Еще более пристальному и многостороннему рассмотрению подвергает Лесков характер человека живой и восхищенной души в повести "Очарованный странник" (1873).
С первой минуты своего появления в повести Иван Северьяныч предстает воплощением могучих душевних и физических сил народа. Своеобразный ключ к пониманию этого образа - удивительное сходство героя с Ильей Муромцем. Иван Северьяныч - богатырь не только по стати и необыкновенной силе, но и но натуре своей. С самого рождения ему свойственны неуемная жизненная сила, энергия, жажда действия, которые толкают его порой на самые безрассудные поступки, как та сила богатыря Святогора, о которой в былине говорится:
Не с кем Святогору силой померяться.
А сила-то по жилочкам так живчиком и переливается.
Грузно от силушки, как от тяжелого беремени. [10]
Именно эта стихийная сила взыграла в Иване Северьяныче, когда он в бытность свою графским кучером неожиданно для самого себя насмерть засек старика-монаха, который заснул на возу с сеном и вовремя не посторонился с дороги. Позже, прозябая в роли няньки при малом ребенке, он нарочно задирает форсистого офицера, чтобы вызвать его на драку и тем себя потешить. Молодецкое озорство роднит Ивана Северьяныча со знаменитым Васькой Буслаевым, который готов был вызвать на бой весь Новгород.
Сближая характер главного героя повести с легендарными характерами русских былинных героев, Лесков ставит его в особые, свободные отношения со временем, выводя его из "тесноты и духоты" той действительности, в которой он живет, на широкий простор исторического бытия. Самим складом своей натуры Иван Северьяныч как бы осуществляет ту связь времен, которая виделась Лескову одним из главных залогов благополучия настоящего и будущего России, плодотворного исторического движения русской жизни.
Во многом именно благодаря этим безмерно увеличивающим силы героя его связям с героическим прошлым Иван Северьяныч с самого начала своего появления в повести выступает убежденным поборником идеи жизненной активности личности: "толцытеся!" (4, 390).
В то же время вековой застой, неподвижность русской жизни порождают совсем иные чары, тяготеющие над героем, - чары инерции, покоя, ленивой созерцательности. В его жизни знаменательно чередуются друг с другом периоды предельной активности, позволяющей ему одолеть такие препятствия, которые как будто бы и по подвластны человеческой воле - так они велики, и периоды пассивного прозябания, бездумного покорства обстоятельствам, детской потерянности, почти полного отказа от собственной инициативы.
По воле автора "очарованный странник" Иван Северьяныч живет не только в большом времени, но и в большом пространстве, что также намного увеличивает потенциал его духовных сил. Как истинный богатырь, он не знает никаких территориальных ограничений, пути-дороги ему не заказаны. Сама эта столь бурно переживаемая им возможность соприкосновения с расстилающимся перед ним необъятным русским простором вызывает в его душе состояние счастливого упоения, как бы уравновешивает силы обеих сторон - "я и мир", усиливает жажду богатырского деяния.
Правда, свободный контакт героя с простирающимся перед ним миром имеет в изображении Лескова и оборотную сторону: высвобождая огромную душевную энергию "очарованного богатыря", он бессилен в то же самое время сообщить ей должную меру н необходимую гуманистическую направленность.
Возражая революционным идеологам, Лесков с присущим ему полемическим азартом продолжает отстаивать здесь мысль о превалировании стихийного начала в русской народной жизни.
В истолковании писателя богатырская сила Ивана Северьяныча является еще недостаточно осознанной силой. Из собственного рассказа героя повести явствует, что он (особенно в начале своей жизни) во многом еще вольный "сын природы", который следует в своих поступках но какой-либо наперед обдуманной идее, а непосредственному чувству. Эта особая его близость природе становится особенно очевидной из его рассказа о том, как он усмирял диких коней. Неоспоримое превосходство Ивана Северьяныча над всеми теми, кто берется за это опасное дело, полагаясь на профессиональную выучку, именно в том, что он не только понимает толк в коне, по чует его нрав, угадывает его повадку, обходит его "нутряной" хитростью.
Однако Иван Северьяныч в повести Лескова - не только "нерассуждающий герой", но и человек художественного склада, наделенный обостренной интуицией и восприимчивостью. Самое живое начало его души, которое одухотворяет собой все стихийные проявления его великой жизненной энергии, его богатырской силушки, - это его прирожденный артистизм, способность удивиться открывающейся его взору многоликой красоте, в полной мере испытать на себе власть ее многообразных очарований. Но случайно сам Иван Северьяныч называет себя "восхищенным человеком" (4, 478), а его богатый покровитель, князь, у которою он служит, не раз именует его артистом, вкладывая в это понятие самый высокий и многообъемлющий смысл ("...ты артист, ты не такой, как я, свистун, а ты настоящий, высокой степени артист..." - 4, 482).
Именно благодаря артистической природе своего характера Иван Северьяныч совершает в этой повести не только самые неожиданные и далекие странствия, но и путь духовного восхождения, в котором он заново обретает себя, во многом преодолевая стихийность и безответственность своего прежнего существования, вырастая в подлинно значительную личность.
Органически свойственное Ивану Северьянычу чувство прекрасного, развиваясь в его душе, постепенно перестает быть только эстетическим чувством, - оно все более обогащается чувством горячей пристрастности, привязанности, внутреннего понимания тех, кто вызывает у него любование, подъем, восторг.
Диалектика этих чувств - эстетического и нравственного - с особой очевидностью обнажается в одном из центральных эпизодов повести, изображающем встречу героя с цыганкой Грушей. Ивану Северьянычу, только что жестоко уязвленному продажей красавицы-кобылицы, неожиданно открывается новая красота, которой богата жизнь, - красота женщины, красота таланта, красота человеческой души. Пережитое им очарование Грушей - это новая фаза роста его души, в которой обнаруживаются вдруг новые, неведомые ранее ему самому возможности. В этот высокий час своей жизни Иван Северьяныч перестает быть только азартным "охотником". В контексте его рассказа это слово получает особое значение, оказываясь производным от глагола "хотеть". Охотник - человек неуемных, страстных желаний, которые он способен немедленно осуществить, невзирая ни на какие препятствия. В его своенравной душе "прорастает" новая способность: не только возгореться собственным порывом, но ощутить строй другой души, внять чужому страданию, всем существом откликнуться на него, явить братскую, самоотверженную любовь к человеку, поразившему его своей красотой и талантом.
Трагическая гибель Груши, которую Иван Северьяныч, так это чудится ему, сам спихнул в реку с обрывистого берега, уступая ее мольбе, по его выражению, всего его "зачеркнула". Пережив эту драму, он поднимается на новую нравственную высоту. На смену прежнего бездумного своеволия, импульсивности поступков приходит новая целеустремленность его действий, подчиненных единому осознанному нравственному побуждению: "И ничего у меня да душе нет ...> а думаю только одно, что Грушина душа теперь погибшая и моя обязанность за нее отстрадать", - вспоминает впоследствии Иван Северьяныч (4, 498). Эту потребность "постраждовать" Лесков, как и Достоевский, рассматривал как характерное свойство народной души.
Повинуясь высокому влечению, Иван Северьяныч отправляется на Кавказ и вызывается там на самое опасное дело. Отчаянная его храбрость восхищает командира, который представляет его к награде и производит в офицеры. Однако и после свершения воинского подвига Иван Северьяныч в собственных глазах остается великим грешником, которого якобы ни земля, ни вода принимать не хотят. Эта самооценка - проявление значительной нравственной эволюции героя.
Преисполненный ранее стихийной радостью жизни Иван Северьяныч долгое время заглушал в себе голос своей совести, звучавший в его сновидениях, в которых являлся к нему убитый им старик-монах. Теперь этот голос обретает новую власть в его душе и побуждает его творить столь суровый суд над своей былой жизнью, который возможен только для человека, достигшего праведнической чистоты и святости.
В такой трактовке народного характера Лесков отчасти смыкался не только с Достоевским, но и с Некрасовым, который в известном стихотворении "Влас" (1855) поэтизировал тот же необыкновенно широкий мир нравственных возможностей русского крестьянина, душа которого способна самым неожиданным, почти чудесным образом высвободиться вдруг из-под тяготеющих над ней ограничений и дать новое, высшее направление всей его жизни.
Томимый жаждой "постраждовать" Иван Северьяныч в конце своей жизни оказывается во власти нового, высшего очарования идеей героического самопожертвования во имя отечества, которому, как чует его вещее сердце, грозят великие бедствия.
Никакие самые строгие меры его монастырского начальства, которое то на долгий срок поселяет доморощенного пророка в яму, то переводит его в холодную избу, не в силах погасить этот его душевный порыв. Покинув монастырь, он остается верен своему наитию. Спокойно и просто говорит он своим спутникам, что ему "за народ очень помереть хочется" (4, 513).
Так и в крайне неблагоприятных обстоятельствах русской жизни с ее оглушающими "сюрпризами" характер Ивана Северьяныча обнаруживает счастливую и обнадеживающую возможность "саморазвития". Его жизнь, которую он сам с добродушной иронией называет драмокомедией, - это житие великомученика, проявившего поразительную способность выстоять, приняв на себя все "борения жизни".
И в то же время она еще более замечательна тем, что момент послушной покорности Ивана Северьяныча воле обстоятельств в ней всегда относителен, абсолютна живая энергия его духа, устремленного к высшему идеалу.
4
Колоритный характер даровитого русского человека, мера его творческих возможностей и его судьба в России оказываются в центре внимания Лескова и в более позднем его произведении - знаменитом сказе о косом Левше (1882). Сознавая известную родственность этой повести "Очарованному страннику", Лесков намеревался впоследствии опубликовать оба этих произведения вместе под общим названием "Молодцы".
Однако если в "Очарованном страннике" главный герой выведен автором далеко за границы своего "биографического" временя, то Левша, напротив, несравненно более жестким образом привязан к нему, и это обстоятельство значительно меняет общую тональность произведения.
В раскрытии характера этого замечательного русского самородка Лесков активно использует традиции народного сказа, устного предания, прибаутки. Следуя своему постоянному стремлению к подлинности изображения народной жизни, писатель особенно дорожит теми выработанными фольклором специфическими приемами повествования, которые сводят почти на нет возможную пристрастность в освещении лиц и событий, обеспечивая максимальную объективность рассказа.
В основе сюжета сказа лежит характерный для народного эпоса мотив состязания, соперничества, борьбы, затрагивающей интересы всей нации.
Столь широкое содержание конфликта, который таится за внешне эксцентрической и забавной историей английской диковинки, определяет собой в сказе всю спетому авторских оценок, существенно отличных от тех, к которым склоняется благодушно настроенный повествователь.
Верный своему убеждению в том, что общественное призвание художника "переустанавливать точки зрения" (ложные в свете высшей истины), Лесков так организует движение сюжета в своем сказе, что наиболее далекими от заботы о национальных и государственных интересах России предстают именно те, кому в первую очередь надлежит радеть о престиже страны, - ее высшие правители, цари.
Высказанные в духе патриархальной морали хвалебные характеристики монархов не только не получают потом подтверждения в развитии событий, но наоборот, с самого начала повествования вступают в резкое противоречие с объективным смыслом конкретных ситуаций, в которых предстают перед читателем эти коронованные особы.
Так, царь-победитель Александр, совершающий свое развлекательное путешествие по Европе, точно забыв о великих силах своего народа, легко и бездумно поддается влиянию англичан, желающих его "чужестраннотью пленить" и "от русских отвлечь" (7, 26). Доверчиво взирает он на все их специально заготовленные раритеты. Раньше, чем они сами на то надеются, начинает болеть за их интересы и с поразительной быстротой приходит к безапелляционному выводу, что "мы, русские, со своим значением никуда не годимся" (7, 27).
Во всех перипетиях своих отношений с англичанами он предстает человеком "безнатурным", легко управляемым чужой волей, в данном случае - волей тех, кому в будущей войне предстоит выступить в качестве врагов России и нанести ей сильнейшее поражение. В более позднем своем сатирическом произведении Лесков назовет таких людей, как Александр, "чертовыми куклами" и сделает их главной мишенью своей сатиры.
Восторженно принимая "коварный" подарок англичан - металлическую блоху, Александр далек от того, чтобы подумать о возможном соперничестве с ними в столь диковинном искусстве. Он капитулирует без борьбы.
Несравненно более активное отношение к английской блохе, которое проявляет другой русский царь (Николай I), таит в себе, тем не менее, некий компрометирующий его смысл: это активность особого рода, диктуемая более всего мелкими личными побуждениями, жаждой самоутверждения, тщеславием, апломбом.
Восторг Николая, который он изъявляет при виде подкованной туляками блохи, далек от собственно патриотического воодушевления, от бескорыстного любования чудом человеческого труда, искусства, находчивости. Истинную подоплеку этого восторга выдает реплика самого Николая: "Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут" (7, 46). Подвергнутая "русским пересмотрам" блоха для царя - это более всего вещественное доказательство верноподданнической преданности ему всех русских людей, новых проявлений которой так алчет его уязвленная недавним "смятением" душа.
Истинными вершителями событий, направленных к возвеличению славы России, выступают в сказе Левша и его товарищи - те тульские мастера, искусству которых и препоручают английскую диковину. Именно они являют своим поведением истинное достоинство, спокойную твердость духа, полное сознание национальной ответственности. Обдумывая сложившуюся ситуацию, они судят о ней, не допуская никаких перехлестов оценок в ту или иную сторону: "...аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом. Против нее, - говорят, - надо взяться подумавши и с божьим благословением" (7, 35). Такое поведение, свободное от пустой суетности, особенно рельефно контрастирует с мелочностью побуждений русских царей.
В таком повороте сюжета находит свое выражение излюбленная мысль писателя о "маленьких великих людях", которые, стоя в стороне от исторических событий, вершат исторические судьбы страны. "Эти прямые и надежные люди", - так с уважением и сердечным теплом отзовется о них Лесков в своем более позднем рассказе "Человек на часах", сближаясь в оценке демократической массы с Л. Толстым.
Однако это в высшей степени уважительное отношение писателя к тульским мастерам вовсе не исключает в сказе мягкой иронии по отношению к ним. Лесков далек здесь от идеализации народных возможностей, он трезво оценивает их. Писатель учитывал роль социально-исторических обстоятельств, ограничивающих творческие силы народа, накладывающих на многие русские изобретения печать шутовской эксцентричности или практической несообразности.
С этой точки зрения для понимания общего смысла сказа принципиально важно", что сам результат "безотдышной", самоотверженной и вдохновенной работы тульских мастеров таит в себе "коварную" двойственность впечатления: им действительно удается сотворить чудо - подковать "нимфозорию". И тем не менее их превосходство не абсолютно. Подкованная на глазок блоха не может более "дансе танцевать". "Усовершенствованная" английская диковинка оказывается в то же время безнадежно поломанной.
В развитии сюжета этот прискорбный для престижа русского изобретательства момент получает свое определенное объяснение, важное для понимания общей мысли сказа. Как справедливо судят англичане, русские мастера, проявившие поразительную дерзость воображения, очевидно, "расчета силы" не знали, и Левше приходится согласиться с этим: "Об этом, говорит, - спору нет, что мы в науках не зашлись..." (7, 50).
Так в изображении удивительной работы тульских мастеров, одновременно и возвышающей их над заморскими соперниками и выявляющей их известную слабость, выражает себя чуждая каких бы то ни было примирительно-апологетических тенденции горькая, тревожная мысль Лескова о русской непросвещенности, которая жестоким образом гнетет и сковывает великие силы и возможности народа, обрекая его на ряд поражений и неудач.
Вопрос о том, что может русский человек, сразу влечет за собой в сказе Лескова другие не менее важные вопросы: как этот человек живет, имеет ли он, подобно английским мастерам, "абсолютные обстоятельства" для развития своего таланта, с каким отношением к себе он сталкивается со стороны власть имущих, как складывается его судьба.
Правда, ни рассказчик, ни сам Левша, свыкшиеся с давно сложившимся в России определенным порядком вещей (контрастирующим с тем, который Платов и Левша увидели в Англии), не задают себе этих вопросов, однако писатель предпринимает особые меры к тому, чтобы они с неотвратимой неизбежностью встали в сознании его читателей.
Рассказывая, например, с какой "церемонией" ездил Платов, выполняя государев наказ, Лесков живописует фигуры "свистовых" казаков, которые сидят но обе стороны от ямщицкого облучка и на протяжении всего пути беспрестанно обливают своего возницу ударами нагаек "Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали..." (7, 39).
На фоне такого изображения "быстрой русской езды", контрастного знаменитому гоголевскому описанию, весьма двусмысленным кажется пояснительное замечание рассказчика: "Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в строгости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала" (7, 39). Мера язвительности этой формулы становится еще более очевидной при сопоставлении ее с аналогичной репликой Щедрина. В "Истории одного города", еще более резко обличающей русский деспотизм, о появлении градоначальника Брудастого говорится так: "Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков". [11]
Сам рассказчик не делает ударения на подобных подробностях, он говорит о них вскользь, походя, как бы между прочим. Однако все эти вошедшие в его повествование "мелочи" русской жизни - хитроумное сечение ямщиков, грубая платовская ругань в адрес тульских мастеров, едва не случившийся арест Левши, которого везут в Петербург в передке платовской кибитки, скоропалительность его отъезда в Англию - все это явления одного порядка, аккумулирующие в себе общий дух русской жизни николаевских времен с ее разнузданным самовластьем одних и бесправием других, дух, внушающий автору самое горькое чувство.