Но поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя. [21]
Эти стихи исследователи часто сближали с внешне действительно их напоминающими стихами А. С. Хомякова 1840 г. "России".
Стихи Тютчева часто рассматривались как апология терпения и смирения, чуть ли не как идеализация такого состояния. Однако эти стихи "с наслаждением" читал и переписывал Шевченко, а Чернышевский говорил о них как о выдающихся: "Давно мы не говорили о стихах - это потому, что давно мы не встречали в наших журналах таких стихотворений, которые заслуживали бы особенного одобрения своими художественными достоинствами, Теперь мы должны указать читателям на прекрасные пьесы, помещенные г. Тютчевым во 2-й книге "Русской беседы", из которых мы приводим первую". [22] Речь идет о стихотворениях "Эти бедные селенья...", "Вот от моря и до моря...", "О вещая душа моя!..". Вряд ли Шевченко и Чернышевский стали бы восхищаться идеализацией покорности и терпения. Их и нет здесь. Уже одно слово "долготерпение" говорит об этом. Долгое - не бесконечное.
Над этой темною толпой
Непробужденного народа
Взойдешь ли ты когда, свобода,
Блеснет ли луч твой золотой?..
- пишет Тютчев в эти годы. [23] Стихотворение "О вещая душа моя!.." проникнуто жаждой веры. Принцип веры был и остался живым для Тютчева, но видит он бога не там, где видел раньше. Власть оказалась безбожной, а прибежищем бога на земле стал страдающий народ. Это очень близко настроениям Некрасова той поры. Л. П. Гроссман справедливо заметил в свое время о Тютчеве, что "религиозным путем он идет к признанию демократии". [24] Отсюда переклички Некрасова и Тютчева в стихах тех лет. Стихотворение "Эти бедные соленья..." находит соответствие в "Тишине". Стихотворение "Над этой темною толпой..." близко некрасовскому "Ночь. Успели мы всем насладиться...".
Конечно, у Некрасова нет ни такого, как у Тютчева, выражения личной жажды веры (у Тютчева: "Душа готова, как Мария, К ногам Христа навек прильнуть"), ни провозглашения веры в качестве пути к всеобщему умиротворению:
...Но старые, гнилые раны,
Рубцы насилий и обид,
Растленье душ и пустота,
Что гложет ум и в сердце ноет,
Кто их излечит, кто прикроет?..
Ты, риза чистая Христа... [25]
Тютчев отказывается от анализа, от исследования народной жизни ("Умом Россию не понять"), по-прежнему многое принимает на веру. Но сами символы веры менялись. На место России безнародной, государственной, официальной пришла Россия народная. Теплое, с почти песенным повтором обращение изнутри ("край родной") к "бедным селеньям" пришло на смену обращению извне к "утесу" (в стихотворении "Море и утес"). Вот почему при внешнем сходстве "русские" стихи Тютчева противоположны стихам Хомякова о России, и не только стихам 40-х гг., но и 1854 г. - "России" и "Раскаявшейся России",-и близки стихам Некрасова.
Некоторые новые интересные явления, сближающие Тютчева с Некрасовым, наблюдаются и в их лирике природы. Знаменитое стихотворение "Есть в осени первоначальной..." приобретает в этом смысле принципиальное значение. Осени и весны вообще близки Тютчеву как начала синтеза, некоего разрешения, своеобразного междуцарствия. Не случайна прямая перекличка очень значимых и устойчивых формул в стихах об осени ("Но далеко еще до первых зимних бурь") и о весне ("Уж близко время летних бурь").
Есть в осени первоначальной
Короткая, но дивная пора
Весь день стоит как бы хрустальный,
И лучезарны вечера...
Где бодрый серп гулял и падал колос,
Теперь уж пусто все - простор везде,
Лишь паутины тонкий волос
Блестит на праздной борозде.
Пустеет воздух, птиц но слышно боле,
Но далеко еще до первых зимних бурь
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле... [26]
В этой реальной осени есть нечто от земли обетованной, от светлого царства, от райской обители. Ведь не фотографической же зоркостью, не на основе анализа, а только поэтическим ощущением могут быть рождены - ив свою очередь рождают его - эпитеты "хрустальный", "лучезарный". В то же время образ льющейся лазури поддерживает наглядную реальность хрусталя. "Лишь паутины тонкий волос" - не только точно подмеченная реальная примета. Эта последняя, самая мелкая деталь служит восприятию всей огромности мира, помогает обнять, так сказать, весь его состав. И гармоническая эта картина мира впервые у Тютчева спроецирована на трудовое крестьянское поле:
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле...
Тютчев не проникает в самую народную крестьянскую Жизнь, не входит в нее изнутри, как Некрасов в "Несжатой полосе" или в том же "Зеленом шуме", где есть народные характеры. Но это и не аллегория типа хомяковского "Труженика", хотя и у Хомякова в 1858 г. сами эти аллегории тоже, видимо, не случайны.
Поэзия 50-х гг., особенно в их второй половине, интересна и как своеобразный предэпос. Даже в лирике этой поры зрело многое из того, что реализуется собственно в эпосе в 60-е гг. И не только в поэтическом, но и в прозаическом эпосе. Речь идет о взаимодействии и перекличках лирики и прозы. Вообще сами эти взаимодействия усложняются. Поэзия 40-х гг. тесно связывалась с малыми прозаическими жанрами - рассказом и особенно очерком, например в стихах Некрасова, Тургенева. Такое явление имеет место и в 50-е гг. - как в творчестве поэтов некрасовской школы (Никитин), так и у Полонского, Мея. Вместе с тем в лирике наблюдаются процессы, приближающиеся по сложности психологизма, по организации лирических сюжетов к роману. Особенно ясно это проявилось в любовных стихотворных циклах. Недаром самым значительным в любовной лирике Тютчева стал так называемый "денисьевский" цикл. Безотносительно к тому, касаются ли исследователи цикла биографии поэта, само это прикрепление цикла к имени говорит о его цельности, давно осознанной критиками.
У Некрасова мы находим внутренне цельный цикл-роман, протяженный, динамичный, почти сюжетный и, главное, с одной героиней. Опять-таки, неизбежно обращаясь к биографии поэта, цикл этот давно называют, связывая его с любовью Некрасова к А. Я. Панаевой, "панаевским".
Оба поэта оказались, каждый по-своему, подготовленными к созданию в интимной лирике не традиционно одного, а двух характеров, из которых женский оказывается чуть ли не главным. Именно наличие характеров отъединяет в этой принципиальной новизне "панаевский" и "денисьевский" циклы от, скажем, "протасовского" цикла Жуковского или "ивановского" цикла Лермонтова. Замечательно, что многие стихи обоих циклов, н "денисьевского", и "панаевского", появлялись почти в одно время па страницах одного и того же некрасовского - журнала.
Оба цикла объединило еще одно обстоятельство, лежащее за пределами поэзии, но имевшее для этой поэзии громадное значение. Любовь Некрасова к Панаевой, как и любовь Тютчева к Денисьевой, была "незаконна", ставила их в положение необычное, кризисное. Вся атмосфера русской жизни способствовала углублению этой кризисности, в известном смысле оставляла героев с глазу на глаз, один на один. Отзвуки этого драматического положения мы находим у обоих поэтов: у Некрасова в стихотворении "Когда горит в твоей крови...", вошедшем в роман Некрасова и Н. Станицкого (Панаевой) "Три страны света", у Тютчева в стихах "Чему молилась ты с любовью..." и др. Поэтическое исследование характеров в остро кризисном состоянии роднит циклы между собой, а оба - с творчеством Достоевского. При этом не просто создается характер героини в лирическом цикле, что уже само но себе ново, но и создается новый характер в развитии, в разных, неожиданных даже, проявлениях его: он самоотверженный и жестокий, любящий и ревнивый. "Я не люблю иронии твоей..." - уже в одной этой первой фразе вступления есть характеры двух людей и сложность их отношений. Блок воспользуется началом этого стихотворения как эпиграфом к драматической своей статье "Ирония". Вообще же некрасовские вступления - это, как и у Тютчева, продолжения вновь и вновь начинаемого спора, ссоры, диалога: "Я не люблю иронии твоей...", "Да, наша жизнь текла мятежно...", "Так ото шутка, милая моя...".
Обратим внимание здесь и на многоточия. Ими заканчиваются дочти все произведения некрасовской интимной лирики. Это указание на фрагментарность, на неисчерпанность ситуации, на неразрешенность ее, своеобразное "продолжение следует". Кстати, Фет удивлялся этой неожиданной в лирических стихотворениях особенности, но уже в связи с поэзией Тютчева: "Как-то странно видеть замкнутое стихотворение (речь идет о стихотворении "Итальянская вилла", - Н. С.), начинающееся союзом и, как бы указывающим на связь с предыдущим и сообщающим пьесе отрывочный характер". [27] Целый ряд сквозных примет объединяет стихи Некрасова в единства: такова доминанта мятежности. "Если мучимый страстью мятежной..." переходит в "Да, наша жизнь текла мятежно". Вступления "Тяжелый год - сломил меня недуг..." и "Тяжелый крест достался ей на долю..." тоже сводят эти стихи в некое единство. Устойчивость сообщают и по-тютчевски постоянные эпитеты: "роковой" - у обоих поэтов один из самых; любимых. "Прости" соотносимо с "Прощанием".
Все эти стихи следуют как бы корректирующими парами, которые поддерживают "сюжет" лирического романа. Мотив писем ("Письма"), аналогичный этому же мотиву в "романе" Тютчева ("Она сидела на полу и груду писем разбирала..."), углубляет перспективу, расширяет роман во времени.
Тенденцию к созданию цикла романтическою склада обнаружили, осознанно или неосознанно, т. е. преднамеренно организуя или не организуя его, и другие поэты эпохи. Таков цикл стихов Каролины Павловой конца 50-х-начала 60-х гг., посвященный Б. Утину.
Автор еще одного примечательного стихотворного цикла этой поры "Борьба" (1853-1857) -Аполлон Григорьев в рукописи прямо озаглавил его "лирический роман". В то же время в целом ряде произведений этого цикла Ап. Григорьев в отличие от Тютчева и даже Некрасова вводит народно-песенную фольклорную стихию в ее своеобразном "цыганском" изводе ("О, говори хоть ты со мной..."), дополняя общее решение проблемы демократизации и народности русской литературы и по сути открывая в русской поэзии очень плодотворную и перспективную линию, которая найдет продолжение у Блока. Но следует сказать о том, что лирика этой поры готовила и эпос 60-х гг. как таковой. И прежде всего это относится опять-таки к Фету.
В лирике Фета (во всяком случае в значительной ее части) есть своеобразная первобытность, о которой хорошо сказал В. Боткин: "Такую наивную внимательность чувства и глаза найдешь разве только у первобытных поэтов. Он не задумывается над жизнью, а безотчетно радуется. Это какое-то простодушие чувства, какой-то первобытный праздничный взгляд на явления жизни, свойственный первоначальной эпохе человеческого сознания". [28] Характеристике этой нельзя придавать значения всеобъемлющего для поэзии Фета, да и давалась она в 1856 г., т. е. относится к ее первому периоду, но именно ощущением жизни, о котором говорит Боткин, Фет и близок толстовскому эпосу и Некрасову, автору поэм начала 60-х гг.