Война эта длилась год; несмотря на столь различные национальности, появившиеся на полях сражения, она еще не ознаменовалась жестокостями. Но Ришелье первый подал пример, чтобы вынуждать у беззащитных жителей непомерные контрибуции; он либо приказывал грабить и разорять города, либо грозил уничтожить их огнем и мечом. Бесчинства французов, которых теперь ничто не сдерживало, стали походить на ужасные поступки казаков. Исполняя положительные приказания своих знатных офицеров, французские солдаты жестоко били богатых людей, заставляя их уплачивать контрибуции за своих сограждан, позорили женщин и девушек и точно играли с жизнью человеческой. Вешать невинных людей, как шпионов, из-за неосновательного подозрения и без тени доказательства было делом самым обыкновенным для этих войск. Многие немцы, невзирая на их звание, положение, лета и обстоятельства, подвергались в течение войны подобной участи.
Девизом нового французского полководца было вымогательство с помощью угроз, причем добычу он употреблял не для пользы своего короля, а для своих собственных нужд. Пользуясь покровительством королевской любовницы, он совершал самые низкие дела и нередко распоряжался военными операциями так, как того требовала его личная польза. Изо всех полководцев, командовавших в эту войну, никто не обогатился так, как Ришелье. Он настолько не скрывал этого, что даже до окончания войны велел себе построить в столице Франции великолепный дворец, названный парижанами Ганноверским.
Теперь выступил еще новый враг против короля, который не мог отнестись к нему равнодушно. Им был герцог Вюртембергский, владетель прекрасной страны, населенной воинственным народом. Не удовольствовавшись высылкой контингента своих солдат в имперскую армию, он отдал все собственные войска во французскую службу, чтобы сражаться за Австрию. Но солдаты эти, привыкшие, в качестве протестантов, считать короля прусского защитником своей веры, с большим неудовольствием отнеслись к распоряжениям своего герцога. Наконец ропот их превратился в бунт, когда в июле 4000 солдат должны были явиться на смотр перед французским комиссаром в Штутгарте. Они громко восклицали, что их продали, выламывали ворота, стреляли в офицеров, старавшихся их удержать, и уходили целыми толпами среди бела дня. Осталось только 1000 человек. Герцог, находившийся при австрийской армии, поспешил в Штутгарт, приказал вербовать новые войска и вернул прежние, обещав, что будет сам командовать ими; в августе он привел в императорскую армию 6000 человек. Это увеличение вооруженных полчищ, тянувшихся со всех сторон, произошло именно тогда, когда прусские войска значительно уменьшились вследствие битв и многочисленных схваток.
Фридрих составил из своей армии несколько корпусов, чтобы удерживать наступление различных войск, направлявшихся к Саксонии и к центральным областям его королевства. Главную часть своей армии он поручил герцогу Бевернскому для прикрытия Силезии, а себе оставил всего 18 000 человек, причем и это небольшое войско было постоянно ослабляемо отделением от него отрядов, так что, очутившись под Эрфуртом поблизости от французской армии, король располагал всего 10 000 человек. Чтобы скрыть свою слабость перед врагом, король не позволял войскам разбивать лагеря, а приказал им стать по деревням и часто менять квартиры, причем полки каждый раз переименовывались, чтобы обмануть шпионов. Но он не ограничивался одной оборонительной деятельностью и при всяком удобном случае производил атаки. Тотчас же после Пражского сражения полковник Майер был отправлен с 2000 человек во Франконию, чтобы пригрозить тамошним имперским чинам, помешать соединению имперских войск, тянувшихся сюда со всех сторон южной Германии, и обнаружить настоящий дух австрийцев перед неистовствующими в Регенсбурге членами рейхстага. Он проник в Бамбергское епископство, собрал контрибуции, прошел весь франконский округ и явился в Верхнем Палатинате. Эти неожиданные и быстрые маневры до того подействовали на имперский совет, что многие депутаты, горячо восстававшие против Пруссии, должны были спасаться бегством.
Курфюрст Баварский и некоторые другие имперские князья убедились теперь, что Фридрих способен на все, и стали так же опасаться за себя; уверяя короля, что не желают воевать, они захотели вступить с ним в переговоры. Приближалось то время, когда серьезно намеревались уничтожить имперский союз, заключенный с Марией-Терезией; но Коллинское поражение изменило все. Между тем Майер стал грозить Нюрнбергу. Стесненные граждане обратились к членам округа, испрашивая их заступничества. В этом случай франконский ареопаг обнаружил всю свою мудрость и потребовал от военного полковника Майера оправдания в том, что он вторгся внезапно во Франконию, и вознаграждения всех причиненных убытков. Прусский предводитель не запасся бумагой для письменных ответов, но зато имел при себе порох и ядра, а сопровождали его солдаты, жаждущие добычи. Он с улыбкой указал депутатам на своих вооруженных воинов и спросил: надо ли им еще лучшего оправдания? Он потребовал от города соблюдения нейтралитета, на что тот согласился; да и весь округ объявил бы себя нейтральным, будь прусский отряд лишь немногим сильнее. Но малочисленность его побудила жителей к сопротивлению, и они составили проект отрезать пруссакам обратный путь. Со всех сторон созывали войска, которых Майер не стал дожидаться; достигнув намеченной цели, он вернулся назад, велел сломать мосты за собой, пробился через отряд вюрцбургских и бамбергских войск, намеревавшихся остановить его, и пришел таким образом в Богемию. Уходя из Франконии, он взял с собой заложников, между которыми находились два нюрнбергских патриция. Венский двор очень ловко воспoльзoвaлcя этим, чтобы побудить имперские чины к ускорению военных приготовлений; они, конечно, повиновались его повелению и объявили Майера злодеем, а войска его - мародерами, которых следовало изловить и наказать, как поджигателей.
Императорские войска воспользовались между тем разрозненностью прусской армии, и генерал Гаддик дерзнул подойти к стенам самого Берлина с 4000 человек. Столица эта не была защищена валом, стены были не везде; ограждена она была лишь частоколом. Охранялась она тогда 2000 человек земской милиции, несколькими сотнями рекрутов и солдатами, отставшими от полевых войск. Получив известие о приближении врага, королевская семья тотчас же уехала в Шпандау. Таким образом, нечего было опасаться нападения летучего отряда, который не располагал средствами, могущими угрожать королевской столице, и постоянно опасался быть отрезанным. Гаддик предложил городу сдаться, а сам между тем овладел Силезскими и Котбусскими воротами; при первых частокол был разбит, и вся толпа австрийцев ворвалась в находившееся за ним предместье. Граждане оправдали свое бранденбургское происхождение: целые цеха соединялись между собой, предлагая выгнать врагов, но военная неопытность и малодушие коменданта, генерала Рокова, - которого между прочим осмеяли за это женщины и уличные мальчишки, - не позволило им сделать такую попытку. Дело ограничилось лишь незначительной схваткой в Копеникском предместье между взводом прусских солдат и австрийцами, которая не имела никаких последствий.
Но известие о приближении князя Морица Ангальт-Дессауского необыкновенно обеспокоило врагов. Гаддик, зная, какая ему грозит опасность, если он замешкается, предъявил весьма умеренные требования, на которые город наконец согласился, не столько из страха, сколько из желания поскорее избавиться от беспокойства. Потребованные вначале 600 000 рейхсталеров были заменены 200 000, причем Гаддик получил из них 12 000, а адъютант его, полковник Рид, 3000, кроме различных драгоценностей; взамен этого город получил от Гаддика и за его подписью удостоверение, что австрийские войска никогда более не будут посещать Берлин таким образом. Когда все счеты были сведены, Гаддик просил магистрат дать ему две дюжины дамских перчаток со штемпелем городского герба; он хотел преподнести их своей императрице. Получив деньги и перчатки, он удалился с величайшей поспешностью{65}. И действительно, нельзя было терять времени, так как несколько часов спустя прибыл в Берлин с 3000 человек генерал Зейдлиц, за которым на другой же день последовал весь корпус принца Морица Ангальт-Дессауского. Король выступил также, чтобы отрезать отступление дерзкому Гаддику, но последнему удалось избегнуть встречи с врагом; избегая проезжих дорог, он благополучно ретировал ся окольными путями, благодаря форсированным маршам.
Между тем русскими войсками театр военных действий оказался перенесен самым ужасным образом в королевство Пруссию. Хотя Петербургское министерство было предано английскому двору, в особенности же подкупленный великобританскими гинеями, всемогущий в политике великий канцлер Бестужев, но энергичная императри ца Елизавета, оскорбленная, как женщина, и желавшая ото мстить за Саксонию, как монархиня, разрушила все старания англичан и великого канцлера, стремившихся произвести разрыв между Россией и Австрией. Русская политика преследовала в то время главным образом две цели, а именно: унижение Фридриха и завоевание королевства Пруссии; решено было твердо придерживаться этой системы.
Русские прибыли в Пруссию в июне в числе более 100 000 человек под начальством фельдмаршала Апраксина. После пятидневной бомбардировки был взят Мемель{66}. Гарнизон его в 800 человек, согласно капитуляции, мог свободно выйти из города; но этот военный договор, основанный на честном слове, был нарушен, и обманутых прусских солдат принудили поступить на русскую службу или же переселиться в Россию. Последней участи подверглось также множество мирных обитателей Пруссии, особенно же работавших на фабриках и земледельцев. Русские увели их вместе с семьями, невзирая на мольбы несчастных, которым пришлось покинуть родину и поселиться в пустынных областях варварского народа. На посмеяние челове чества жестокости эти сопровождались манифестами, про по ве дующими умеренность. Враждебные действия оправ дывались в них дружбой, соединявшей обеих императриц. Один из этих манифестов был положительным воззванием ко всем жителям королевства, без различия положения и веры, приглашавшим их переселиться в Poccию, где им обещали дать большие преимущества. Король встречным манифестом доказывал, насколько такой образ действий противоречит существующему в Европе военному и национальному праву; он изобразил кроткое правление в Пруссии, а рядом с ним жестокости, употребляемые в России, где кровавые пытки и ссылка в безлюдные степи были обычными наказаниями за ничтожные проступки; он предоставлял своим подданным выбирать - согласятся ли за такую цену изменнически поступить со своим государем?
Между тем легкие отряды русских, в числе 12 000 человек казаков, калмыков и [волжских] татар, производили в стране столь ужасные опустошения огнем и мечом, каких Европа не испытывала со времени нашествия гуннов. Эти изверги убивали и калечили безоружных людей с сатанинским наслаждением. Их вешали на деревьях, отрезывали им носы и уши, отрубали ноги, распарывали животы и вырывали сердце из груди. Они зажигали из дикого сума сбродства села и местечки и оцепляли обреченную на сожжение местность, чтобы люди сгорели живьем. Могилы были разрыты, и кости покойников разбросаны, дворян и священников разрывали на части крюками, клали нагишом на горячие уголья и всячески истязали. У родителей отнимали детей или же убивали их тут же, над женщинами и девушками ругались; многие из них лишали себя жизни, чтобы избегнуть грубости этих палачей. Множество людей бежало в Данциг, куда перевезен был также королевский архив из Кенигсберга{67}.
Фридрих получил эти безнадежные вести в то время, когда каждый день дарил его новым несчастьем. Работая против врагов своих мечом, он не меньше работал против них пером. Вообще, странное смешение манифестов и кровавых сцен составляло особенность этой необыкновенной войны. Были употреблены все средства, какие могут только дать физические и духовные силы. Ни одна война не отличалась столькими битвами, но и никогда не было издано столько манифестов, как в эти годы всеобщего бедствия. Великие монархи хотели этим путем оправдать свои поступки в глазах всех народов, чтобы не потерять уважения даже тех наций, одобрение которых было для них бесполезно. Наступало торжество просвещения, которое к этому времени стало проливать благодетельный свет свой над Европой.
Командовавший в Пруссии фельдмаршал Левальд, которого Фридрих уполномочил поступать согласно обстоятельствам, мог противопоставить врагу лишь 24 000 человек. 30 августа он атаковал с ними неприятельские укрепления при Гросс-Егерсдорфе{68}. Счастье вначале бла го приятствовало маленькому войску, которое сражалось теперь уж не для удовлетворения честолюбия монарха, а дралось с варварами из-за своих родных, за жизнь и благосостояние. Пруссаки были храбры, как львы; даже драгуны их и гусары атаковали неприятельские батареи и старались сравняться с пехотой, которая побеждала все, несмотря на неудобства местности. Храбрые войска эти завладели уже многими русскими орудиями, опрокинули неприятельскую кавалерию; разбили русский отряд гренадеров в лесу и один из флангов главной армии, когда вдруг победа была у них отнята{69}. Русские зажгли несколько деревень, расположенных на поле битвы; копоть и дым от пожара ввели в заблужденье пруссаков, которые сбились с пути; они пришли в замешательство, и втрое сильнейший неприятель охватил их{70}. Однако пруссаки ретировались в полном порядке под прикры тием своих драгунов и гусар. Вторая линия прусса ков, обманутая дымом, открыла пальбу на первую, после чего произошло ужасное замешательство. Левальду удалось беспрепятственно отступить, как Фридриху при Колли не; потери его в этой битве, продолжавшейся 10 часов, состояли всего из 1400 человек убитыми, ранеными и пленными, кроме того, он лишился 13 орудий. Русские, напротив того, потеряли 7000 человек{71}, но победа эта не принесла им пользы, так как громадная их армия не могла существовать в опустошенной Пруссии. К тому же Апраксин получил к этому времени приказ о возвращении{72}.
Как ни предан был великий канцлер Бестужев англичанам, как ни старался затруднить сближение между Россией и Австрией, все жe война против короля была для него весьма желанной, так как он ненавидел Фридриха за оскорбительные насмешки; монарх этот действительно отличался тем, что давал волю своим остротам и нередко выражался с большим пренебрежением о всемогущих министрах значительных дворов, будь это Флери или Шуазель, Бестужев или Брюль. Но ненависть русского великого канцлера уступила перед английским золотом, и Апраксин должен был выйти из Пруссии{73}. Поэтому, оставив 10 000 человек гарнизоном в Мемеле, он удалился с остальными войсками через несколько дней после битвы. Отступление его походило на бегство и совершено было так поспешно, что 15 000 раненых и больных, восемьдесят орудий и очень много военных принадлежностей было оставлено. Шли они двумя колоннами, пути которых ознаменованы были огнем, грабежом и всевозможными жестокостями. Все города, местечки и села, куда приходили эти адские полчища, превращались в пепел, а все дороги покрыты были человеческими и конскими трупами. Прусские крестьяне, доведенные до крайнего отчаяния, сопротивлялись и тем увеличивали свое бедствие. Пруссаки, которых они разбили, но не одолели, преследовали русских до самых границ королевства.
При этом отступлении произошел странный случай, а именно: король прусский приобрел союзника, о котором он, конечно, никогда не думал и который освободил его от нескольких тысяч калмыков. Этим деятельным союзником оказалась оспа. Калмыки, не знавшие этой страшной болезни в своей стране, к своему удивлению познакомились с нею здесь. Она стала до того свирепствовать между этими полудикими людьми, что многие из них стали жертвой ее. Тогда ничто не могло удержать их дольше; вся эта дикая орда ушла на родину, и русские полководцы не мешали им; они рады были избавиться от этих извергов, которые были даже хуже казаков и совсем не подчинялись дисциплине. Лишь несколько калмыков, у которых хищничество заглушало все остальные соображения, отстали от своих товарищей и, присоединившись вновь к русской армии, пошли с нею в Германию.
Народ этот, впервые выступивший в поле против немцев, был самым диким врагом Фридриха, настолько же недостойным бороться с культурным государством, насколько не поддающимся никакой дисциплине. Он не в состоянии был облегчить победы войску, которое, напротив, страдало от его опустошений и должно было носить постыдное клеймо за ужасы, совершенные этими полчищами, более походившими на дикарей, чем на варваров. Эти калмыки живут у Каспийского моря и по реке Волге. Это свободный народ, находящийся под покровительством России, за что должны они при всяком требовании выступить в поле против ее врагов. Они не получают жалованья, а только рубль серебром ежегодно и овечий тулуп. Это, собственно, кочевой народ, который не строит ни городов, ни сел. Жилища их составляют войлочные палатки, с которыми они постоянно переходят с места на место, смотря по тому, где найдется больше корма для многочисленных стад, составляющих все их богатство. Они обыкновенно некрасивы и до того похожи друг на друга, что трудно их различить между собой. Лицо у них плоское, почти четырех угольное; глаза, как у китайцев, очень малы и глубоко врезаны в орбитах. Нос широк и приплюснут, рот и уши необыкновенной величины, причем последние отстают от головы. Вооружены они луками и стрелами, которыми не обыкновенно далеко и метко стреляют. Исповедуют они религию Далай Ламы{74}.
Казаки сильно разнятся от калмыков. Войска их состоят из 700 000 человек, способных к бою{75}. Это, собственно говоря, пограничная милиция, и назначение ее состоит в том, чтобы защищать южную Россию от нападений татар и других диких народов. Одежда у них польская, но она вечно в клочьях; оружие их составляет изогнутая сабля, винтовка, пара пистолетов и пика, длиною от 10 до 12 футов, снабженная острым железным наконечником. Они православны, говорят по-русски и имеют только одно сословие, почему все у них равны; поэтому одни имеют собственное управление и пользуются известными привилегиями, сильно противоречащими с русским рабством, и которые даже в Европе считались бы значительными. Они живут в больших деревнях, причем занимаются отчасти земледелием, но преимущественно скотоводством, и торгуют лошадьми, которые очень не велики, но крепки, вы дрессированы и отличаются быстротой. Каждый казак ведет с собой в поле двух коней. У этой нации существует также военная честь, вследствие чего ни один казак не потерпит палочных ударов, но безропотно выносит, как почетное наказание, удары кнутом.
Этими народами правила императрица Елизавета, которая проводила жизнь между любовью и благочестием и дела правления совершенно предоставила министрам. Благодаря беспрестанным жертвам, приносимым ею богине любви, характер ее отличался необыкновенной кротостью и человеколюбием. Она поэтому не любила войны, и только оскорбленная гордость в связи с придворными интригами, воспламенявшими ее жажду мщения, могли побудить ее к объявлению таковой королю прусскому. К тому же министры, подкупленные Австрией и Францией, победили ее добродушие религиозными соображениями, говоря, что ее обязанность состоит в принесении помощи угнетенному польскому королю. Они уверяли, что для русских война обойдется без большого кровопролития и не будет долго длиться, так как осажденный со всех сторон король прусский скоро принужден будет уступить. Так говорили граф Шувалов, любовник императрицы, пользующийся ее особенной милостью, и Бестужев, который, хотя был совершенно предан англичанам, но считал себя вправе по многим причинам не смотреть серьезно на союз их с Фридрихом в начале войны. Поэтому он последовал за своим желанием отомстить Пруссии, и таким образом судьба несчастного королевства была решена.
Призывая русскую армию обратно, Бестужев, кроме английского золота, имел на то иные причины. Фридрих имел могущественного друга в Петербурге - великого князя Петра, наследника престола, который весьма недоволен был этой войной, высоко чтил Фридриха и ненавидел датчан. Он опасался, что стесненный герой соединится с этими его врагами, и обещал ему всякую возможную помощь, если он не заключит с ними союза. Фридрих согласился на это, и Петр склонил на свою сторону Бестужева, который, желая угодить будущему своему государю, ненавидевшему его, наметил Апраксину операционный план. Этим объяснилось загадочное выступление русских из Пруссии. Но французский и австрийский послы, находившиеся в Петербурге, от крыли причины этого пристрастия великого канцлера, которого разгневанная Елизавета тотчас же лишила всех его чинов и сана. Апраксин лишился также звания главнокомандующего армией и был посажен в Нарв скую крепость.
Фридрих, полагая, что русские ушли совсем, вызвал фельд маршала Левальда из Пруссии и отдал ему приказ идти против шведов, которые сняли наконец свою личину. От времени до времени они высылали войска в Штральзунд и на запрос прусского посла в Стокгольме, графа Сольмса, отвечали уклончиво, уверяя при том, что не выставят ни одного человека в поле против короля прусского. Но, переправившись в Германию, вся шведская армия{76} перешла через маленькую речку Пэну, отделяющую прусскую Померанию от шведской, и завладела Анкламом, Деммином, Пазевальком и другими городами, не имевшими гарнизонов. Но главной целью их был значительный город Штеттин, который нетрудно было взять, так как он располагал ничтожным гарнизоном. Шведы издали тогда манифесты, в которых, называя себя завоевателями прусских земель, пограничных с Померанией, освобождали подданных от присяги, принесенной прусскому королю, и приглашали их к союзу с Швецией, которая, по их словам, в качестве блюстительницы Вестфальского мира{77}, должна непременно принять участие в этой войне.
Эта союзница французов [Швеция] располагала тогда 22-тысячной армией. Война была предпринята ею вопреки уставам шведской конституции, которая допускала войну лишь в случае утверждения ее рейхстагом. Но француз ский посол Гавринкур разыгрывал теперь важную роль правителя Швеции и руководил сенатом совершенно по-своему. Итак, война была начата, и шведский посол выехал из Берлина одновременно с прусским, проживающим в Стокгольме. Несмотря на это, шведский сенат хотел иметь своего агента в столице Пруссии, чтобы тем удобнее было осведомляться обо всем необходимом для операций, - невероятное политическое бесстыдство. Секретарь при посольстве, барон Нолькен, был избран для этого дела. Но Фридрих, удивленный такой странной выходкой, написал, чтобы секретарь удалился, так как он не потерпит присутствия шпиона в своей столице после открытия войны. Нолькен протестовал, ссылаясь на приказания своего двора, и хотел непременно остаться в Берлине; тогда вынуждены были выселить его за границы Пруссии в сопровождении солдат. Все это происходило как раз в том месяце, когда заключена была конвенция при Севенском монастыре; таким образом, Фридрих, теряя своих немецких союзников, приобретал нового врага в лице шведов, с которыми так часто боролись его коронованные предки.
Военное мужество этого народа предвещало пруссакам грозного врага. Но никогда, должно быть, честь государства и слава храбрых войск не были столь преднамеренно отданы на поругание, как в этом случае. Организация швед ской армии, прибывшей тогда в Германию, была во всех отношениях истинной сатирой на новейшие правила военного искусства. Хотя шведские солдаты были хорошо обучены, дисциплинированны и воодушевлены сильным желанием к бою, у них имелся недостаток во всем; не было ни полевого комиссариата, ни полевых пекарен, ни продовольственных складов, ни понтонов, ни легких войск, ни субординации. Предводители их были опытны в военном деле, но их связывали на каждом шагу предписания шведского государственного совета; а между генералами происходили постоянные разногласия, причем они же несли ответственность за исход всякого своего предприятия. Вот почему шведские воины, не раз решавшие своим мечом судьбу Германии, предписывавшие Европе законы на Вестфальском мире и нисколько не утратившие своих военных доблестей, обесславленные и осмеянные, должны были возвратиться на родину после пяти кампаний.
Не имея достаточного числа легких войск, шведы не однократно должны были отказываться от самых удачных планов, какая-нибудь горсть пруссаков постоянно задиралась с ними, беспрерывно отбивая у них транспорты, подвозящие продовольствие. За неимением магазинов и понтонов, шведы не могли ни проникнуть в глубь прусских областей, ни соединиться с французской, русской или австрийской армиями; они постоянно желали этого соединения, но препятствия были настолько многочисленны, что они даже и не пробовали этого. Итак, театр шведской войны был сосредоточен в маленьком углу северной Германии; шведы толклись в Померании и отчасти в маркграфстве{78}, не предпринимая ничего; так продолжалось во всю войну, где они совсем не играли видной роли. Но зато они причинили много вреда; так, одним из первых предприятий их было нападение на Укермарк, бедную провинцию, состоящую всего из шести маленьких городов и 180 деревень, которые в течение шести недель должны были уплатить шведам 200 000 рейхсталеров контрибуции. Фридрих получал отсюда ежегодно лишь половину этой суммы. Вымогательства эти должны были продолжаться и впредь, но случай избавил эту область от врагов. Несколько сотен шведов, высланные из Пренцлау на фуражировку, проходя ночью через лес, были встречены пистолетными выстрелами пяти прусских гонцов, переодетых гусарами, причем несколько шведов было ранено. Думая, что сюда идут целые гусарские полки, они поспешили обратно в Пренцлау, и на другой день вся провинция была очищена ими. Вскоре после того Левальд загнал их под самые батареи Штральзунда, но и здесь они не сочли себя в безопасности и бе жали на остров Рюген. Сильный мороз, стянувший льдом ведущие туда морские заливы, представлял для пруссаков удачный случай для славного предприятия, счастливый исход которого был бы несомненен; однако восьмидесятилетний Левальд и слушать не хотел о рискованных попытках и удовлетворился приобретенными преимуществами и пойманными в течение нескольких недель 3000 пленных.
В это время Ришелье со своими французскими войсками опустошал Ганновер и Гессен. Его требования были беспредельны, произвольны и совсем не сообразовывались с количеством продуктов, производимых этими странами. Один Гессен должен был доставить 100 000 мешков пшеницы и 50 000 мешков ржи. Этот дикий образ действий, пренебрегающий всеми местными условиями, навлек полководцу выговоры от версальского двора, на которые не поскупился даже друг Ришелье, государственный министр дю Верней. Вообще французский двор был недоволен его медлительностью, так как там ожидали быстрых побед от завоевателя Менорки. Ришелье оправдывался недостатком продовольствия, говоря в своем письме от 23 августа: "У нас много пекарен, но муки нет". При этом постоянно выражал опасения, что прусский король может обратить свое оружие против французов. Сделавшаяся известной переписка между полководцем и министром доказывает, что в Версале смеялись над предположением, будто Фридрих со своей истощенной армией вздумает меряться силой с многочисленными австрийскими войсками; там уже даже положительно наметили осаду Магдебурга в мае будущего года.
Фридрих был весьма огорчен тем, что должен был враждебно относиться к французам, которых так любил. Эта мысль, может быть, больше мучила его, нежели опасения, что они могут преодолеть его. Поэтому он горячо желал мира с этой нацией и писал Ришелье 6 сентября: "Вижу теперь, господин герцог, что вы назначены на вашу теперешнюю должность не для ведения переговоров. Между тем я убежден, что племянник великого кардинала Ришелье так же хорошо умеет подписывать договоры, как и одерживать победы. Обращаюсь к вам, побуждаемый уважением, которое вы внушаете даже тем, кто вас лично не знает. Вопрос, о котором речь идет, пустячен; а именно, я предлагаю мир, если на это дано будет согласие. He знаю ваших инструкций, но полагаю, что король, ваш государь, убежденный заранее в быстроте ваших успехов, уполномочил вас содействовать водворению спокойствия в Германии, поэтому посылаю к вам господина Эльгите, которому можете вполне довериться. Хотя события этого года не подают мне надежды на то, чтобы ваш двор благоприятно отнесся к моим интересам, но все же я не могу примириться с тем, чтобы шестнадцатилетняя дружественная связь совершенно изгладилась из его памяти. Может быть, я сужу о других по собственным чувствам. Все равно, я предпочитаю доверить свои интересы королю, вашему государю, нежели кому-либо другому. Если вы не получили инструкций для переговоров, то, прошу вас, потребуйте таковые от вашего двора и сообщите их мне. Тот, кто удостоился памятников в Генуе, кто, несмотря на огромные препятствия, завоевал остров Менорку и готовится теперь покорить Нижнюю Саксонию, не может желать более славного подвига, как способствовать водворению мира в Европе. Поистине это будут самые славные из ваших лавров. Поработайте над этим с тою энергией, какою отличаются ваши успехи, и будьте уверены, что никто не будет более признателен вам, как верный друг ваш
Фридрих".
Ришелье ответил теми же любезностями и, не имея полномочий для переговоров, тотчас выслал гонца в Версаль, чтобы получить необходимые инструкции. Но тут вовсе не думали о переговорах, и на предложение это не последовало никакого ответа.
Тогда король, отказавшись от всякой надежды на мирное соглашение, решился внушить уважение к себе своими подвигами. Он пытался вызвать соединенные французские и австрийские войска к бою и пошел им навстречу. Действительно, его положение было ужасно: вдали и вблизи - везде враги, число которых постоянно умножалось. Победы его были напрасны, и напрасно лилась кровь его храбрых воинов. Гигантское могущество противника росло неустанно и преодолевало все поражения. Это была голова гидры: разбивал ли он одну армию перед ним вырастали две другие. Декрет государственного совета объявил его врагом германской империи, которого следует уничтожить. Стремление врагов низвергнуть его и средства, находившиеся в их распоряжении, были так сильны, как никогда еще, а надежды его никогда еще не были слабее, чем теперь. Но он был настолько бодр духом в это время, что написал свое завещание французскими стихами. Как ни основательны были его опасения изнемочь в неравной борьбе, он все же принял надлежащие меры для борьбы с врагом. Армия его, ослабленная многими битвами, состояла всего из 22 000 человек; неприятель же располагал армией в 60 000 человек, которая уже в середине сентября видела пример прусской деятельности, испытав ее на ceбе при Готе. Весь французский генералитет, с фельдмаршалом Субизом во главе, и 8000 человек, избрал этот город местом отдохновения после военных трудов. На герцогском дворе собралась вся знать, а во дворце делались грандиозные приготовления для надлежащего угощения знатных воинов-гостей. Было как раз обеденное время, столы были накрыты, и французы обнаруживали прекрасный аппетит, когда прусский генерал Зейдлиц явился под стенами Готы с 1500 всадников. 8000 французов и не думали сопротивляться; они бежали из города, покинув дымящиеся блюда и блестящие десертные столы{79}. Зейдлиц не мог преследовать врага, так как войска его были сильно утомлены; он сел со своими офицерами за герцогский стол. Это было необыкновенное, единственное в своем роде событие, когда большой придворный обед, начатый военными вождями одной партии, окончен был предводителями враждебного войска. Лишь нескольких французских солдат удалось взять в плен; зато камердинеров, лакеев, поваров, парикмахеров, куртизанок, полковых патеров и комедиантов, неразлучных с французской армией, оказалось множество. Багаж многих генералов тоже достался пруссакам; они нашли там целые сундуки благовонных жидкостей и помад, множество пудермантелей, париков, зонтов, шлафроков и попугаев. Эту туалетную добычу Зейдлиц отдал своим гусарам, а щеголеватых воинов отослал назад без выкупа.
Французы обрадовались, точно выиграли сражение, когда получили обратно то, что составляло для них первую необходимость. Принц Субиз сгорал от жажды мщения, особенно когда узнал, что Зейдлиц решился на это предприятие лишь с двумя полками. Принц Хильдбурхгаузен, присо единившийся только что к французам в качестве имперского фельдмаршала, тотчас же предложил выгнать пруссаков из Готы. Для этой экспедиции был избран цвет обеих армий, все гренадеры и все легкие войска, к которым присоеди нилась австрийская кавалерия и Лаудон со своими кроатами. Но эта армия, приближаясь, была сильно изумлена, увидя, что Зейдлиц стоял в полном боевом порядке, притом так искусно, что врагам показалось, будто тут выстроена вся прусская армия; поэтому они без боя поспешно рети ро вались.
Если когда-либо было поругано имя вспомогательных войск, то это произошло как раз во время кровавых походов этой войны, когда союзники ставились ни во что, а напротив, умножались их бедствия и они же подвергались насмешкам. Французы обращались с Саксонией как с неприятельской страной. Фураж, провиант, обильно заставленные обеденные столы для солдат, даже деньги для вождей - были силой вымогаемы от этих союзников, причем в случае сопротивления им грозили опустошением городов и деревень. Но это производилось и помимо угроз, и целые местности были совершенно разорены. Между прочим этой жестокой участи подверглись лежащие поблизости Фрейбурга деревни: Брандероде, Больгштедт, Шейнлиг, Грест, Цанхфельд и другие, в числе двадцати. В первой из них был разрушен по примеру казаков замок одного вельможи, по имени Бозе. Драгоценная мебель, которую по причине ее тяжести нельзя было унести, была изрублена, винные бочки расколочены, а документы и важные письма разорваны клочьями в дикой ярости. И церкви не были пощажены. Алтари, церковная мебель и кафедры были тоже изрублены, а металлические чаши, не имевшие никакой цены для этих разбойников, были позорно оскверняемы ими. Во многих деревнях деревья и поля покрыты были перьями, выпущенными из разрезанных перин. Так как французы не могли угнать за собой весь еще уцелевший скот, то они еще живых животных разрубали на части, выбрасывая их на съедение хищным птицам. Эти ужасы, претерпеваемые союзниками французов от культурной нации в восемна дцатом столетии, совершались в Саксонии в конце октября, за несколько недель до битвы при Росбахе; при этом особенно отличались: французские полки Пьемонтский, Бовуазиский, Фицжамский и Депонтский, затем находившиеся при армии кроаты и даже несколько швейцарских полков.
Как только Фридрих оставил свою позицию при Эрфурте для того, чтобы идти в Саксонию, Субиз переправился через Заалу и подошел к Лейпцигу с намерением во что бы то ни стало освободить Саксонию от пруссаков. Король пошел навстречу врагу, который так плохо расположился, что прусские гусары проникли в середину французского лагеря, вывели оттуда лошадей, а из палаток повытаскивали солдат, которых увлекли с собой. Хотя эта смелость служила достаточным доказательством мужества врагов, французы все же сильно желали сразиться с ними и боялись только, чтобы король не ускользнул. Некоторые его походы и стоянки подтверждали это предположение. До сих пор они знакомы были с его быстрыми движениями, маневрами и военной тактикой лишь по рассказам, которые, впрочем, так мало произвели на них впечатления, что они решили атаковать его именно там, где он мог проявить все искусство своей тактики. Они надеялись не только разбить его, но и прекратить существование всей его армии. Однако во французском лагере был предложен вопрос: принесет ли честь большой армии победа над столь малочисленной? Никогда еще такое военное самомнение не было более достойно осмеяния, но и никогда не было оно лучше наказано.
Одно из самых необыкновенных сражений произошло 5 ноября у деревни Росбах в Саксонии, отстоявшей на милю от Люцена, где Густав II Адольф сражался и пал за свободу Германии{80}. Французы, в соединении с имперскими войсками, выставили 60-тысячное войско{81}, а пруссаки лишь 22 000 человек. Король отступательным маневром выманил французов из выгодной позиции, которую они занимали. Полагая, что он хочет ускользнуть, они старались зайти ему в тыл. Во время марша у них победно играла вся военная музыка. Пруссаки с удовольствием слушали ее и желали только одного - поскорее вступить в бой; но теперь лучше было противопо ставить французской живости немецкую флегматичность. Пока часть французской армии остановилась напротив прусского лагеря{82}, остальные войска - французские и имперские - старались охватить левый фланг короля. Фридрих, снова расположившийся лагерем, рассчитывая на быстроту, с какой войска его строились в боевой порядок, спокойно наблюдал за движениями неприятеля и не велел даже выступать своим линиям. Прусский лагерь стоял неподвижно, а так как время было обеденное, то солдаты заняты были приготовлением еды. Французы, видевшие это издали, едва верили своим глазам; они сочли это за признак тупого отчаяния, когда враг не думает даже о защите. Только в два часа пополудни пруссаки сняли палатки и выступили из лагеря, причем Зейдлиц ехал впереди с кавалерией. Настоящей причиной столь незначительного сопротивления французов и панического страха, овладевшего ими в этот достопамятный день, было крайне напряженное ожидание, обманутое столь быстро и неожиданно.
Великий полководец Зейдлиц, превративший своим не обыкновенным искусством часть кавалерии в кентавров, в людей, движущихся вместе с лошадью как одно тело и производивших вместе с остальною частью конницы самые поразительные эволюции, проявил здесь все превосходство своих изобретений. Обойдя правое крыло французов под защитой нескольких холмов, скрывавших этот маневр, он вдруг появился с прусской конницей и с помощью искусных эволюций налетел, как буря, на упоенного надеждами врага, еще не успевшего построиться для битвы. Здесь произошло нечто, доселе никогда не виданное на поле битвы: легкая конница атаковала тяжелую кавалерию и смяла ее. Гусары на полном скаку дерзнули атаковать французскую жандармерию{83}. Ни прирожденное мужество этого благородного отряда, ни огромные лошади его не могли ничего поделать; все разлетелись по сторонам, как шелуха. При французской армии находились еще два австрийских кавалерийских полка; они пытались было устоять - но напрасно. Все были опрокинуты. Субиз пододвинул свой резервный корпус; но не успел тот появиться, как тотчас же был сбит с позиции. В это самое время вдруг подошла в боевом порядке прусская пехота, стоявшая до тех пор неподвижно, и приветствовала французскую ужасной пушечной пальбой. После этого открылся правильный ружейный огонь, как на ученье.
Французская инфантерия, покинутая своей кон ницей, была взята в правый фланг неприятелем с помощью быстрого маневра. В таком критическом положении она выдержала лишь троекратный огонь пруссаков и бросилась опрометью на свое левое кры ло, представлявшее огромное, беспорядочное сборище людей. В этот хаос устремилось несколько прус ских кавалерийских полков, которые свирепство вали ужасно. Странный случай был причиной этого. Всадникам, происходившим большей частью из Бранденбургского маркграфства, рассказали накануне, что французы намерены устроить на зиму свои постои именно в маркграфстве. Они возмутились, узнав о таком посещении. Поэтому, когда бежавшие от натиска кавалерии французы кричали: "Quartier!"{84} - выговаривая это слово на немецкий лад, [бранденбургцы] сочли эту их просьбу о пощаде жизни за насмешку и намек на упомянутые выше зимние квартиры в их отечестве; поэтому, нанося удары мечом, они приговаривали: "Вот вам квартиры!" Из-за этого недоразумения многие погибли, пока другие, более знакомые с немецким языком, слыша ответы пруссаков, не употребили слово "Pardon", которому и вняли всадники.
Было 6 часов вечера, и уже совершенно стемнело. Эта благодетельная тьма спасла остаток толпы, которая в противном случае была бы вся истреблена. Напрасно Субиз пытался употребить французскую тактику, основанную на ложной теории. Его "фоларовы колонны"{85} скоро были рассеяны, и всем оставалось лишь обратиться во всеобщее бегство. Французы и имперские войска бросали оружие, чтобы легче было бежать. Только некоторые швейцарские полки еще сражались несколько времени и последними ушли с поля битвы.
Столь грозная французская артиллерия была тоже бездеятельна в продолжение этого достопримечательного дня, несмотря на то что при армии находились знаменитый граф Омаль и не менее знаменитый полковник Брео{86}. Они командовали 100 офицерами и свыше 1000 артиллеристов, с помощью которых обещали делать чудеса, утверждая, что, если бы даже вся их главная армия потеряла сражение, они его выиграют вновь лишь одной своей пушечной пальбой. А между тем победа была так быстро решена, что побежденные не приобрели никакой чести, так как не оказали сильного сопротивления, оправдываясь паническим страхом; при этом французы не преминули сложить всю вину поражения на имперские войска.
Только семь прусских батальонов могли открыть огонь против неприятеля. Герцогу Фердинанду Брауншвейгскому, командовавшему правым крылом и имевшему в своем распоряжении 10 батальонов, вовсе не пришлось сражаться, так как выступившие против него многочисленные имперские войска бежали при первых же пушечных залпах. Уже этим одним постыдным бегством они уклонились от битвы, предоставив всю честь или бесчестие этого дня французам, которые даже в отдельности от своих союзников были вдвое многочисленнее пруссаков. Битва длилась всего полтора часа и стоила французам 10 000 человек, из которых 7000 были взяты в плен на месте сражения. Несколько тысяч других попали в руки пруссаков во время бегства, иные были тут же изрублены. Многие бросались в Заалу, чтобы укрыться от преследовавших их гусаров. Панический страх, охвативший их, был так велик, что отдельные отряды всадников сдавались единодушно. В Рейхарствербене два драгуна полонили свыше 100 человек, спрятавшихся в саду. Бегущие кавалеристы сбрасывали кирасы и тяжелые сапоги, так что вся дорога в Эрфурт была усеяна ими. Французский двор, отнявши командование войсками у маршала д'Этре после его победы при Гастенберге, завершил достопримечательность этого дня, наградив принца Субиза за его поражение при Росбахе фельдмаршаль ским жезлом.
Если бы Шверин жил еще несколько месяцев, то удостоился бы счастья быть свидетелем этого торжества пруссаков. Он часто говорил, основывая свое мнение на старых предубеждениях, что достаточно было одной победы над французами для увенчания военной славы пруссаков. Много отдельных эпизодов способствовали увековечению этого дня. Король увидел на поле битвы французского гренадера, яростно защищавшегося против трех прусских всадников и ни за что не хотевшего уступить. По приказу Фридриха эта неравная борьба была прекращена, и король спросил гренадера: неужели он считает себя непобедимым? "Да, сир, под вашим предводительством", - ответил тот. Король ходил по полю битвы и утешал раненых французских офицеров, из которых многих знал по имени. Выражаясь самым лестным образом об их народе, он говорил: "Никак не могу привыкнуть к тому, чтобы обращаться с французами как с врагами". Этого было достаточно для возбуждения благородных чувств несчастных воинов; тронутые таким снисхождением, они приветствовали его как победителя, полонившего не только их самих, но и их сердца. Добыча пруссаков была весьма велика. Между прочим, в руки прусских гусар попало множество крестов Св. Людовика, которыми те декорировали себя. Отбито было 63 орудия и 22 штуки знамен и штандартов. Союзные войска насчитывали 3560 человек убитыми и ранеными, а пруссаки - лишь 91 убитыми и 274 ранеными{87}. Между послед ними находились также принц Генрих Прусский и генерал Зейдлиц; этот последний никогда не берегся, и пример фельдмаршала так был заразителен, что даже его полковой священник Бальке вступил в бой. Столь легкая и совершенная победа над воинственной нацией была беспримерна в новейшей истории. Краткость дня в это позднее время года спасла бегущее войско от совершенного истребления; ибо это было не отступление, а настоящее бегство, сопровождавшееся страшным замешательством.
Все германские народы, великие и малые, невзирая на то, на чьей стороне они сражались, на имперские декреты и свои же выгоды, остались весьма довольны победой, одержанной над французами, считая ее своим национальным торжеством. Не одна ненависть, существующая обыкновенно между этими соседними народами, благодаря различной форме правления, законам и нравам, бесчисленным особенностям, а главное, вследствие беспрестанных войн, была причиной такого взгляда, присущего в большей или меньшей мере всем без исключения европейским народам, даже далеким от Франции. Немцы же, помимо всех этих обстоятельств, имели еще больше причин к этой национальной ненависти. С одной стороны, присущее французам явное презрение к имени немцев, к заслугам их, к их гению и языку, а с другой, ослепление германских государей, великих и малых, невежественными французскими болтунами, толпившимися в их кабинетах, становившимися их советниками, а тем самым бичом их же страны, уже в течение нескольких поколений насаждали грозные семена ненависти, которая пустила глубокие корни даже в серд цах самых благородных и кротких людей. Отставка немецких сановников всякого звания для замещения их французскими авантюристами, не знакомыми с языком, была явлением совершенно заурядным; причем эти последние быстро сбрасывали свои лохмотья, обогащались и покидали Германию, издеваясь над немцами. Когда появлялись дельные и талантливые немецкие ученые и художники, предлагая плоды своей деятельности, то немецкие государи встречали их со сдержанной благодарностью, награждая медалью, а в большинстве случаев - ничем; между тем как менее достойные произведения такого рода французов встречали везде восторженный прием и награждались значительными денежными суммами; французские же комедианты получали за свое ломанье бриллианты. Скупые князья - и те были не в меру щедры в таких случаях. Даже в армиях германского народа, который уже целые тысячелетия побеждал без чужой помощи и один изо всех когда-либо существовавших великих наций земного шара никогда не был покорен, французы очень часто пользовались преимуществом. Немецкая чернь, не знакомая с за слугами французской нации, видела лишь это пристрастие своих государей, отличие французской нравственности от германской и слышала лишь жалобы всех германских областей. Отсюда естественно вытекала ненависть, соединенная с величайшим пренебрежением. Напротив, между интеллигентными немцами всех сословий, по степени их образования, такого пренебрежения вовсе не замечалось; наоборот, они уважали высокую культуру этой великой нации, и потому тем больнее было для них незаслуженное унижение со стороны французов; это-то и составляло главный источник их ненависти. Таков был взгляд всех немецких сословий, за исключением нескольких обезьянствующих царедворцев, которые сами же были главным предметом насмешек со стороны французских остряков. Это настроение народа обнаруживалось везде и часто подавляло всякие другие соображения. Вот замечательный пример этого даже на Росбахском поле битвы. Один прусский всадник намеревался взять в плен француза, как вдруг заметил за собой австрийского кирасира, который уже занес саблю над его головой: "Брат немец! - закричал ему пруссак. - Оставь мне этого француза". - "Бери его", - отвечал тот и ускакал.
Изо всех деяний человечества нет ничего серьезнее сражения, где люди умерщвляют друг друга тысячами; кроме того, все цивилизованные народы давно уже считают за правило не издеваться над военными неудачами даже враждебной стороны, так как от них не гарантируют ни превосходные вожди, ни храбрые воины. Однако поражение при Росбахе было принято врагами и друзьями как веселый фарс, причем сами французы были того же мнения, после того как все оправились немного, когда придворные забыли свой позор и все честные граждане выразили свое неудовольствие. Субиз, которого хотели оправдать даже в ущерб его войскам, получил от самого короля Людовика соболезнующее письмо, однако его публично осмеяли, а парижские забавники не переставали слагать насчет его и его солдат эпиграммы и уличные песни. Но иные события в этой жаждущей новинок столице Франции отвели глаза от пристыженного полководца, который мог наконец вздохнуть свободно. В Париже мало-помалу забыли о достойном смеха поражении, но в Германии оно долго было свежо в памяти, и много лет спустя слово Росбах произно силось всюду, от Балтийского моря вплоть до Альп, по отношению ко всем французам, как бранное выражение, невзирая на их сан и звание.
Особенное пристрастие Фридриха к французам, так явно обнаружившееся в этом случае, не могло сдержать этих издевательств. Несколько сотен французских офицеров были взяты в плен и отправлены на жительство в Берлин. Там им разрешили являться ко двору. Очень немногие из них видели вблизи версальский двор, поэтому королев ский дворец в Берлине был для них совершенно чужд. В их воображении он был в связи с каким-то бранденбургским маркизом, которому, по выражению изящных парижан, французы оказали честь, вступив с ним в нечто вроде войны (de faire une espиse de guerre). Поэтому французские офицеры, забыв Росбах и свой плен, вели себя так неприлично в столице, что власти принуждены были вывезти их в Магдебург.
Сюда относится следующий случай: некая статс-дама прусского двора, беседовавшая в покоях королевы с одним французским полковником, спросила, каково его мнение о Берлине. Француз ответил: "По-моему, он походит на большую деревню". Дама, оскорбленная столь неожиданной и грубой выходкой, не потеряла присутствия духа и нашла на это прекрасный ответ: "Вы правы, сударь; с тех пор как в Берлине появились французские мужики, он во многом стал походить на деревню. Впрочем, это весьма хороший город".
Другие французские офицеры, более воспитанные, страдали от подобных выходок своих соотечественников; их учтивое и благородное поведение не могло уже изгладить невыгодного впечатления. Но дельные французы все же получали должную дань уважения от пруссаков, и Фридрих сам подал пример, достойный подражания, навестив во время своего перехода через Лейпциг тяжело раненного французского генерала Кюстина; соболезнование его было так трогательно выражено, что полумертвый Кюстин привстал на постели и вскричал: "Ах, сир! вы более велики, чем Александр Великий; тот мучил своих пленных, а вы вливаете бальзам в их раны".
Известие о Росбахском сражении немало способствовало тому, чтобы довести до крайности горе польской королевы, в душе которой бушевали сильнейшие страсти. Оно разбило ее наболевшее сердце, и несколько дней спустя она найдена была в кровати мертвою. Здоровье ее уже давно было плохо, но совсем еще не предвещало скорой кончины. Накануне вечером она отпустила своих приближенных, испытывая сильную тоску; когда же они явились снова утром, ее уже не стало. В лице ее Фридрих избавился от непримиримейшего врага своего; руководясь своим фанатизмом, она способствовала войне, столь пагубной для ее же подданных.
В Саксонии и соседних с нею областях не осталось и следов разбитой французско-имперской армии, из которой тюрингенские крестьяне привели множество пленных. Войска разрушали за собой все мосты, чтобы избежать погони, а сами рассеялись до того, что многие отряды остановились только у Рейна. Они все воображали, что король преследует их. Но успехи австрийцев отозвали Фридриха в Силезию, куда он поспешил с 19 батальонами, сильно ослабевшими от стольких битв, и 28 эскадронами. Он оставил в пределах своих владений маршала Ришелье с его армией, надеясь на другую армию, которая стала неожиданно формироваться и которую он хотел противопоставить французам.
В это время в состав британского министерства вошел Питт{88}, один из необыкновеннейших людей, когда-либо державших в руках кормило правления. Благодаря своим всеобъемлющим способностям, он неограниченно властвовал и в министерстве, и в нижнем парламенте. Конвенцию при Севенском монастыре он считал позорным пятном для английской нации, непременно хотел его смыть и потому советовал королю Георгу в точности исполнить свои обязательства относительно немецких князей, выслать английскую армию в Германию, попросить у Фридриха полководца для нее и поддерживать короля прусского субсидиями. Все это было исполнено.
Французы сами подали королю Георгу II наилучший повод к расторжению этой знаменитой конвенции, которая к тому же не была утверждена ни Англией, ни Францией; а так как она была заключена помимо ведома и участия английского кабинета, то и не могла считаться государственным актом. От нее ожидали, что в Ганновере будут отныне соблюдать нечто вроде нейтралитета, но надежды эти были жестоко обмануты. Со страной поступали как с завоеванной областью, что, впрочем, и значилось во французских эдиктах. Помимо того, что Ришелье обложил ее огромными контрибуциями, разными поставками для войск и большими суммами денег для себя, но еще из Парижа был выслан сюда главный скупщик для введения по французскому образцу во всем курфюршестве откупов, с целью систематического грабежа. Откупщик должен был также ввести откупы во всех тех областях Германии, которые будут завоеваны впоследствии. Странный королевский французский эдикт от 18 октября 1757 года заключал в себе такое распоряжение, согласно которому француз-откупщик Готье учредил в Ганновере собственное правление. Все эти происшествия довели ганноверцев до полного отчаяния. Георг любил свое курфюршество больше, чем все свои королевства; великодушный британский парламент пришел ему на помощь, и были приняты решительные меры.
В Англии посчитали Севенскую конвенцию нарушенною, и Росбахская битва окончательно решила этот вопрос. Распущенные ганноверские войска были собраны вновь, и к ним присоединился колебавшийся некоторое время ландграф Гессенский, у которого имелось немало причин жаловаться на французов. Вначале он хотел исполнить условия Севенской конвенции и отозвал свои войска; маршрут их был уже намечен, но Ришелье вдруг потребовал, чтобы они были обезоружены, иначе он не соглашался дать им пропуск. Напрасно ссылался ландграф на то, что его солдаты свободны, вооружены, снабжены всем тем, что необходимо для войска самостоятельного, и не могут считаться военнопленными, у которых одних только можно произвольно отбирать оружие. Герцог Кумберлендский писал также по этому поводу к французскому полководцу, а датский посол, граф Линар, при посредстве которого была заключена конвенция, отправился сам в главную квартиру французов. Для успокоения французского двора он предложил отвести гессенским войскам Гольштинию, как нейтральную землю. Ландграф согласился на это, а Ришелье написал об этом в Версаль; но французские министры наотрез отказались от такого исхода и продолжали требовать разоружения.
Английский двор прекратил этот спор, объявив, что совершенно слагает с себя обязанность содержать впредь гессенские войска, если ландграф не предоставит их тотчас же в распоряжение короля великобританского. Французы положили конец всяким колебаниям, назвав отказ в требуемом разоружении гессенских войск нарушением конвенции; поэтому они обложили Гессен контрибуциями и составили опись всех принадлежащих ландграфу дворцов, строений, поместий, даже их обстановки; далее они потребовали отчета о всех земских доходах, причем командующий французскими войсками объявил, что отселе они не считают себя связанными никакими договорами и что для них действительно лишь право сильного. Этим правом французы давно уже здесь пользовались, но командовавший в Марбурге генерал граф Вобан до того перешел пределы издевательства, что в своей публикации от 22 августа выражался следующим образом: "Гессенцы довольны той снисходительностью, которую правительство изволило милостиво обнаружить в отношении к стране". Самые покорные представления со стороны правления до того озлобили генерала, что он пригрозил кассельским министрам названием бунтовщиков и даже в печати опубликовал, что считает их весьма достойными наказания, так как они в день Св. Людовика не выслали к нему депутатов с поздравлениями{89}.
Тогда ландграф не колебался более, предоставил своих 12 000 гессенцев Георгу и этим навлек на себя всю ярость французов. Из главной квартиры к нему был отправлен гонец, привезший самые страшные угрозы, которые должны были тотчас же исполниться, если он не отзовет своих войск. Там значилось: "Его дворец в Касселе будет взорван, город зажжен и вся страна до того будет опустошена огнем и мечом, что на целые столетия станет пустынею". Ландграф пренебрег этими угрозами и удалился; тогда начался страшный грабеж. Удивительнее всего было то обстоятельство, что в Кассель прибыл австрийский комиссар Христиани, чтобы разделить контрибуции с француз ским комиссариатом. Был даже отдан приказ, чтобы все жители в 24 часа представили все имевшееся у них монетами золото и серебро. Арсеналы были опустошены, а находившиеся в них знамена, литавры и другие победные трофеи, приобретенные храбрыми гессенцами в различных войнах, преданы пламени.