Из разговоров с товарищами Н. А. Морозов "окончательно убедился в том, что ни они сами, ни преследующий их абсолютизм совершенно не подозревали, что повальное движение того времени учащейся молодежи в народ возникло не под влиянием западного социализма, а что главным рычагом его была народническая поэзия Некрасова, которой все зачитывались в переходном юношеском возрасте, дающем наиболее сильные впечатления". Социалистические теории, по мнению Морозова, молодежь потому и усваивала так страстно, как верующий Евангелие, что "душа молодых поколений уже была подготовлена к ним Некрасовым с ранней юности, уже напилась из его первоисточника". [6]
Некрасовское "скорей туда - в родную глушь!" стало жизненным девизом русского юношества, добровольно покидавшего стены гимназий и университетов. Красота жертвы, искупительного страдания оказалась настолько всепоглощающей, что от сочувствия призвала к действию, к практическим попыткам слиться с тем,
Кто всё терпит, во имя Христа,
Чьи не плачут суровые очи,
Чьи не ропщут немые уста,
Чьи работают грубые руки,
Предоставив почтительно нам
Погружаться в искусства, в науки,
Предаваться мечтам и страстям...
(II, 59)
Русскую общественность эпохи 70-х гг. потому и покоряла нравственная красота участников революционного движения, что в глубинных истоках своих оно приобщалось к могучей этической и эстетической силе искусства. Народоволец А. Д. Михайлов в прощальном письме к родным накануне ожидаемой им смертной казни писал: "Своей судьбе, если позволит скромность, я могу улыбаться даже. Она приносит мне великое нравственное удовлетворение ...> Я отдал искренно, убежденно, веруя, все, что имел, моему богу ...> Вы сожалеете, мои родные, что я сбился с большой дороги. Позвольте, милые, напомнить вам слова великого законодателя нравственности и любви, в которого вы глубоко верите, слова о широком и тесном пути. Не все идут большими торными дорогами, идут некоторые и тесными, тернистыми". [7] Тяжелые жизненные впечатления, страдания и муки, которыми щедро награждала этих людей от колыбели до эшафота русская история, ложились на облагороженную искусством душу, формируя особый тип революционера, счастливо соединяющий в своем облике Истину, Справедливость и Красоту. По воспоминаниям С. Степняка-Кравчинского, тип пропагандиста 70-х гг. принадлежал к тем, которые порождаются скорее религиозным, чем революционным движением. "Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения". [8]
Поэты-народники понимали, что их стихи не выдерживают сравнения с поэзией профессионалов. Но они чувствовали в то же время, что их эстетическая программа держится на более последовательных и бескомпромиссных этических основах. В предисловии к сборнику "Из-за решетки" Герман Лопатин писал, что специальные эстетические вопросы не могут быть для революционера вопросами жизни и потому в современных условиях, среди более неотступных интересов и забот, он их просто игнорирует. "В великие исторические моменты ...> поэт бросает лиру и хватается за меч, за кинжал, за перо памфлетиста, за апостольский посох и грядет на служение идеалу, не только словом но и делом. Взгляните хоть на Байрона: уж в его-то поэтическом гении едва ли усомнятся наши эстетики, а между тем одно поэтическое творчество не удовлетворило его, и, отдав на служение свободе сперва свой гений, он не мог удержаться, чтобы не отдать ей целиком всего себя, и отправился отстаивать ее с оружием в руках, ценою собственной жизни на полях Миссалонги. Чтобы привести русский пример, достаточно упомянуть имя Рылеева... Поэтому, если бы в русской революционной среде явился поэт даже с такими творческими силами, как Гете или Шекспир, то и тогда, не переставая быть тем, что он есть, этот поэт предпочел бы толковать с крестьянами о разных прозаических материях агитационного характера, или не менее прозаично страдать и умирать правды ради, чем волновать сердца "культурного" общества и гуманизировать их подцензурной поэзией". [9]
Стихи революционных народников сильны не словом, а тем, чю стоит за еловом. Поэтам, пишущим эти стихи, не до "мастерства": "настоящие мученики чаще косноязычны, чем красноречивы". [10]
Не слова сами по себе, а бьющаяся за ними жизнь была для многих современников революционных народников, в том числе и признанных литераторов, своеобразным укором, она будила нравственное чувство, тревожила русскую совесть. И революционер-демократ Некрасов, и либерал Полонский не могли не откликнуться па это движение проникновенными, сочувственными стихами. Тургенев посвятил революционной молодежи стихотворение в прозе "Порог", раздумья о ее трудной судьбе привели его к роману "Новь". Разгром народовольцев в начале 80-х гг. был принят прогрессивной писательской интеллигенцией России как дачная катастрофа. В 1884 г. Г. И. Успенский писал: "...все у меня расхищено: осталась одна виновность перед всеми ими, невозможность быть с ними, невозможность неотразимая - осталась пустота, холод и тяжкая забота ежедневной нужды." [11]
2
Поэтическое творчество революционных народников - явление живое, развивающееся, идущее в ногу с главным делом их жизни. Вначале (1871-1874 гг.) была, по словам А. И. Желябова, "юность, розовая, мечтательная", [12] когда молодые энтузиасты, переодевшись в крестьянское платье, обучившись ремеслу, отправились "в народ". В их среде уже возникали споры. Некоторые группы придерживались тактики М. А. Бакунина, полагая, что народ готов к революции и достаточно летучей искры для его возбуждения. Другие, сторонники П. Л. Лаврова, хотели изучить крестьянские настроения и путем длительной пропаганды воспитать в народе сознательных революционных борцов.
Поэзии эпохи "хождения в народ" чужд дух самоанализа, стихи этой поры окрашены, как правило, в мажорные тона. В оптимистическом свете рисуются встречи пропагандиста с народом, есть уверенность в успехе пропаганды, надежда на полное взаимопонимание. Используя устойчивый в демократической поэзии сюжет притчи о сеятеле, М. Д. Муравский в стихотворении "Из 1874 года" пишет:
Добрая почва:
Семя тут падло упало...
Ну-ка, что дальше?
Пашни еще ведь не мало. [13]
И даже в тех случаях, когда в стихах возникают тревожные предчувствия, поэты не теряют оптимизма. Они готовы с радостью умереть за народное дело, умереть пезамотпо, без лштгах етгов, без демонстрации своих страданий. В стихах Ф. В. Волховского "Нашим угнетателям" (1870) воспевается жертвенность, беззаветная и бескорыстная, не нуждающаяся в таких, казалось бы, необходимых гарантиях, как память потомства:
Увы, нам чуждо утешенье,
Что в будущие времена
Произнесутся с уваженьем,
С любовью наши имена. [14]
Так формируется психологический тип революционера-семидесятника, отличающийся от револютщонера-демократа 60-х гг. Этика "разумного эгоизма" Н. Г. Чернышевского основывалась на том, что общее благо неизбежно совпадает с правильно понятыми интересами личности. "Новые люди", герои романа "Что делать?", скептически относились к самой идее долга, полагая, что "жертва сапоги всмятку". Некоторым исключением из общего правила остался лишь Рахметов, "особенный человек", "ригорист". Революционер-семидесятник, напротив, считал естественной мораль жертвы и долга. Отречение от семьи, от благ, которыми пользуется избранное обптество, воспринималось им как единственный в русских условиях путь человека с чуткой совестью, с живым чувством моральной ответственности. В психологии народника типичный для "новых людей" дух самоанализа, рациональной проверни своих чувств и разумного управления тчи сменился пафосом напряженного нравстгенного сознания, безоговорочной верой в народ, в революционную идею. [15]
"Хождение в народ" поставило перед семидесятниками задачу создания пропагандистской литературы. "В то далекое время, - вспоминал Н. А. Чарушин, - чего-либо подходящего в легальной литературе почти не было...". [16] Для революционеров, обладавших литературным талантом, открылось, таким образом, широкое поле деятельности. В самый короткий срок возникла библиотека пропагандистской литературы, среди которой особой популярностью в народе пользовалась поэзия. Г. В. Плеханов остроумно назвал эти книжки "ряжеными брошюрами". "Революционные народники обряжают социальную утопию в простонародные костюмы". [17] По мнению В. Г. Базанова, этот прием напоминает иносказательный эзоповский язык сатиры Салтыкова-Щедрина, но внутреннее существо его иное. Народники не только не маскируют революционные идеи, но, напротив, стараются писать доходчиво, понятно для народа, избегая намеков и иносказаний.
"Ряженая" литература разнообразна и жанровом отношении. Здесь встречаются поэмы-былины ("Илья Муромец" С. С. Синегуба), исторические поэмы ("Атаман Сидорка" и "Степан Разин" того же автора), поэмы-сказки ("Как задумал наш царь-батюшка...", "В некотором княжестве...") и, наконец, особенно полюбившиеся народу песни Клеменца, Синегуба, Волховского. В работе над "ряжеными брошюрами" народники опирались на опыт устного народного творчества и на богатые традиции "литературного фольклора" - от декабристов и Пушкина до Некрасова и его современников. Однако агитационная поэзия семидесятников не лишена своеобразия. Перед нами поэзия нового этапа освободительного движения, и это сказывается во всем, начиная от проблематики и кончая художественной формой. В сравнении с агитационной поэзией декабристов у революционных народников оживляется интерес к массовым революционным движениям, демократизируется образ рассказчика. "На место апостола-про-цоведника ...> встает народный "краснобай", сказитель или просто бывалый человек". [18] Широко используется так называемый "нелегальный фольклор": народная шутка антиправительственного характера, частушка, элементы крестьянского политического красноречия. Если Рылеев и Бестужев стилизовали архаические формы подблюдных песен, то народники ориентируются на прибаутки, на городской, мещанский или народный романс нового времени.
Стилизация фольклорных источников с целью прямого политического воздействия на сознание народа была в 70-е гг. довольно популярной и в официозной литературе. В псевдопарод-ном духе перепевались былины об Илье Муромце, Микуле Селяниновиче и других русских богатырях. Подвергался перелицовке в стиле официальной народности даже "Конек-Горбунок" П. Ершова. [19] Былинные богатыри превращались в преданных слуг царя и отечества, сказочные Иванушки - в верных холопов самодержавия. Народнические былины, сказки и песни решительно противостояли официальной идеологии. Они не пародировали фольклорные источники, не искажали основ народного миросозерцания. Верные демократическому духу народного искусства, они "врастали" в фольклор, - разумеется, для того, чтобы "перерасти" его. Бунтарство Ильи Муромца против бар-господ опиралось у Синегуба на богатырское достоинство былинного персонажа. Илья становился народным вождем, сохраняя органическую связь с психологией героя, созданного вековыми усилиями народной фантазии. Используя фольклор, народники активно воздействовали на сознание крестьянства, революционизируя его, освобождая от царистских и всяческих иных иллюзий.
"Стилизация", к которой прибегали революционеры, созданием "ряженых" стихов не ограничивалась. Пытаясь "говорить народом", они шли далее, к тому, чтобы "жить народом". Д. Клеменц, например, один из издателей и авторов "Песенника" (Женева, 1873) и "Сборника новых песен и стихов" (Женева, 1873), не только в стихах, но и в жизни был поэтом-пропагандистом. "Манера говорить и вести пропаганду у него своеобразная, совершенно неподражаемая, - пишет Степняк-Кравчинский. - ...> Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков ...> Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы". [20] Народнические "задирательные" песни могут показаться современному читателю слишком резкими и грубоватыми, а романсы чересчур слезливыми и сентиментальными. Но это не значит, что их создатели не обладали чувством меры. Вспоминая свой пропагандистский опыт, Н. А. Морозов замечал: "Наш простой народ не понимает середины! Если юмор, то ему нужен уж очень первобытный, чисто ругательный", "если что-нибудь возвышенное, то нужно такое, чтоб сентиментальность просачивалась положительно из каждого слова, из каждой фразы, и слог был бы таким высоким, что все время лились бы из глаз слезы умиления!". [21] Не в расчете ли на эти качества народной психологии написана Синегубом "Дума ткача" (1873)? Выполненная в стиле жестокого мещанского романса, она получила широкую популярность в народной среде:
Мучит, тервает головушку бедную
Грохот машинных колес;
Свет застилается в оченьках крупными
Каплями пота и слез.
"Ах да зачем же, зачем же вы льетеся,
Горькие слезы, из глаз?
Делу - помеха; основа попортится!
Быть мне в ответе за вас!
(110)
Не меньшим успехом у народа пользовался перепев "Дубинушки", принадлежавший перу Синегуба или Клеменца (точное авторство не установлено). В имении революционера Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии на массовых гуляниях "с особенным воодушевлением пела толпа известный революционный вариант приволжской бурлацкой "Дубинушки". Среди общего смеха и гула так и гремели ее куплеты:
Ой, ребята, плохо дело!
Наша барка на мель села.
Царь наш белый кормщик пьяный!
Он завел нас на мель прямо.
Чтобы барка шла ходчее,
Надо кормщика в три шеи.
И каждый куплет стоголосая го.гаа сопровождала обычным припевом:
Ой, дубинушка, ухнем.