько условный, "идеальный" мир этот связан с той идеальностью, которая отличает и народное творчество и такие конкретные его формы, как былина, духовные стихи и т. п. Связаны с поэтикой народной песни и песни Толстого. В отличие от Некрасова и почти всех близких ему поэтов, творчество которых было обращено к жизни народа в ее главным образом современном бытовании, Толстой исследовал историческую (пусть идеально представленную) национальную жизнь и привлекал исторические фольклорные формы, внося существенный вклад в общее дело становления народности в русской поэзии 50-70-х гг. Вообще для значительной части поэзии середины века характерно оживление национального историческою мышления. Близок к А. Толстому оказался в этом отношении такой поэт, как Л. Мей. Он в своем творчестве опирался и на очень основательное изучение как мировой, так и русской истории, русского фольклора. В своей поэзии он вставал и на путь прямого пересказа летописных рассказов и народных легенд. Народно-героические поэмы Мея, созданные на историческом материале ("Песня про боярина Евпатия Коловрата", "Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую"), с которыми связаны и переводы Меем "Слова о полку Игореве". по-своему прокладывали дорогу к русскому эпосу 60-х гг.
В еще большей мере это относится к поэтической драме Мея "Псковитянка" (1849-1859). Здесь он тоже оказался близок А. Толстому. "Во всех его лучших вещах этого рода, - писал современный рецензент, - вы невольно чувствуете Русь и Русь народную; если хотите Русь вечную ...> да только не Русь современного нам народа". [18] По органичности усвоения образов народной поэзии Мей близок Некрасову, хотя в отличие от него Мею опять-таки остается чуждой социальная, современная сторона фольклора, а его образы, созданные на фольклорной основе, односторонни. Так, наиболее удачные женские образы этого плана замкнуты в круге любовных переживаний.
Даже в поэзии Тютчева конца 50-х гг., особенно после Крымской войны, имеются свидетельства его обращения к некрасовскому пути, и шире - к тому повороту, который сделала в сторону парода русская литература. Недаром Тютчев восхищался "Записками охотника". [19] Понятие "русский" у него демократизируется и конкретизируется, приближаясь к понятию "народный". Речь идет не о непосредственных влияниях, но об объективном выходе к некрасовским позициям. У Тютчева это часто лишь симптомы, намеки, совсем немногочисленные, но крайне важные.
Проблема народа в 30-е, даже в 40-е гг. Тютчева не занимает. В статьях конца 40-х гг. она снимается у него образом России, взятой как целое и находящей выражение прежде всего в монархии и монархе. Не то в конце 50-х гг. Нельзя сказать, что Тютчев перестает быть монархистом, но народ, его существование, его "историческая жизнь" становится главной проблемой. В официальной и сдержанной, более сдержанной, чем частные письма, записке "О цензуре в России" Тютчев пишет, что "судьба России уподобляется кораблю, севшему па мель, который никакими усилиями экипажа не может быть сдвинут с места. и лишь только одна приливающая волна народной жизни в состоянии поднять его и пустить в ход". [20] Вот в контексте каких взглядов рождаются стихи:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа
Край родной долготерпенья,