Деятельность и усердие венского двора, желавшего непременно начать войну, были чрезвычайны. Большая часть кавалерии в Богемии не имела еще лошадей и снабжена была ими лишь в конце августа в лагере при Коллине, когда пруссаки находились уже в королевстве; к войне были так мало подготовлены, что не было даже лошадей для доставки артиллерии и снарядов в Богемию{18}. Тогда Мария-Терезия велела открыть свои конюшни и дала собственных лошадей для перевозки орудий. Австрийское и богемское дворянство старалось наперебой следовать этому великому примеру. Сюда спешили со всех сторон менять лошадей, и транспорт был доставлен с поспешностью, которой нельзя было и ожидать.
Эти обстоятельства и потеря драгоценного времени, в течение которого Фридрих мог бы овладеть Богемией, побудили того изменить свою систему; он не мог уже довольствоваться нейтралитетом Саксонии, чтобы обеспечить свой тыл от врагов, поэтому он настаивал на заключении формального союза с Августом, чтобы тот мог освободить свои войска, причем обещал королю польскому, что ему не придется раскаиваться в этом, если только счастье улыбнется прусскому оружию; если же Пруссию постигнут неудачи, то и Саксония должна будет покориться той же судьбе. Но Август и слышать не хотел о союзе; в трогательном ответном письме от 12 сентября он говорил: "Ваше Величество, Вы, должно быть, считаете, что для Вас нет иного спасения, как только гибель моей армии либо от меча, либо от голода. До последнего еще далеко, а от первого меня, надеюсь, избавит в крайнем случае рука Всевышнего, преданность и мужество моих войск. - Я готов на все, чтобы помириться с Вашим Величеством относительно того пункта, который так важен для Вас, если это не оскорбит моей чести" .
Такая стойкость со стороны ленивого от природы монарха была неожиданна. Фридрих сделал еще одну попытку; он послал к Августу своего любимца, генерала Винтерфельда, столь же отличного воина, как и ловкого придворного человека, чтобы тот своим красноречием сделал еще более вескими его собственные письменные представления. Фридрих сильно добивался союза Пруссии с Саксонией еще потому, что "эти две соседние державы (так выражался он в своем письме к Августу) не могут обойтись друг без друга, а истинная польза их состоит в том, чтобы они всегда были в союзе". Но так как и эти аргументы были тщетны и Август ссылался на честь и совесть, то в последнем письме своем от 15 сентября Фридрих выразился так: "Жаль, что я не могу быть еще более предупредительным".
Несмотря на это, Винтерфельд еще раз был отправлен к польскому королю, но его многократные убеждения и новые предложения были одинаково безуспешны. Положение Августа становилось все затруднительнее, вследствие приближения дня польского сейма, назначенного на 4 октября, и потому он просил дать ему пропуск для поездки в Варшаву. Фридрих не соглашался на это, пока не будет решена судьба Саксонии. Просьбы Августа были все настойчивее; великий канцлер Польши Малаховский сам отправился в прусский лагерь и грозил, что Польша не останется безразличной к насильственному удерживанию своего короля. Но Фридрих оставался непреклонен.
Между тем Броун получил от своего двора положительный приказ во что бы то ни стало освободить саксонцев. Соединение обеих армий под начальством опытного полководца, которого Австрия причисляла к величайшим своим сыновьям, тотчас сообщило бы войне иной оборот.
Фридрих был убежден в этом и потому удвоил свою деятельность, чтобы блокировать саксонский лагерь и отрезать находящиеся в нем войска от всякой помощи. Чтобы лучше достигнуть этой цели, фельдмаршал Кейт должен был двинуться с сильным отрядом в Богемию, для наблюдения за движениями австрийцев. Прусский фельдмаршал граф Шверин уже проник с 35 000 человек в Богемию и расположился лагерем близ Кенигсгреца. По плану Фридриха, эти две прусские армии должны были так занять неприятеля в его собственной стране, чтобы он не мог подумать о саксонцах. Сам он ждал со дня на день сдачи блокированной армии, так как до этого считал опасным идти в Богемию, где у него не было продовольственных складов, кроме того, саксонские войска тогда овладели бы Эльбой и остались бы в тылу у короля; у него не было и достаточного количества повозок и судов для перевозки жизненных припасов, а ужасные дефиле, прикрывавшие со всех сторон доступ в это королевство{19}, требовали еще многих необходимых приготовлений.
Чтобы освободить саксонцев, Броуну приходилось переправляться через Эгер, а у него еще не было понтонов; они были доставлены вместе с необходимой артиллерией, и лишь тогда Броун выступил в поход. Фридрих намеревался принудить его к отступлению посредством битвы; передав поэтому начальство над блокированной армией маркграфу Карлу, он отправился к своим войскам, стоящим при Ауссиге, и выступил с ними из лагеря 30 сентября, как раз в тот день, когда Броун действительно переправился через Эгер. На рассвете следующего дня оба войска встретились недалеко от богемского местечка Ловозиц. Австрийская армия состояла из 50 батальонов и 72 эскадронов и имела 98 орудий; прусская из 24 батальонов, 60 эскадронов при 102 орудиях. Был густой туман, так что в нескольких шагах едва можно было различать предметы. Броун не занял высот Лобош и Радозиц, с которых можно было обстреливать австрийцев. Это обстоятельство заставило Фридриха предположить, что австрийцы переправились через Эльбу и что он наткнулся лишь на арьергард. Несколько тысяч человек хорватов и венгерской пехоты, расположившиеся в виноградниках у подошвы горы Лобош и открывшие ничтожную пальбу по прибли жающимся пруссакам, подтвердили это мнение, по тому что такими легкими отрядами обыкновенно при крывают отступление. Императорская конница, подвер гнувшаяся огню прусской артиллерии и стойко выдер жавшая его, как бы желая исполнить еще другие намерения, довершила заблуждение короля. Сражались в густом тумане, не видя друг друга; между тем король велел занять высоты.
Так как позиция Броуна была обеспечена в центре и на левом фланге болотами и другими недоступными проходами, то Фридрих обратил все свое внимание на город Ловозиц, прикрывавший правый фланг неприятеля, и сосредоточил там лучшую свою пехоту и большое количество орудий; впереди он выдвинул сильную батарею и устроил редуты. К полудню туман рассеялся и обе армии увидели друг друга. Прусская кавалерия произвела правильную атаку, перескочив через широкий ров, и опрокинула австрийскую конницу; но, преследуя ее в горячности, попала под сильный огонь ловозицкой артиллерии и должна была отступить с большим уроном. Не могла она прорваться и через левый фланг неприятельской пехоты, которая была расположена на краю глубокого рва. Тогда пруссаки решили прогнать хорватов из виноградных садов, заборы и плетни которых служили им бастионами; это предприятие удалось, хотя стоило многих трудов. Однако Броун велел теперь лучшей своей пехоте, стоявшей на правом фланге, атаковать высоты; но стоявшие там пруссаки защищались, как львы: несколько полков истратили уже все свои патроны; тогда они бросились в штыки и били неприятелей прикладами, как дубинами. Этот ужасный рукопашный бой длился до тех пор, пока пруссаки не прогнали австрийцев с горы и в самый Ловозиц. Пользуясь их замешательством, они подожгли город и выбили оттуда все неприятельские войска, чем наконец решили судьбу этого дня. Броун совершил мастерское отступление под прикрытием пехоты левого фланга, которая совсем не сражалась и одна только была в порядке. Чтобы обеспечить свою ретираду, он велел сломать мост через Эльбу у Лейтмерица и все мосты через Эгер; таким образом он оставил королю поле битвы, не уступив тому, однако, своих прав на победу. Но победа была несомненна, как и последствия доказали это, хотя прусское войско потеряло больше солдат и с обеих сторон имелись пленные. В Вене отслужены были молебствия в продолжение девяти дней за павших в битве воинов, причем остряки говорили: "Это благодарственный молебен за то, что нам все же не так худо пришлось"{20}.
Так прошла первая битва этой достопамятной войны; она продолжалась с 7 часов утра до 3 часов пополудни и послужила как бы образчиком прусских подвигов в последующих сражениях. Король был так восхищен мужеством пруссаков, что, описывая битву в письме к фельдмаршалу Шверину, выразился так: "Никогда еще мои войска не производили таких чудес храбрости, с тех пор как я имею честь командовать ими". Храбрость эта была необходима, по причине сильного сопротивления, которое вырвало из уст воинов Фридриха восклицание: "Это уж не прежние австрийцы". Раненые же неприятельские солдаты говорили: "А пруссаки все те же". Победители потеряли убитыми и ранеными 3300 человек, пленных было взято 700 человек; австрийцы же потеряли несколькими сотнями человек меньше пруссаков.
Броун был болен; несмотря на это, он переносил невзгоды сурового времени года, спал под открытым небом, так как отослал свою палатку, и день и ночь подвергался всем неудобствам военной жизни до того, что однажды перед лицом любящего его войска упал от потери сил. Полководец этот был теперь вынужден вернуться за Эгер и отказаться от своего намерения освободить саксонцев. Решено было, чтобы бедствующие союзники в ночь на 11 октября переправились у Кенигштейна через Эгер и тогда с двух сторон атаковали пруссаков. Но необыкновенно дождливая и бурная погода, невозможность перевозки тяжелых медных понтонов голодными лошадьми, а также иные неудачи замедлили эту переправу, которая состоялась только через два дня. Фридрих воспользовался этим драгоценным временем, чтобы усилить посты на Эльбе и укрепить их окопами и засеками. Правый берег этой реки у Пирны и Кенигштейна горист и покрыт густым лесом. Глубокие пропасти, отделяющие горы, делали страну недоступной для прохода войск, тем более что неприятель находился поблизости и владел высотами. Поэтому саксонцы, переправившись через Эльбу, надеялись, по крайней мере, узнать о приближении австрийцев; но они не нашли и следа своих союзников, которых удерживал отчасти один прусский отряд, под командой генерала Лествица, отчасти же большие неудобства местности; увидели они зато, как пруссаки завладели страшными ущельями, через которые им надо было пройти в Богемию. Невзирая на это, они все же пытались построиться у подошвы горы Лилиенштейн; но теснота места помешала им; в беспорядке и пав духом заняли они тут позицию, томительно ожидая печальной судьбы своей. Положение их ухудшилось по той причине, что ни австрийцы, ни саксонцы не были знакомы с местностью и составляли свои планы просто наудачу. К тому же пропало письмо Броуна, написанное им к саксонскому фельдмаршалу Рутовскому, а продолжительный ливень сильно попортил дороги, так что поход сопряжен был с большими трудностями, причем саксонцы должны были оставить все свои орудия по ту сторону реки.
Оставленный саксонцами лагерь у Пирны был тотчас же занят пруссаками, которые при этом наткнулись на их арьергард. Страшная буря заглушила гром сильной пушечной пальбы, так что австрийцы, находившиеся вдалеке, ничего не слышали. Все стихии, боги и люди восстали, казалось, на саксонцев. После четырехчасового храброго сопротивления арьергард был взят в плен, а вместе с ним и большая часть обоза и артиллерии. Это был важный транспорт, который не мог присоединиться к своему войску, так как мост был разрушен. Король польский не был свидетелем всех этих неудач, так как за несколько дней до этого отправился со своими сыновьями и любимцем Брюлем из бывшей главной квартиры в Штруппене в крепость Кенигштейн; отсюда он посылал фельдмаршалу Рутовскому многократные и невыполнимые приказы атаковать неприятеля, но даже если бы они и были удачно исполнены, саксонцы не сумели бы проложить себе путь к австрийскому войску.
Никогда еще храброе и благоустроенное войско не находилось в более печальном положении. Это было повторением события при Кавдинуме, и если пруссаки, подобно самнитянам, не заставили саксонцев пройти под ярмом, то лишь потому, что за двадцать два столетия много произо шло перемен в понятиях{21}. Голод свирепствовал в саксон ских войсках, к нему присоединился холод сурового времени года и потеря обоза. Три дня и три ночи саксонцы стояли под ружьем без всякой пищи; у них уже не было ни патронов, ни пороха. Под открытым небом, среди высоких гор, крутых утесов, под бдительным оком неприятеля, не откуда было им ждать спасения, и положение их было безнадежно. Судьба их всецело зависела от милости победителя, которому они, с согласия Августа, предложили наконец перемирие 14 октября после тридцатичетырехдневной осады.
Король польский был необыкновенно удручен своим большим несчастьем. В тот же день он писал своему фельд маршалу Рутовскому: "Надо покориться Всевышнему. Я независимый государь - таким хочу жить и умереть; в жизни и смерти хочу блюсти честь свою. Передаю вам судьбу моей армии. Пусть ваш военный совет решит: должно ли ей сдаться или предпочесть смерть, - все равно от голода или меча".
Министр Брюль хотел склонить фельдмаршала Броуна к удержанию своей позиции еще один день; он писал: "Если мы будем капитулировать, то не преминем обеспечить отступление Вашего Сиятельства так, чтобы Вы не подверглись нападению всей прусской армии". Но Броун отступил, не обратив внимания на эти аргументы, обличавшие человека, который не знал, с каким врагом имеет дело, и потому ожидал получить выгоды при капитуляции. Условия ее были весьма тяжелы как для саксонских войск, так и для короля. Вся армия, состоящая еще теперь из 14 000 воинов, должна была сдаться. Офицеры были отпущены, а унтер-офицеров и рядовых заставили присягнуть королю прусскому; произошло большое трогательное зрелище: 14 000 воинов положили оружие и умоляли дать им хлеба. Голод и отчаяние между знатными и малыми сказались в юдоли горести при Лилиенштейне поражающими сценами, на которые Август смотрел с высоты своей крепости. Нужда дошла до крайности, потому была оказана скорая помощь. Солдаты, совершенно обессиленные из-за голода и невзгод, получили тотчас же самое необходимое; каждой роте отпущено было 20 шестифунтовых хлебов, а пленные генералы удостоились чести быть приглашенными к столу прусского короля в главную квартиру в Штруппене.
Несчастие саксонцев не навлекло на них стыда; напротив, оно стало достопамятной эпохой в их летописях. Они так долго сопротивлялись прусскому могуществу со своим маленьким войском, мужественно боролись с небывалыми препятствиями и покорились только законам природы и высшей судьбе. Это сопротивление их спасло между тем еще плохо подготовленное императорское войско в Богемии и все провинции Марии-Терезии, где рассеянные войска легко могли быть истреблены; вообще оно имело самые важные последствия для Австрии. Это была наибольшая услуга, оказанная этой монархии чужеземным народом со времени освобождения Вены храбрым королем Собеским. Но императорские войска и двор совсем не оценили по достоинству это благодеяние. Солдаты Броуна насмешливо звали армию, стоявшую под Пирной, "саксонским пикетом", а императорский двор предпочитал пожертвовать великим курфюрстом саксонским и его прекрасной страной.
Таким образом польский король перенес унижение, которое уже целые столетия не выпадало на долю ни одного европейского монарха. Он разом потерял всю свою преданную саксонскую армию, и в Кенигштейне при нем осталось едва только несколько человек гвардии и очень небольшая свита. Все его старания добиться от победителя более умеренных условий были напрасны. Фридрих сам диктовал ответы на все 14 пунктов этого знаменитого договора о сдаче. Некоторые из ответов, касавшиеся сильных нужд, претерпеваемых пленными войсками, были весьма лаконичны и состояли из одного слова: хорошо; но все они обличали решительный тон победителя, который считал, что дает больше, чем побежденный мог надеяться. Август убедительно просил, чтобы ему оставили по крайней мере его гвардию, составленную из отличных солдат. Но ответ Фридриха был весьма оскорбителен, в нем ярко сказалось право сильного: гвардия эта, сказал он, должна подвергнуться той же участи, что и прочие войска, так как я не хочу вторично утруждать себя взятием ее. Однако знамена, штандарты и литавры саксонских войск были все же возвращены польскому королю, а чтобы удовлетворить хотя бы одну из его многочисленных просьб, крепость Кенигштейн была объявлена нейтральной на все продолжение войны.
Десять саксонских пехотных полков остались в преж нем составе с тою только разницей, что им дали прусские мундиры, знамена и прусских командиров; остальные войска и вся кавалерия были распределены между прусскими полками. Сюда присоединились 9284 рекрута, которых Саксония должна была поставить в первые же месяцы для пополнения полков. Офицеры были отпущены на честное слово, с тем чтобы не служить более в этой войне против короля прусского. Но ненависть Марии-Терезии и Августа к Фридриху была так велика, что это слово было нарушено: саксонские офицеры были совершенно освобождены от своего обязательства, чем навлечен был позор на военное сословие. Ослепленные страстями, союзники забыли, что честь есть звено, соединяющее европейские армии; это призрак, который не следует освещать факелом истины, так как он, подобно незримому страшному божеству, неустрашимо ведет людей к смерти.
Такой поступок Фридриха, принудившего целую армию в полном составе поступить на службу к победителю, беспримерен во всемирной истории. Но он слишком понадеялся на критическое положение Августа, который не в состоянии был тогда содержать армию, и на бедственное положение войск его, лишенных государя, и забыл о врожденной преданности саксонцев своему отечеству и королю; она вскоре обнаружилась - к немалому удивлению Фридриха. Ожидали, конечно, что будут дезертиры, но никак не могли предположить, чтобы уходили целые батальоны, решительно и в полном порядке. Большая часть их уходила систематически со всеми воинскими почестями, прогнав или перестреляв своих начальников; они увозили обоз, снаряды и полковые кассы, словом - все принадлежности армии, и направлялись в Польшу или же присоединялись к французской армии. Прусский король произвел многих саксонских унтер-офицеров в офицеры, чтобы тем привязать их к своей службе. Но эта мера оказалась недостаточной, так как эти-то патриоты и были зачинщиками побега; другие же, не соглашавшиеся на это, принуждены были удалиться. Оставшихся распределили гарнизонами в городах, но и это средство было неудачно. В Лейпциге часть гарнизона силой открыла ворота и ушла среди белого дня. В Виттенберге, Пирне и других городах саксонские солдаты принуждали прусских командиров сдаваться врагу; часто даже во время сражений целые роты саксонцев уже на самом поле битвы переходили к австрийцам и тотчас же начинали бить пруссаков.
Август, ожидавший решения своей участи в Кенигштейне, получил наконец право свободного проезда со свитой в Варшаву, куда и выехал немедленно; 18 октября Фридрих снабдил его на дорогу очень любезным отпуском. И теперь, как и в прежних королевских письмах, они называли друг друга братом; такое нежное обращение составляло принадлежность придворного этикета восемнадцатого столетия, точно так же, как соболезнующие и поздравительные письма коронованных особ даже во время жесточайших войн. При отъезде короля ему оказан был величайший почет; все войска были удалены с того пути, по которому следовал несчастный монарх, чтобы избавить его от неприятного зрелища.
Тогда прекратилась и переписка между обоими королями; однако саксонский генерал Шперкен продолжал ее от имени Августа. Главным предметом ее был отряд уланской стражи, которую хотели расставить для облегчения сообщения из Польши через Силезию и Саксонию. Фридрих сразу будто бы соглашался на это, но так как были обнаружены постоянные попытки саксонского двора извещать врагов обо всем и побуждать к побегам саксонцев, вступивших на прусскую службу, то он внезапно прервал переписку со Шперкеном. В письме своем от 2 декабря он писал: "Моей снисходительностью весьма злоупотребляют. После недружелюбного поведения вашего двора, мне остается только одно - прибегнуть к оружию. Это мое последнее письмо к вам".
Ни одно событие текущего столетия вплоть до французской революции не произвело в Европе столь сильного впечатления, как бедствие, постигшее королевскую семью, родственную стольким могущественным государям; в страданиях ее приняли участие все короли. Даже Георг II Английский объявил важнейшим дворам, что он не одобряет поведение Фридриха в Саксонии. В правительственных указах, появившихся в Вене, обнаружилась смертельная ненависть Австрии; они были чрезвычайно резки и преисполнены самых бранных упреков. Король прусский обвинял ся в самых низких происках и являлся в них зачинщиком недавно открытого в Швеции заговора против Сената22; австрийцы до того забылись, что упрекали даже Фридриха в гневе отца его, в наказании, постигшем его в Кюстрине, и в императорском посредничестве, которое, как тут значилось, спасло ему жизнь{23}.
Эта безграничная ненависть стала теперь господствующей страстью венского двора, который отличался до сих пор высокомерием. Последнее теперь было забыто, так что императрица Мария-Терезия, до сих пор строго соблюдавшая свое достоинство и считавшая женское целомудрие первою из добродетелей, унизилась до того, что стала льстить любовнице Людовика XV, называя ее кузиной, титулом этим король французский отличал герцогинь своего королевства. Между австрийской государыней и маркизой Помпадур завязалась переписка, поводом к которой был украшенный брильянтами портрет императрицы. Француженка, польщенная лю безностью, до того забыла свое низкое происхождение и свое положение, что в письмах своих часто упо требляла фамильярное обращение: "Моя милая королева!" Мария-Терезия, несмотря на свою доброту, всегда помнила свое высокое происхождение; дочь гордого Карла VI, внучка Леопольда, высокомернейшего из всех императоров, который ради церемониала отказал в свидании своему спасителю и спасителю Вены, королю Собескому{24}, - эта государыня, питаемая с детства широкими принципами о царском величии, терпела такое обращение с ней от Помпадур! Это случилось как раз в то время, когда Фридрих неоднократно проявил в отношении королевской любовницы свое презрение. Таким образом, в Версале подверглась осмеянию политика, которую пытался защищать лишь старый маршал Бель-Иль, и поругано было равновесие германского государства, за которым в течение ста лет внимательно следили величайшие французские министры.
Кампания окончилась; австрийская армия ушла глубже в Богемию, которую теперь покинули и прусские армии под начальством Шверина и Кейта, чтобы расположиться на зимних квартирах в Саксонии и Силезии. Фридрих пробыл зиму в Дрездене и обращался с провинцией, взятой им под залог, как со своей завоеванной собственностью. Он аккуратно принимал саксонских министров на аудиенциях, делал распоряжения относительно всех административных вопросов страны и требовал от земских чинов военных налогов и новых рекрутов.
Книга вторая
Приготовления для будущей кампании всех союзных держав, воевавших с Пруссией, были необычайны. Французы и шведы, немцы изо всех германских провинций, англичане и горные шотландцы, венгерцы и трансильванцы, миланцы, валлонцы, хорваты, русские, казаки и калмыки деятельно готовились к ней. Это было нашествие народов, вышедших отчасти из весьма отдаленных земель не для завоеваний, а скорее для того, чтобы грабить, убивать и разорять.
Эти армии требовали громадных денег, а так как ни один двор при всем желании не мог доставить таких сумм, то пущены были в ход всевозможные ухищрения, чтобы, с одной стороны, получить взаймы наличные деньги, а с другой - склонить капиталистов, дабы те заимообразно взяли на себя доставки. Но король прусский имел перед своими противниками то преимущество, что не нуждался в этих вспомогательных средствах. Благодаря его полной сокровищнице и богатому залогу, прусские войска были всем снабжены в изобилии и могли открыть поход. Чтобы заменить недостаток в легкой кавалерии, Фридрих сформировал семь вольных батальонов и увеличил, кроме того, пехоту и кавалерию на 40 000 человек. Саксонцы всех сословий, по сходству языка, нравам и образу мыслей симпатизирующие гораздо больше пруссакам, чем австрийцам, зная, что войны не миновать, желали, чтобы правитель их вступил в союз с первыми. К тому же они не страдали от жестокостей с их стороны: доставки в армии, которые, впрочем, не были обременительны, еженедельные обеды для квартирующих солдат, умеренные военные налоги, рекрутские наборы и другие сравнительно ничтожные неудобства вот все, что до сих пор выпало на долю саксонцев из тягостей войны. В общем же они жили довольно дружно с пруссаками. В Дрездене устраивались театральные представления, концерты, балы и маскарады, которые усердно посещались дворянством, горожанами и местными красавицами. Сам король почти ежедневно давал концерты, причем монарх этот, которому угрожала столь сильная опасность, принимал в них участие, играя на флейте.
Это душевное спокойствие, вызванное его философ ским образом мыслей и сознанием своей силы, было, однако, неоднократно нарушаемо. Между прочим в эту зиму случилось происшествие, ближайшие обстоятельства которого известны лишь весьма немногим; быть может, до девятнадцатого столетия ни один немецкий историк не захотел бы их передать потомству. Дело в том, что Фридриха должны были отравить. Камер-лакей Глазау, пользовавшийся особенным доверием короля и часто даже проводивший ночь в его спальне, был подкуплен с целью погубить монарха. Об этом знали лишь несколько лиц, от которых нечего было опасаться раскрытия тайны. Но случай выдал ее королю, как раз в тот час, когда замысел этот должен был осуществиться. Глазау пал к ногам монарха, умоляя о пощаде, которая ему, однако, не была оказана. Он был арестован, судим в присутствии государя и на следующий же день в оковах отвезен в Шпандау, где вскоре умер в тюрьме, вдали от всех живущих. Долж но быть, королю необходимо было сохранить эту тайну из-за замешанных в ней лиц, так что он даже не позволил доктору подать помощь несчастному в последние минуты его жизни.
Умеренность, которою прусский король руководствовался до сих пор в Саксонии, основана была на его надежде склонить Августа к миру и союзу, которых Фридрих сильно желал. Но Август был слишком глубоко уязвлен, а тесный союз его с Австрией и Россией и ожидание скорой и счастливой перемены были настолько сильны, что предложения Пруссии оказались бесплодными. С другой стороны, жалобы его послов, находившихся в Регенсбурге{25} и во всех европейских дворах, поддерживаемые сильными союзниками, не имели пределов. В рейхстаге употребляемы были самые неприличные выражения в речах и бумагах; не жалели даже бранных слов. Вражда заглушала при этом всякое благоразумие, ученые и писатели, забыв даже свои знания, изображали нападение Фридриха на Саксонию предприятием, небывалым доселе во всемирной истории. Благодаря всему этому цель была вполне достигнута. Все союзные дворы с удвоенным усердием стали трудиться над своими грозными приготовлениями. Франция настолько серьезно занялась вопросом о гибели короля прусского, что версальский двор предложил Англии нейтралитет для Ганноверского курфюршества при условии, что Георг II обязуется не увеличивать и не собирать свои германские войска, предоставить французам свою крепость и свободный проход в Пруссию. Но король английский отверг это предложение, хотя Ганновер был для него всем{26}.
Одушевленный тем же усердием по отношению к Пруссии, работал в Швеции французский посол, маркиз Гаврин кур; там большинство сенаторов были тогда продажны, а заговор против Сената, состоявшийся с ведома короле вы, необыкновенно озлобил против Пруссии всех влиятельных людей. Союз, заключенный между Пруссией и Швецией в 1743 году, кончился, и шведы теперь могли по желанию избрать себе новых союзников. На них сильно действовали обещания Франции, которая обязывалась наградить их за энергичное участие в войне Штеттином и всей прусской Померанией. Это обстоятельство, поддерживаемое надеждой на несомненный успех, преодолело нерешительность шведов. Однако Фридрих сделал еще попытку. Он сам потребовал помощи у шведов, в качестве хранителей Вестфальского мира, столь славного для них и столь тесно связанного с протестантской верой, ввиду того, что его собирались нарушить. Казалось, такие причины должны были иметь важное значение для народа, который со времени реформации фанатически был предан лютеранству; опасность, угрожавшая протестантской церкви, настолько была значительнее других в глазах шведских законодате лей, которые должны были считаться с народом, что еще в декабре 1756 года дано было прусскому королю уверение в полнейшем нейтралитете; даже тогда, когда в Регенсбурге все подали голос за гибель Фридриха, шведский посол молчал от име ни шведской Померании, мотивируя свое молчание тем, что не получил соответствующих инструкций. И все же победили в конце концов ухищрения и золото французского министра в Стокгольме, и в Швеции была решена война против Фридриха.
План раздела Пруссии и умышленное разрушение новой монархии были столь же странны, как и сама война. Померания была предназначена для Швеции, Силезия для Австрии, королевство Пруссия{27} для России, герцогство Магдебургское с Гальберштадтом для Саксонии, а вестфальские провинции - для Франции. Одно только Бранденбургское курфюршество должно было быть предоставлено свергнутому королю в виде милости, если он вовремя окажет покорность: в противном случае державы решили отдать опустошенную страну эту ближайшему наследнику. Настоящий замысел, поддерживаемый отовсюду силой и озлоблением, в борьбе со слабым государством не нуждался, по-видимому, в особенном везении, которое могло бы, конечно, ускорить или замедлить его осуществление, но конечный исход дела не пострадал бы и при его отсутствии.
Нигде не наблюдалось такой деятельности, как в южной Германии. Германский сейм в Регенсбурге принялся вновь за свои перуны, забытые уже со времени нескольких поколений, и поразил ими короля прусского. Он торжественно был осужден на изгнание из Империи и объявлен лишенным всех своих имперских владений, сана и титула; даже девять протестантских князей подали свои голоса в пользу такого постановления; между ними были родственные Пруссии дворы, Ансбах и Дармштадт, далее герцог Гольштейн-Готторпский, а также князья Шварцбургские и Ангальтские. С этими девятью князьями противники Фридриха имели, кроме католических курфюрстов, шестьдесят голосов в княжеском сенате, но двадцать шесть настаивали на том, чтобы исследовать причины войны, установить перемирие, и требовали посредничества Империи в этом споре. К этим последним голосам, руководимым благоразумием и умеренностью, принадлежали все графы веттерауские, франконские и вестфальские. Но, с другой стороны, имперские города, жители которых никогда не занимались у себя политикой, весьма редко пользовались свободой и простодушно считали императора своим законным государем, поступили в этом случае весьма характерно: они слепо примкнули к императорской партии. Большая часть имперских князей должна была стать на сторону Марии-Терезии из страха или же руководимые надеждой, забыв дружбу, связывавшую их с Пруссией в течение многих поколений, неоднократные благодеяния, оказанные им этим домом, узы веры и крови, словом - все; своим поведением они подтвердили мнение многих политиков, что в случае войны с Австрией никогда нельзя рассчитывать на содействие имперских князей против этой державы.
В государственных бумагах, заявлениях и манифестах продолжали выражаться столь же непристойно в отношении к королю, который поэтому обратился к Марии-Терезии с энергичным протестом, напоминая ей, что монархи могут быть врагами, но не должны унижаться до ругани; не словами, позорящими их достоинство, а мечом должно им решать спор. Долго оставались эти увещания без последствий; лишь после нескольких выигранных битв стали они приобретать значение. Окружные князья получили между тем приказ отрезать от короля всякую помощь из округов: все имперские вассалы, находившиеся в войсках Фридриха, были также отозваны с прусской службы. Далее последовал императорский указ, чтобы все книготорговцы и типографы, торгующие прусскими государственными сочинениями, были арестованы и наказаны. Беспристрастные люди говорили, что император разыгрывает роль деспота в государстве из-за своих семейных дел. Однако Плото, посол Бранденбургского курфюршества на имперском сейме, ответил серьезно и с достоинством на все антипрусские государственные статьи и на педантские рассуждения относительно неприкосновенности архива, и, встретив непреодолимые препятствия к напечатанию своего ответа во всей южной Германии, основал собственную типографию в Регенсбурге.
Теперь хотели фактически приступить к изгнанию Фридриха. Императорский прокурор Гельм ходатайствовал об этом и уговорил императорского нотариуса, доктора Априля, отправиться в сопровождении двоих свидетелей к послу, барону Плото, с призывом к суду. Это приглашение относилось к появлению посла в имперском сейме в течение двух месяцев, считая от 22 августа 1757 года, для выяснения, что он имеет против жалобы на изгнание Фридриха. Плото, убежденный в своих правах, отнесся с величайшим пренебрежением к этому воззванию, принудил доктора взять его обратно, сам вытолкал его за дверь и потом велел слугам выгнать его из дому. К этой решительности министра, все поступки которого отличались благоразумием и которого боялись его враги, присоединились еще представления Франции. Она просила венский двор уничтожить проект об изгнании, так как в настоящую минуту этим ничего нельзя выиграть; напротив, это побудит прусского и английского королей, вместе с другими германскими государями, к отпадению от германской унии. Потому решено было и без изгнания отнестись к Фридриху как к врагу Империи и не обращать внимания на его заявление, будто он поступил враждебно с Саксонией не как курфюрст бранденбургский, а как самодержавный прусский король{28}.
Для подкрепления этого постановления германских Амфиктионов{29}, несмотря на протесты друзей Пруссии и послов Фридриха, раздававшиеся на всех заседаниях, была собрана армия, в состав которой входили все германские нации и которая, под грозным именем имперской экзекуционной армии, должна была сообщить надлежащее значение решению большинства голосов. Вначале для этой цели предназначались 120 000 человек, но число это впоследствии уменьшилось до половины. Таким образом, новая армия присоединилась ко многочисленным неприятельским войскам, лозунгом которых была гибель Фридриха; уже назначено было наперед и время, когда война эта должна была кончиться.
Фридрих, которому не оставалось теперь иного средства, как всюду отражать военную бурю дельным употреблением своей армии, приступил к более энергичному преобразованию своих финансовых операций в Саксонии. Он понял, что столь желанный союз с Саксонией принес бы ему лишь вред, а неограниченное владение этой большой прекрасной страной давало бесконечно больше выгод. Никакая другая провинция не могла быть для него столь удачным центральным пунктом для всех его операций и служить прикрытием с тыла и с флангов. Положение этой страны между двумя большими государствами (Австрией и Пруссией), которых постоянно разъединяли политические взгляды, было и есть несчастье для саксонской нации. Только отсюда Фридрих мог получать во время своих предприятий подвоз средств в Богемию, кроме того, ему необходимо было обеспечить себя в Саксонии в случае нападения на Австрию. Поэтому в самом начале войны саксонцы должны были стать или союзниками короля прусского, или его военнопленными. Фридрих изменил соблюдаемой им до сих пор умеренности и стал придерживаться совершенно иного плана. Жалованье курфюршеским офицерам было уменьшено или же совсем не выдаваемо. На содержание судебных учреждений и канцелярий в Дрездене полагалось до сих пор 90 000 рейхсталеров; сумма эта уменьшена была до 30 000 талеров, и во всем поступали таким же образом. Польская королева просила денег. Фридрих, зная, что она употребит их во вред ему, велел ей отпустить лишь остаток одной кассы, 7800 рейхсталеров; она возобновила свою просьбу, определяя сумму расходов для нужд своих и своей семьи в 174 000 рейхсталеров ежемесячно. Но получила в ответ: обратитесь к своему супругу. Эти финансовые преобразования коснулись всего. Хотя оперные певцы и танцоры не были положительно уволены от службы, им больше не стали выдавать жалованье; тогда они вернулись в Италию, а вслед за ними и знаменитый директор театра Гассе. Духовник королевы и главный директор оперы были важнейшими лицами при саксонском дворе; первый получал 12 000 рейхсталеров жалованья, а второй - 15 000, теперь же они должны были довольствоваться 2000. Императрица Елизавета помогла в этом затруднительном положении польской королеве, подарив ей 100 000 рублей.
Огромный запас фарфора, найденный отчасти в Дрездене, отчасти в Мейсене, Фридрих счел своей добычей и продал его в пользу Пруссии. Саксонский купец Шиммельман приобрел его за 200 000 рейхсталеров и тем положил начало своим несметным богатствам, с которыми поселился сначала в Берлине, потом в Гамбурге и, наконец, в Копенгагене. Он достиг сана всемогущего датского министра и был одним из богатейших частных лиц северных держав.
Фридрих, однако, не коснулся королевского дворца в Дрездене. Он часто посещал знаменитую картинную галерею, но не присвоил себе оттуда ничего, напротив того, богато одарил ее смотрителей. Такой умеренности он не соблюдал лишь в отношении к графу Брюлю, которого считал виновником союза, заключенного Саксонией с его врагами. Министр этот имел великолепный замок в Пфертене, деревне, расположенной в нескольких милях от Дрездена; Фридрих велел его разрушить. Та же участь постигла его чудесный дворец в столице и сад, составлявший украшение города и открытый всегда для общественных гуляний. Тут редкое искусство соединено было с великолепием - и все это было разорено; еще долго по сле заключения мира высокие развалины одного кра сивого павильона служили памятником мщения, ко торого нельзя было ожидать от коронованного фило софа.
Таким образом уничтожены были разом ве ликолепие, блеск и пышность частного человека, с которым в этом отношении не мог сравниться ни один из современных ему королей. Все знамени тые произведения искусства, единственные в своем роде, все драгоценные и необыкновенные предметы, которые по своей дороговизне не могли тотчас най ти покупателей между самыми богатыми англичанами и французами в Лондоне и Париже, были приобретаемы им для украшения своих дворцов. Избранные предметы были собраны в его Дрезденском дворце. Во всех комнатах красовались часы художественной работы, отличавшиеся бесконечным разнообразием и особым устройством, статуи, медальоны и картины, полы с драгоценнейшей лакировкой, золоченые ручки дверей, великолепные обои и фарфоровые печи, имеющие форму античных статуй, римских мавзолеев или греческих храмов. Но необычайнее всего этого был громадный гардероб этого министра; целые залы от потолка и до полу были наполнены шкапами с платьем. К каждому костюму полагались особые часы, табакерка и шпага. Платья эти были написаны в миниатюре и занесены в книгу, которая ежедневно подавалась ему для выбора. Из сорока камердинеров четыре должны были охранять этот драгоценный гардероб, который показывался посетителям как редкость. Но обычай этот был прекращен, когда один путешественник, удивленный при виде такой странной выставки, воскликнул: "Montrez-moi des vertus, et non pas des culottes!"{30}.
В прусские полки были тогда потребованы рекруты из Саксонии, но наследный принц этого курфюршества энергично протестовал, ссылаясь на своего отца, от которого надо было для этого просить разрешения; Фридрих в ответ на это вежливо просил его не утруждать себя подобными вопросами. Представления земских чинов были столь же неудачны, а так как они ссылались на повиновение своему повелителю, Фридрих ответил: "Пока Саксония моя, я ваш государь; потому вы обязаны повиноваться мне".
Фридрих хорошо знал, что мог надеяться на помощь Польши; но он не хотел обойти политические формальности и потребовал на основании Велауского договора{31}, для охраны Бранденбурга, установленных 4000 человек вспомогательных войск; при этом он обратился к Польше с просьбой не пропускать через свои границы русских, так как война могла бы тогда перейти и на польскую территорию. Но на просьбу эту не было обращено внимания в Варшаве, так как даже те вельможи, которые были настроены против короля, боялись русских{32}. Императрица Елизавета поддерживала эту боязнь угрозами, причем объявила, что наверняка сумеет своими войсками удержать короля от нарушения спокойствия Польши.
Австрийцы сильно желали овладеть крепостью Кенигштейн; поэтому ими был составлен проект напасть на нее врасплох с согласия саксонского коменданта. Фридрих узнал об этом и тотчас же написал коменданту, напоминая ему об обязанности охранять крепость, вверенную тому и объявленную нейтральной, и намекал на то, что нельзя ожидать внезапного нападения. В противном случае он, как изменник, ответит за это своей честью и жизнью. Письмо это подействовало, и нападения не произошло. Вообще Фридрих был всегда настороже и знал обо всем, благодаря своей бдительности. Графиня Брюль получила из Польши бочку венгерского вина. Казалось, вещь пустячная; но так как она касалась столь знатного лица, за малейшим действием которого внимательно следили, то об этом дано было знать королю, который велел тотчас же отослать вино, а бочку доставить ему. В присутствии одного депутата в Венском дворце вино было перелито, а бочка препровождена королю; она оказалась двойной и содержала много писем и бумаг.
Во всех германских областях проявлялась такая военная деятельность, которая уже несколько столетий не овла девала народом. Во всех последних войнах, даже при Карле V и Густаве II Адольфе{33}, когда немцы свирепо боролись друг с другом из-за веры, не было столь грозного вооружения, как теперь; все народы Германии, великие и малые, брались за оружие, чтобы сражаться за двуглавого или одноглавого орла{34}. Однако боязнь перед столь могущественной армией все уменьшала число сторонников Пруссии. Даже герцог Брауншвейгский, зять Фридриха, хотел спасти свою страну, передав ее французам; ландграф Гессен-Кассель ский также колебался и, казалось, забыл дружбу Пруссии, защиту, получаемую от нее, и все субсидии от Англии. В южной Германии один лишь маркграф Байрейтский объявил, что скорее пожертвует своей землей, нежели вышлет войска против своего зятя - короля. Фридрих был тронут этим великодушием, а так как он считал владения марк графа наследием своего дома, то воспротивился этой жертве, связанной с их опустошением, и сам согласился на присоединение байрейтского военного контингента к собранной против него армии.
Таким образом составилась имперская армия, явившаяся поруганием достойного германского союза, освященного давностью происхождения и внутренней силой. Войска эти напоминали чуть ли не крестоносцев. Контингент их - или определенное число солдат, поставляемое каждой областью, за исключением Баварии, Палатината, Вюртемберга и еще нескольких других немецких владений, представлял скопище плохо дисциплинированных орд, разделенных на корпуса; все это в общем представляло не обыкновенную пестроту. В Швабии и Франконии были округи, выставившие всего по нескольку солдат. Некоторым приходилось дать лейтенанта без солдат, который нередко оказывался крестьянином, взятым прямо от сохи; иные ставили одного лишь барабанщика, снабдив его барабаном, найденным где-нибудь в старом арсенале. Монахини отложили в сторону свои четки и вышивали знамена, которые освящены были перед алтарем и должны были развеваться в походах против еретиков. Свинари получали долж ности флейтистов, а старые ломовые лошади были отдаваемы драгунам. Имперские прелаты, кичась тем, что являлись союзниками столь великих монархов, посылали в армию своих монастырских служак, сняв с них парусинники. Оружие, платье, обозы - словом, все было различно в этой пестрой толпе людей, которых почему-то называли солдатами и от которых ожидали великих подвигов.
Королевскому двору в Варшаве весьма трудно было ориентироваться в своем положении, и необдуманные поступки его следовали один за другим. Прусский секретарь при посольстве, Плесман, уполномоченный в Польше, не пользовался благосклон ностью польского двора потому, что обнаружил слишком большое усердие в пользу своего короля, и тут решена была его погибель. Он как раз на ходился на пути в Саксонию, когда под Рейхенба хом подвергся нападению пятидесяти австрийских гусар, которые отправились с ним в Эгер. Тут заковали ему ноги и руки в кандалы и обращались с ним как с величайшим преступником; су ровость обращения, которому он подвергся, так подействовала на него, что он в течение нескольких месяцев не мог громко говорить. Его отвели в Вену и бросили в тюрьму, в темную камеру. Слуга его подвергся той же участи. Фридрих долго не знал об этом, но, узнав, тотчас же потребовал освобождения несчастного; ему ответили, что Плесман арестован по требованию варшавского двора. Однако Фридрих быстро придал делу иной оборот. Владея Дрезденом, он мог учинить жестокое возмездие, но удовольствовался лишь арестом одного человека. Саксонский советник при посольстве, Юст, был брошен в тюрьму. Королевская фамилия была поражена, а наследный принц послал к Брюлю самые убедительные представления. Теперь только министр этот понял, что не годится дольше возбуждать гнев энергичного победителя, и Плесман, после семимесячного тюремного заключения, был выпущен на свободу.
Между тем пруссаки деятельно готовились начать кампанию, чтобы предупредить союзников. Самыми грозными являлись австрийцы, на них-то Фридрих и решил ударить всеми своими соединенными силами, чтобы, по возможности, совершить значительный подвиг, прежде чем подоспеют войска иных государей. Императорский же двор придерживался противоположной системы и хотел ограничиться лишь оборонительными действиями, пока, соединившись со всеми союзниками, не будет в состоянии атаковать короля прусского со всех сторон и таким образом уничтожить его. Поэтому Броун разделил всю свою армию на четыре большие корпуса для прикрытия Богемии. Несмотря на это, Фридрих проник туда в конце апреля во главе пяти крупных боевых колонн, но еще до этого он старался неоднократно убедить своими действиями врага в том, что тоже намерен поступать оборонительно и расположиться под Дрезденом в укрепленном лагере, дабы прикрыть Саксонию. Предводителями этих пяти армий были: фельдмаршал Шверин, шедший из Саксонии через Траутенау, герцог Бевернский - через Циттау, принц Мориц Ангальт-Дессауский - через Коммотау, принц Генрих Прусский - через Нейштедтель, и сам Фридрих - через Петерсвальде. Приказы были так удачно рассчитаны и так точно исполнены, что все эти армии, шедшие из совершенно противоположных концов, в один и тот же день вступили на богемскую территорию{35}. Тотчас же было взято несколько значительных императорских продовольственных складов. Армия, предводимая герцогом Беверн ским, насчитывавшая 16 000 человек, вскоре встретила два дцативосьмитысячный неприятельский корпус графа Кениг сегга, окопавшийся близ Рейхенберга. Лагерь его находился между двумя горами, покрытыми лесом, а боевой порядок походил на крепость, бастионы которой представляла пехота, а куртину - кавалерия. Австрийцы тотчас же были атакованы и выбиты с позиции, после пятичасового сражения, потеряв 1800 человек убитыми, ранеными и пленными. Пруссаки лишились 300 человек. После этого сражения герцог продолжал идти вперед и вскоре присоединился к армии фельдмаршала Шверина, который проник в Богемию пятью колоннами через Силезские горы и разбил при Альт-Бунцлау императорский арьергард, состоявший из 1500 человек, которые были частью убиты, частью же взяты в плен. Впрочем, в этом сражении был убит весьма дельный генерал Вартенберг, предводитель пруссаков.
Прусский король прошел через высокую богемскую гору Паскополь без всякого сопротивления и переправился также через Молдаву в виду неприятеля, который как раз собрал все свои силы здесь, но упустил драгоценный случай выгодно атаковать маленькое войско Фридриха. Между главными императорскими генералами появились тогда раздоры, обнаружившиеся весьма очевидно в нескольких случаях; Броун был теперь подчинен принцу Карлу Лотарингскому, назначенному главнокомандующим. Предводители эти не ожидали неприятельского нападения в Богемии: они думали, что Фридрих будет обороняться в Саксонии, - поэтому Броун потребовал 9 апреля у Кейта возвращения взятых год тому назад из Богемии заложников, так как, говорил он, "пруссаки наверно еще не придут в этом году". По приказанию Фридриха, Кейт ответил, что Броун прав и что заложники в скором времени будут перевезены в Бо гемию.
Утром 6 мая все прусские армии, насчитывавшие более 100 000 человек, собраны были в окрестностях Праги. Они все соединились в виду столицы, кроме отрядов Кейта и Морица, которые остались по ту сторону Молдавы; несколько часов спустя началось достопамятнейшее из сражений, когда-либо занесенных в летописи войны. Прусская армия, находящаяся в действии, состояла из 64 000 человек, а австрийская - из 76 000. Последняя занимала позицию на горах, укрепленных окопами. Болотистые луга, высохшие пруды, топкое дно которых покрылось пеною и заросло травой, узкие плотины и тропинки, по которым солдаты могли пробраться лишь поодиночке, преграждали путь к этим высотам. Австрийская пехота спокойно стояла в своем укрепленном лагере, занятая приготовлением обеда, а конница была на фуражировке, когда Фридрих приступил к делу; несмотря на известия о приближении короля, принесенные форпостами, в лагере не верили тому, что Фридрих будет атаковать. Принц Карл тотчас же велел вернуть фуражиров. Несмотря на неудобство местоположения, прусская пехота атаковала с удивительным мужеством. Солдаты по узким плотинам шли только отдельными взводами, а шедшие по лугам вязли в тине на каждом шагу; полки Мейеринка и Трескова погрязли по колено в болоте и лишь с большим трудом вышли оттуда. Солдаты помогали друг другу и ободряли себя взаимно. Многие батальоны должны были при этом оставить свои орудия, несмотря на необходимость их поддержки. В час пополудни пруссаки преодолели все препятствия и начали выстраиваться в боевой порядок. Не отдохнув даже после столь сильного напряжения, они неустрашимо бросились на неприятеля, встретившего их страшным огнем артиллерии. Целые роты пруссаков падали оземь, однако полк Винтерфельда захватил одну батарею, но ценою жизни почти всех своих солдат. Это не препятствовало наступлению гренадерского батальона Вредена, кричавшего единодушно: "Товарищи, дайте нам подойти, вам довольно чести!" Король велел, не стреляя из ружей, броситься прямо в штыки; но картечный огонь австрийцев был так смертоносен, что положил предел человеческой храбрости. Многие прусские полки отступили.
Между тем конница с обеих сторон вступила в рукопашный бой; командовавший прусской кавалерией принц Шейнах атаковал с частью ее всю австрийскую и разбил первую линию неприятеля. Но тот совершил обход, и Шейнах потерял оба фланга и был отбит второй линией неприятелей. Тем не менее прусская конница выстроилась вновь, получила подкрепление и снова ударила по неприятелю. Это была решительная атака. Австрийская конница была совершенно расстроена и отброшена на свою же пехоту, которую привела в замешательство. Прусские гусары, воспользовавшись этим, напали на нее и увеличили еще расстройство ее рядов.
В это время фельдмаршал Шверин поспешно приводил в порядок пехоту, отступившую перед ужасным железным градом ядер, и повел ее на врага. Он стал перед полком, сошел с лошади и со словами: "Вперед, дети мои!" - схватил знамя, которое в руках его должно было указывать путь к победе. Пруссаки действительно нашли этот путь, но благородный вождь их пал, сраженный четырьмя картечными пулями. Королевское знамя покрыло его тело, скрыв искаженные черты его. Многие прусские генералы, подражая его примеру, пешими вели в бой свои бригады; принц Генрих также соскочил с лошади и во главе своих солдат взял приступом одну неприятельскую батарею. Тогда все остальные силы пруссаков устремились на австрийцев и погнали их до самого лагеря. Тут стояли еще палатки, ко торые не успели убрать. Герцог Фердинанд Браун швейгский, важнейший помощник Фридриха в этот кровавый день, как и в течение всей войны, заметил между прочим, что мужество неприятеля не ослабевало и что левое крыло его продолжало удерживать свою позицию. Он просил позволения у короля отступить от плана битвы, желая атаковать неприятельский фланг. Король ответил, чтобы тот поступал по своему усмотрению. Фердинанд тотчас же взял несколько полков из правого прусского крыла и бросился с фланга и с тыла на неприятеля, гнал его с горы на гору и взял приступом семь укрепленных позиций, занятых австрийскими гренадерами, составлявшими гордость императорской армии. Неприятель пришел в замешательство, так что оба крыла несколько отделились друг от друга. Фридрих тотчас же воспользовался этим; он бросился в открывшееся пространство и разъединил их окончательно. Но, к сожалению, прусская легкая конница была далеко; будь она тут же - гибель неприятеля была бы неизбежна. Разбитая армия составляла теперь две колонны: меньшая побежала через поля, а другая бросилась к Праге. Убежище это выбрали второпях, не думая о последствиях; уже через несколько часов они увидели весь ужас своего положения и в тот же день пытались было выйти оттуда, но пруссаки уже заняли все выходы из города, насколько это возможно было сделать в темноте ночи, и австрийцы принуждены были возвратиться в свою военную тюрьму{36}.