Характерно, что тема поэта, художника, занимавшая такое большое место в философской лирике второй половины 20-х гг., а также в 30-х гг., в стихотворениях Тютчева трактуется не в форме отвлеченных деклараций, а в непосредственной связи с осмыслением образов поэтов и содержания их произведений - будь то Шиллер, Гете, Байрон или Пушкин. Личность Пушкина, его судьба и творчество были для Тютчева предметом постоянных размышлений.
Особенности своих произведений сам Тютчев осознавал, соотнося их с поэзией Пушкина. Творческий диалог с Пушкиным, реакция на идеи и образы его лирики могут быть отмечены в стихотворениях Тютчева разных лет. Два из них Тютчев специально посвящает Пушкину. На заре своей деятельности семнадцатилетний Тютчев, обращаясь к юному Пушкину - автору оды "Вольность", приветствует его как воплощение поэта, как гения, наделенного даром вещать святые истины, освобождать умы и произносить высокие уроки "тиранам закоснелым". Вместе с тем Тютчев полемизирует с Пушкиным. Он не приемлет пафоса непримиримого отрицания, "ювеналовского" сатирического начала, прозвучавшего в "Вольности" Пушкина, может быть, не без влияния одноименной оды Радищева. Тютчев хотел бы дополнить Пушкина "божественным" Шиллером и сделать русского поэта своеобразным маркизом Позой, смягчающим сердца и нравы высотой своего нравственного чувства и поэтической гармонией его выражения. К. В. Пигарев высказал обоснованное предположение, что стихотворение Тютчева, обращенное к автору "Вольности", вскоре стало известно Пушкину. [15]
В стихотворении, посвященном гибели Пушкина, "29-е января 1837" Тютчев дает итоговую оценку деятельности и личности поэта. Пушкин - первая любовь России, подлинный царь ее лучших умов. Дантес - цареубийца. Жребий Пушкина велик и свят, и источником народной любви к нему являются, по мнению Тютчева, и поэтический гений первого писателя России, и реальные черты его личности.
Пушкин назвал Гете "великаном романтической поэзии". [16] Гете оказал огромное влияние не только на развитие европейской литературы, но на естественные науки и философскую мысль своего времени и последующей эпохи. Провозгласив мыслящую и познающую мир личность средоточием вселенной, он утвердил право гениальной творческой натуры представлять человечество и создал специфическую этику, определяющую поведение подобной личности. Представление об особых правах избранной творческой личности, органа познания, было выработано Гете в борьбе с немецким убожеством, с жесткой феодальной шкалой ценностей и градацией прав людей в обществе. Аристократизму происхождения он противопоставил аристократизм духа.
Немецкие романтики - наследники и во многом антиподы Гете, - усвоив его идею особой этики для избранных творческих натур, утеряли "объективность", которая составляла суть этой теории у Гете. Для Гете право гениальной натуры на самовыражение и самоутверждение определяется тем, что она несет и представляет объективный процесс познания и прогресса, для романтиков - тем, что в ней проявляется стихийное, бессознательное приобщение к непознаваемым тайнам вселенной. Гегель восстановил идею объективного значения гениальной личности, выдвинутую Гете. Творчество Тютчева несомненно связано с философским периодом развития европейской поэзии. В России это философское направление поэзии нашло свое выражение в творчестве Е. А. Баратынского, в стихотворениях Пушкина 30-х гг., в произведениях любомудров. Тютчева по праву следует считать одним из наиболее ярких представителей этого направления поэзии.
"Самая сущная его суть, le fin du fin ...> сродни Гете ...> Милый, умный, как день умный, Федор Иванович", - писал о Тютчеве Тургенев. [17] Общность в характерах Тютчева и Гете усматривал и Ю. Самарин. [18]
Некрасов отмечал, что тонкая ирония в некоторых произведениях Тютчева напоминает Гейне, и при этом противопоставлял Тютчева как самобытного поэта русским подражателям Гейне. [19]
Тютчев, безусловно, никогда не подражал Гейне, но хорошо знал и ценил творчество замечательного представителя последнего поколения немецких романтиков. В 1828 г. он познакомился с Гейне, между ними завязались близкие, дружеские отношения, и эти умнейшие люди Европы вели длительные беседы, обсуждая политические обстоятельства современности, вопросы литературы и философии. Беседы Тютчева ценил и Шеллинг, с которым поэт также познакомился в 1828 г. в Мюнхене.
С Гейне Тютчева роднило не существо их идей и не художественный стиль их творчества, а выраженная в их поэзии тонкость и изощренность мысли, глубина восприятия действительности, страсть к познанию и владение современными и самыми сложными методами мышления. Если Гете был близок Тютчеву тем, что он сделал познающий разум героем истории и поэзии, Гейне был ему родствен тем, что сложную, противоречивую природу жизненных процессов он воплотил в форме изображения парадоксальной основы чувств эмоций человека. Сочетание объективного восприятия субъективности и отражения объективных закономерностей в субъективном мире чувств человека усматривал в характере и в творчестве Тютчева И. С. Аксаков, первым создавший книгу о поэте: "Его я само собою забывалось и утопало в богатстве внутреннего мира мысли ...> его ум ...> постоянно мыслил", - отмечал И. Аксаков [20] и тут же подчеркивал, что мысль Тютчева пронизывалась страстным чувством. "Современник философской диалектики Шеллинга и Гегеля, Тютчев содержал ее в собственной крови", - справедливо утверждает исследователь творчества поэта Н. Я. Берковский. [21]
Особенностью философской мысли и литературного творчества лучших умов Европы 30-40-х гг. было сознание адекватности процессов мышления и самих форм выражения мысли объективным процессам развития мира. Не только диалектический метод - метод познания, по мнению Гегеля, соответствует природе процессов саморазвития мировой идеи, но самые формулы законов, выводимых философом, игра понятий в этих формулах отражают "игру" мировых явлений и закономерностей.
Формулы и поэтические афоризмы Гейне и Тютчева были созвучны формулировкам и конструкциям философской мысли их времени. Остроумие выражения идей в поэзии этих лириков обусловливалось представлением о том, что лаконизм и изящество отражают самую сущность мира Так, "эпиграммный", по собственному его убеждению, характер многих лирических стихотворений Гейне с острой, парадоксально-неожиданной концовкой передавал восприятия мира человеческих отношений в его внутренне конфликтной, противоречивой сущности, в многозначности и непредсказуемости его ситуаций.
Уже в конце 20-х-начале 30-х гг. Тютчев создает стихотворения, в которых философская мысль является главным содержанием и определяет собою структуру произведения. Вместе с тем именно зримый и реальный (хотя порой и фантастический) образ служит средством выражения мысли. "Героем" этих произведений является познающий разум, инстинктивное стремление человека к познанию, а выразителем страсти к познанию - поэт. Стихотворение "Последний катаклизм", казалось бы, рисует картину гибели мира. Однако смысл этого произведения состоит не в мрачном пророчестве конца природы, не в изображении ужаса катастрофы, а в стоящей за этим образом мысли о первооснове всего сущего, познать которую поэт стремится с такой страстью и увлеченностью, что готов был бы заплатить за познание разрушением совершенной структуры мира. Лаконизм стихотворения, заключившего глубокую мысль и страстное чувство поэта в четверостишие, отражает простоту, стройность и содержательность элемента, основы, на которой покоится пестрый и разнообразный покров земной жизни.
То же стремление мгновенно "просиять", познать, приобщиться к "всеведению" богов и готовность во имя этого знания принести любые жертвы, та же решимость оправдать деструкцию, разрушение ради проникновения в суть конструкции таинственной в своей притягательности жизни выражены в стихотворении "Цицерон" (1830). Несмотря на то что стихотворение названо именем римского оратора и политического деятеля, героем его по сути дела является современная мысль, бросающая вызов разрушительным силам истории.
Тютчев превращает ораторское изречение - образ из речи Цицерона - в развернутую картину разрушения цивилизации, которое он уподобляет космическому катаклизму. Пересказывая слова Цицерона, поэт усиливает их образную зримость и затем с яростным максимализмом выражает готовность стать свидетелем и жертвой общественных катастроф, разоблачающих скрытые пружины исторического движения.
В выражении агрессивности познающего разума поэзия Тютчева родственна творчеству Гете, который герою, воплощающему страсть к познанию, придал в качестве постоянного спутника Духа разрушения - Мефистофеля, а ступени развития героя устлал жертвами.
Тютчеву не была чужда идея стихийного откровения, особого знания, данного поэту вне рациональной мысли, однако в отличие от романтиков и шеллингианцев он не "удовлетворялся" подобным знанием, не склонен был считать его высшим достижением человеческого духа, томился его неполнотой.
Тютчев не был адептом какой-либо единой философской системы, а тем более пропагандистом определенных философских воззрений, что справедливо утверждает ряд ученых, отмечая вместе с тем и близость некоторых его взглядов к Шеллингу, и связь их с Гете (В. В. Гиппиус, Б. Я. Бухштаб, Д. Н. Стремоухов, К. В. Пигарев).
Поэтизация природы, упование на возможность внелогического, стихийного проникновения в ее тайну сочетались у него состремлением к абсолютному знанию, в котором слиты и "разрешены" логические, умственные усилия человека и стихийные, инстинктивные его устремления. Томлением по абсолютному знанию проникнуто стихотворение Тютчева "Видение" (1829). Его заключительное, "ударное" двустишие
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах! [22]
- казалось бы, сентенция в духе философии откровения. Однако эта поэтическая формула не разрешает проблему, поставленную в стихотворении, а лишь усугубляет выраженное в нем чувство трагедийности изображенной ситуации. Беспамятство давит землю в то время, когда "Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес" и когда тайны ее доступны познающему разуму. Это беспамятство не рассеивается "пророческими" снами муз. Творческие сны лишь дают поэту осознать "беспамятство" как трагедию человечества и ощутить порыв к его преодолению.
Жажда познания здесь выражена с тем большим напряжением, что поэт чувствует близость живой сути, движущейся и открытой невидящим взорам. Мотив, переданный двумя эпитетами - "Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес", - чрезвычайно важен для Тютчева. Мы видели, что он готов был принять разрушение познаваемых структур во имя проникновения в их сущностные основы. В стихотворении "Последний катаклизм" момент познания совпадает с моментом разрушения состава земных веществ; в стихотворении "Цицерон" моментом познания закономерностей истории является распад цивилизации.
Особенно разительно подобное выражение страсти к познанию проявилось в стихотворении Тютчева "Я лютеран люблю богослуженье..." (1834). Стихотворение это столь парадоксально по своей идее, что тонкий исследователь творчества Тютчева Н. Я. Берковский определил выраженные в нем чувства как "почти саркастические в том, что относится к религии и к церковности". [23]
Между тем в этом стихотворении нет отрицания религии, как нет отрицания римской истории в "Цицероне"; очевидно, в данном случае не особенно занимает поэта и обличение реформации. Волнует его совершенно другой вопрос, увлекавший его всю жизнь, - вопрос о познании, о неистощимом водомете "смертной мысли".
Само начало стихотворения кажется непостижимым в соотнесении с биографией Тютчева и известными его политическими и религиозными воззрениями. Тютчев, утверждавший, что только православие является истинно христианской религией и что именно православная церковь, а не государство и политическая система, должна объединить народы вокруг России, заявляет в начале стихотворения о своей любви к лютеранскому богослужению и находит высокие прочувствованные слова для характеристики его обрядов:
Я лютеран люблю богослуженье,
Обряд их строгий, важный и простой.
Уже из первого четверостишия читатель узнает, что источник этой любви кроется в том, что обряды лютеранской церкви раскрывают поэту нечто существенное в религии и в ее исторических судьбах.
Сих голых стен, сей храмины пустой
Понятно мне высокое ученье.
Затем парадоксальность хода мысли поэта усиливается. Он любит богослужение потому, что видит в нем отражение распада веры, перехода религии в философию и безверие. Этот момент разрушения открывает сущность веры, дает понять, в частности, что былая пышность обряда отражала ее могущество и наивность. Анализ, вторжение разума разрушает основы религии, но разуму же в момент этого распада открывается и высокое значение веры:
Не видите ль? Собравшися в дорогу,
В последний раз вам вера предстоит:
Еще она не перешла порогу,
Но дом ее уж пуст и гол стоит,
Еще она не перешла порогу,
Еще за ней не затворилась дверь...
Но час настал, пробил... молитесь богу,
В последний раз вы молитесь теперь.
(133-134)
Таким образом, присутствуя на лютеранском богослужении, поэт ощущает, что "посетил" храм в "минуты роковые" религии.
Идея постижения божества в момент его разрушения была столь прочно и органично присуща сознанию Тютчева, что этот образ был использован им в качестве поясняющего сравнения:
Давно ль, давно ль, о Юг блаженный,
Я зрел тебя лицом к лицу
И ты, как бог разоблаченный,
Доступен был мне, пришлецу?
(154)
Передавая в своей поэзии страстное стремление к полному, отвергающему все ограничения, познанию ("Фонтан", 1836), Тютчев делал лирическим сюжетом произведений и томление разума, жаждущего "мгновенного" прозрения, и поэтическое воплощение мечты о стихийном приобщении к мировой гармонии.
В стихотворении "Лебедь" (конец 20-х-начало 30-х гг.) за противопоставлением лебедя и орла стоит скрытое уподобление лебедя лирическому поэту-созерцателю, а орла романтическому бунтарю, гражданскому обличителю в поэзии. Этот подтекст почти не может быть расшифрован читателем - он обнаруживается с полной очевидностью лишь при сопоставлении стихотворения "Лебедь" со стихотворением Тютчева "Байрон. (Отрывок <Из>)". Очевидно, мысль о различии двух типов поэтов была для Тютчева в стихотворении "Лебедь" несущественна. Главное противопоставление строится по другим "координатам". Душе, устремленной вверх, к солнцу, эффекту, противопоставляется созерцательная глубокая натура, способная приобщиться к вселенной в ее целостности.