8. Подавление, боязнь неожиданности. | Спонтанность.
9. Глубокий страх гомосексуальности. | Глубокий страх инцеста.
10. Максимальные половые различия в одежде. | Минимальные различия.
11. Аскетизм, избегание удовольствий. | Гедонизм.
12. Патриархальность религии. | Матриархальность религии.
Самый обсуждаемый тезис Чарльза Райха в его Зеленеющей Америке состоял в том, что наша страна сейчас переходит от так называемого Сознания II к Сознанию III. Что это означает: Сознание II в основном патриархально и анально, тогда как Сознание III преимущественно матриархально и орально. Для фрейдиста это очевидный прогресс от большегрудых кинозвезд 40-х к появлению обнаженной груди в «Плейбое» в начале 50-х и 60-х, а затем к движениям хиппи и женской эмансипации 1960-х и 1970-х годов. Вполне естественно, что эти движения подобно всем новым веяниям, рассматривали предыдущую эпоху как опостылевшее наследие патриархата, от которого необходимо избавиться.
Забавно, что Движение за Освобождение Женщин, позднейшее и наиболее революционное из возникших течений, было по сути своей даже более патристическим, чем многие хронологически ему предшествовавшие. К несчастью, выступая под лозунгом «освобождения женщин», дамы фактически переняли у мужчин наихудшие патриархальные черты, и провозгласили своей единственной целью «достижение полной свободы». Это довольно любопытно, учитывая пункты 1,4,5,7,8 и 11 таблицы Тейлора — вседозволенность против запретов, комфорт против целомудрия, авторитаризм против демократии, подозрительность по отношению к науке, подавление против спонтанности и аскетизм против гедонизма. Во всех этих вопросах феминистки определенно вернулись назад, к анально-патриархальному строю, не продвинувшись к столь желанному «освобождению» ни на шаг. Они не просто оживили викторианскую чопорность, но возродили и присущую ей сексуальную клевету вкупе с шантажом. Как в свое время известный ирландский бунтарь Чарльз Стюарт Парнелл опозорил себя незаконной связью с некой Китти О’Ши, многие прославленные радикалы пали жертвой заявлений этих свободолюбивых леди (имена в историях были опущены, однако остальные детали вполне узнаваемы), опубликованных в сомнительных журналах. (Иногда указывались и имена, как произошло однажды с одним чернокожим пацифистом, который даже не был замешан в аморальных деяниях, просто разделял «не те идеи» и был унижен из-за них, своей души, тела и, как это ни странно прозвучит, «золотого члена». Обвинили его, короче говоря, по всем статьям). Дамы почитали лишь собственные убеждения непогрешимыми, презирая демократический стиль дискуссий и отвергая научные исследования как «мужскую вотчину», хотя многие из них объявили даже такое обоснование довольно подозрительным и сейчас охотно принимают знаменитое изречение одного из отцов церкви «Верую ибо абсурдно».
Неприятие науки и свободных дискуссий характеризуют вообще все тоталитарные режимы; именно поэтому небиблейская астрономия объявлялась еретической, неугодные антропологические и биологические теории в нацистской Германии и сталинской России — соответственно, «еврейскими» и «буржуазными». Наши же феминистки клеймят «шовинистическими» любые раздражающие их этологические и психологические идеи. Как и любые другие тоталитарные указания, эти тоже подкреплены высокопарным пустозвонством, сводящим все к единому тезису. Поэтому во времена инквизиции любой вопрос касательно колдовства или ереси, заданный невпопад, автоматически причислял вопрошающего либо к колдунам либо к еретикам. Сказать, что наука по сути своей не может быть еврейской или нееврейской, социалистической или буржуазной, будучи просто-напросто проявлением активного независимого интеллекта, стремящегося к объективности, значило дать ход подозрениям в «буржуазности» или «еврействе». Сказать, что к поведенческим наукам неприменимы эпитеты вроде «сексистский» и «шовинистический», значит полностью убедить оппонирующих леди, что вы и есть самый настоящий «шовинист». Попробуете заявить, что рациональный подход к проблеме будет наилучшим решением — будьте уверены, вас непременно обвинят в ереси, еврействе, буржуазных настроениях, сексизме и далее по списку. В самых запущенных случаях, когда беседа сводится к упрямым попыткам хоть как-то наладить разговор, возникает наиболее удаленный от конструктивности вопрос: «Вот вы ратуете за рациональность — почему бы не попытаться просто почувствовать истину?» Это и есть то самое «Верую ибо абсурдно», так как интеллект покидает поле битвы побежденным извечным желанием верить.
Все это напоминает историю о Марке Твене и его светской, респектабельной супруге, которая пыталась излечить его от крепкого матросского выговора. Всю неделю она прилежно записывала каждое произнесенное им ругательство, а в воскресенье утром зашла к нему и зачитала все слова. Тот спокойно выслушал ее и прокомментировал так: «Милая, раз у тебя есть слова, почему бы не положить их на музыку?».
Борцы за освобождение женщин громко кричат о свободе, равенстве, достоинстве, но музыки у них как раз нет. Возможно, именно из-за жесткой анальной настроенности и немецкого влияния, которое оказал на них Карл Маркс. Один мой молодой друг совершенно гениально объяснил такие тенденции в лагере поборников феминизма большим числом бывших монахинь, принесших с собой папское мироощущение римской патриархии. Тем не менее, движение это стало самой поздней волной матриархального прилива и предназначено сыграть свою самую важную роль в следующие несколько десятилетий. Нам же остается лишь надеяться, что стальная скорлупа их упертости смягчится шумными брызгами других удивительных разноцветных рыбок, плескающихся в вольных водах Сознания III.
Тем временем множество книг нам доказывает, что любое мало-мальски стоящее изобретение было создано женщиной (равно как в других многочисленных сочинениях борцов за права чернокожих утверждается, что все расы произошли от негроидной). Вошло уже в привычку постоянно напоминать нам о той исторической предвзятости, из-за которой будто бы создается впечатление того, что прогресс человечества — дело рук исключительно белых мужчин. Сейчас вполне очевидно, что ранние цивилизации, сосредоточенные в плодородном полумесяце земель, включающих Нил и Евфрат, были матриархально ориентированными; некоторые, как указывал Бахофен, были матриархальными в полной мере либо близкими к этому. В Вавилоне, минойском Крите, раннем Египте и этрусской Италии Великая Мать появляется в образе верховного божества, а статуи ее с обнаженной грудью выглядят на удивление одинаково, хотя и звали ее в разных регионах по-разному: Астартой, Иштар, Изидой или Ашторет. Женщины в этих странах занимали посты духовенства, судей, а иногда даже правителей. Они обладали теми же правами, что и мужчины, могли покупать и продавать собственность, заниматься торговлей, заключать сделки, разводиться с мужьями и обладали несомненным превосходством в вопросах толкования пожеланий богини и того, что она хочет донести до своих смертных детей. Очень сплоченные, эти женщины, однако, были невероятно далеки от той мизантропии, которая присуща современным феминисткам и суфражисткам века 19-го. Да и с чего бы им ненавидеть мужчин? Ведь на этой стадии мужчины и не оказывали на них особенного давления.
«История начинается с протеста мужчины против власти женщины», слегка утрируя, писал Роберт Грейвс в своей книге Маммона и Черная Богиня. Другие историки, на первый взгляд лишенные антифеминистского уклона, несогласны с таким грубым доводом и настаивают, что женская власть (с мужской мы столкнулись уже гораздо позднее) в чистом виде сравнительно редка, тут, скорее, имеется в виду тот идеал равноправия полов, который имел место в ранних городах-государствах. Еще более примечательно, что отсутствие чего-либо, напоминающего крепостные стены, вокруг этих городов убеждает археологов в том, что там не было признаков организованной и благоустроенной жизни, в том числе и института рабства, появившегося много позже. Уилл Дюрант в Истории цивилизации цитирует одно из самых распространенных археологически подтвержденных научных мнений, согласно которому рабство появилось после подчинения женщины и, возможно, было именно этим и вызвано.
В Китае, что вообще довольно забавно, была недавно раскрыта очень похожая схема. По мнению Джозефа Нидхэма, автора замечательного шеститомного исследования Наука и цивилизация Китая, матриархальные ценности хорошо сохранились в Дао Дэ Цзин, в котором содержатся призывы к образу, очень близкому к Великой Матери Средиземноморского региона:
Взывающий к ней также призывает все те матриархальные качества, перечисленные в таблице Тейлора. Нидхэм заключает отсюда, что китайская культура до династии Чу была, скорее всего, матриархального типа и занимает она пока не вполне ясное положение в классификации Бахофена.
Даже после подъема правящего патриархального класса женщины сохранили за собой большинство традиционных прав, например, в Спарте. (Платон, чья Республика считается некоторыми историками проспартанской пропагандой, наделил в своем идеальном государстве женщин равными с мужчиной правами, наряду со спартанским социализмом и истинно сталинистской цензурой в искусстве). Даже в Афинах, где женщины по статусу находились чуть выше рабов, куртизанки наслаждались почти теми же правами, что имели свободные мужчины. Афиняне, вероятнее всего, и были авторами того четкого разделения между сексуальной любовью и сексуальным воспроизводством, которое характеризует многие позднейшие культуры. Их лирические поэмы были адресованы чаще всего куртизанкам либо юным мальчикам, которые, по-видимому, не могли испытывать романтические чувства к женщине, бывшей матерью их детей.
На всем протяжении существования этих языческих патриархатов любовь и секс считались радостью и украшением жизни и были тесно связаны с религиозной жизнью государств. Ветхий Завет, как и популярные книжки наставлений для молодоженов, распространенные в 1920-1960е годы, прославляет секс в браке как наивысшее человеческое наслаждение, не пренебрегая и вниманием к груди. («И утешайся женою юности твоей… Груди ее да упоявают тебя во всякое время», Пр. 5:18–19). Притчи Соломона могут даже показаться неискушенному читателю настоящим восхвалением блуда, однако хитрые раввины и христианские теологи все время повторяли, что написанное следует понимать прямо в противоположном ключе. (Еще Роберт Грейвс заметил явное сходство Песен с песнопениями, сопровождающими ритуалы сексуальной магии в древних матриархальных религиях и сохранившихся доныне женских культах).
Надо заметить, что ранняя египетская религия была в основе своей сексуально ориентирована и сильно связана с обрядами Великой Матери, известной под именами Нуит, Исиды и другими. Змеиное божество Сет, олицетворяющее фаллос, в то время был единственным мужским богом, приобретшим почти равный статус с богиней, только потому, что он был необходим ей для поддержания божественной функции матери всего сущего. (Фаллический змеиный бог, заимствованный египтянами из Конго, все еще занимает важное положение в африканском и гаитянском вуду. Культы, берущие начало оттуда, сейчас практикуются в Новом Орлеане и других частях американского Юга. Культы Исиды-Нуит суммировали свое учение в знаменитом афоризме, упомянутом Алистером Кроули, «The Khabs is in the Khu» («Хабс пребывает в Ху»). Хабс понимается как вечная, божественная часть человечества; Ху — это женские гениталии, от этого слова и происходит наше cunt, то есть влагалище. Здесь нет никакой «похотливости» или антирелигиозности, это всего лишь сексуальный базис их религии, приведший к шокирующим христианское сознание изображениям богов: мастурбирующий Атум, Исида, ласкающая ртом фаллос Осириса и тому подобные сюжеты. Одна из скульптур демонстрирует нам Исиду, кормящую грудью Гора, что было еще более-менее для христиан приемлемо. Неудивительно поэтому, что позднее подобные статуи были помещены в христианские храмы с переименованием Исиды в Марию, а младенца Гора — в Иисуса. Но затем смысл их был утерян и, как считает Кеннет Грант в Магическом возрождении, физическая основа египетской религии видоизменилась в метафизику христианства и эллинистической философии. Поскольку же секс в любом случае является неотъемлемой частью религии вообще (что мы прекрасно видим на примере Притчей Соломоновых), то его можно интерпретировать и как символ духовного слияния.
Любимым гомеровским прилагательным по отношению к красивой женщине было bathykolpos, то есть большегрудая. Сообразуясь с мнением многих античных историков, считавших Гомера слепцом, он должен был научиться определять это достоинство исключительно на ощупь и, кажется, приобрел тут значительный опыт. Любопытно отметить, что гомеровские ценности были совершенно матриархальны, что дает повод некоторым утверждать, что тексты его существенно старше приписываемого им возраста и следы их тянутся до квази- либо полноценно матриархального этапа мировой истории; Сэмюэл Батлер, Роберт Грейвс и Элизабет Гулд вообще считали Гомера женщиной. Определенно одно: для Гомера Ахилл и остальные военные герои его поэм были просто безумцами, а свои симпатии он излил в Одиссее, неохотно принимавшем участие в войне и постоянно упражнявшим свою прославленную хитрость в попытках улизнуть домой к любимой супруге, подальше от бессмысленной троянской резни. Было отмечено, что Гомер питал особенную любовь к древним богиням, а Зевса наделил в какой-то степени комической ролью этакого старого чудака поздних балаганных писак. Как бы там ни было, одна современная писательница-феминистка, Нэнси МакУильямс, додумалась обвинить Гомера в мужском шовинизме по причине того, что Одиссей всю Троянскую войну забавлялся в одиночку, даже не пригласив свою драгоценную Пенелопу принять участие в этой бойне.
Был ли Гомер феминистом, мужским шовинистом или вообще женщиной, он (она?) обладал всеми качествами тех современных поэтов-мужчин, известных своими антиправительственными, антивоенными и антивластными настроениями, ценящих и любящих женщин, детей, природу и естественную сексуальность. Очевидно, что в классификации Фрейда он будет оральной личностью. В любом случае, ценности его и тех творцов, что жили позже (Еврипид, Софокл, анонимные авторы Греческой Антологии и так далее) и разделяли явный интерес к половой любви, были проблемны для осмысления патриархальной системой, причислявшей женщин к людям второго сорта.
С появлением христианства последние рубежи матриархата рухнули, и женщина потеряла последние права, став изгоем, парией и ненавистным орудием Дьявола, которому никогда и ни в чем нельзя доверять. Грудь перестала быть символом озаряющей мир божественной любви, став коварными силками демонов, вовлекающих мужчину в плотские грехи. Согласно почтенному Оригену, женщину именовали не иначе как «мешком навоза», а их рабское положение было определено Августином как расплата за поступок Евы, принесшей зло в мир. Склонность же к соитию с демонами, по мнению Шпренгера, возникает из-за того, что такую безумную похоть не сможет удовлетворить ни один земной мужчина. Если же, подытоживали отцы церкви, и не все женщины являются ведьмами, за ними все равно нужно зорко присматривать.
Если согласиться с тем, что современные феминистки разделяют с церковными патриархами большинство их антисексуальных предрассудков, то тогда забавно, что они до сих пор не добрались до знаменитого изречения Августина, что сексуальное вожделение это проклятие, наложенное на человечество из-за первородного греха наших прародителей. Как весьма занятно объясняют священники, Адам и Ева до грехопадения вообще не испытывали эротического влечения, соответственно, и нам Бог предписал следовать их примеру. На вопрос «Как же они могли „плодиться и размножаться“ без чувственных ощущений?», Августин дает ответ, достойный самой Ти-Грейс Аткинсон: Органы воспроизводства, говорит он, управляются «силой воли». Его обоснование такого утверждения дает нам пример самого, наверное, обширного полета фантазии за всю историю христианской теологии и, бесспорно, заслуживает цитирования:
Есть люди, которые могут шевелить ушами, по отдельности или обоими сразу. Есть и такие, что, не двигая головой, способны сдвигать волосы на лоб и двигать прической назад и вперед по желанию. Другие легким нажатием на живот могут отрыгнуть невероятное количество разнообразных проглоченных предметов и доставать неведомо откуда всё, что захотят, словно из волшебного мешка. Некоторые так точно подражают голосам птиц, животных и других людей, что, закрыв глаза, мы не почувствуем никакой разницы. Иные даже способны дать такую команду своему кишечнику, что смогут освобождаться от газов сколь угодно долго, и даже производить этим своего рода пение.[13]
Все эти способности, по мнению Августина, рудименты возможности Адама полностью контролировать все свое тело; с такой же позиции «ум, контролирующий материю» он с Евой подошли и к сексу. Это, впрочем, не имеет никакого отношения к тому принудительному ограничению сексуальной активности, что мы имеем сейчас. Такая дивная картина сексуальных отношений в Эдемском саду понимается буквально и любой отпечаток орального «океанического единства» в сексе считается явным признаком греха. Женщина, которая провоцирует мужское желание, даже просто идя по улице, очень опасна и надлежит строгому надзору церкви, дабы искоренить до конца все еще доступные ей чары. По католическим правилам, женщине запрещено подавать на развод из-за регулярного избиения ее мужем, из-за заражения ее венерическим заболеванием, за привод домой других женщин и секс с ними в ее присутствии, за убийство им кого-нибудь, безумие супруга, истязание собак при детях и другие подобные «невинные шалости». Однако, если он откажется плодить новых примерных католиков и не сообщит ей до свадьбы, что не намерен заводить детей, в таком только случае женщина имеет право расторгнуть брак. (В последнее время церковь смягчила основания для развода, но лишь после удачной попытки итальянского правительства провести закон о гражданском разводе через яростное сопротивление церковников).
Чтобы окончательно унизить женщину, церковь постановила, что при любых трудных родах, когда идет выбор между жизнью матери и жизнью ребенка, акушер обязан в первую очередь бороться за жизнь плода. Это правило распространяется и на те ненормальные роды, когда плод прикреплен к стенке маточной трубы (так называемая внематочная беременность) и вероятность его выживания крайне низка; даже в таких случаях врач должен пытаться спасти его, хотя известно, что часто платой за это служит смерть роженицы. (Только в 1930-е годы это предписание было отменено).
Во всем этом торжествует фрейдовская анальность, доведенная до логической точки. Оральные персоны стараются быть более «благоразумными» в истинном смысле этого слова, более гибкими и отзывчивыми к чужим нуждам, анальные же личности поклоняются богу рассудка, следуют его заветам с безжалостным упорством, игнорируя факты, подтверждаемые лишь чувством или ощущением, и потому доверия не заслуживающие. Августин «доказал», что некрещеные младенцы не попадут на небеса; лимба и чистилища еще тогда не придумали, а потому уготовано малышам было лишь одно место — ад. Для современного сознания звучит дико, но Августин пришел к такому выводу логическим путем и не тот человек он был, чтобы отказаться от строго выверенных рассуждений из-за того «лишь», что они противоречат нормальным человеческим чувствам. (К чувствам всегда относились с некоторым подозрением: ведь Адам и Ева их не имели, помните?). Не столько ужасными, сколько смешными были доводы Фомы Аквинского, что самки стервятников оплодотворяются не самцами, а ветром. Прежде чем высказывать такое, любому эмпирику надо бы увидеть сие собственным глазами, однако отцы-богословы опирались исключительно на чистую логику и всякого рода факты, как и чувства, в расчет не брали.
Конечно, все это было грандиозным обманом. В уже упомянутом Дэвиде Копперфильде есть сцена, когда Мордстоун говорит матери Дэвида, что ее доброта менее «рациональна», чем его садизм. Возможно, что он сам в это верил, но, по мнению современных психологов, он просто наслаждался, шлепая детей по заднице, как все еще поступают многие англичане сообразно своеобразной культуре этой нации. Трудно себе представить, чтобы достопочтенные церковные деятели черпали удовольствие в пытках и запугивании других, как какие-нибудь гестаповцы. Де Сад со своей восхитительной откровенностью проанализировал наслаждение от устрашения как изысканную форму садистского принуждения, двигавшего им всю жизнь; многие психоаналитики подтверждают эту связь. Проповеди об адских муках, доводившие истерическую паству до полуобморочного состояния, были как бы психологическим эквивалентом кнутов, виселиц, испанских сапогов и других неотъемлемых аксессуаров Святой Инквизиции.
Точное число людей, погибших в результате «охоты на ведьм», крестовых походов, судов инквизиции, религиозных войн, не известно до сих пор, ясно только, что счет идет на миллионы: Гомер Смит, атеист, в книге Человек и его боги приводит цифру в шестьдесят миллионов человек (хотя я надеюсь, он преувеличивает). Один римский язычник, живший в 4 веке нашей эры, скептически заметил, что «нет зверя кровожаднее, чем разгневанный теолог». Он застал самое начало распри между разными христианскими сектами, которая яростно продолжалась в течение тринадцати веков и только сейчас начинает спадать. Конечно, эти 60 миллионов Смита включают не только белых, но и мусульман, убитых крестоносцами, и черное население Африки, коренных жителей Америки и Океании, пущенных под нож в процессе мировой христианизации. Что касается самой Европы, то тут скрупулезный Генрих Тэйлор приходит к выводу, что Гитлер по сравнению с церковниками просто жалкий скряга:
В одной только Испании Торквемада лично отправил на костер 10220 человек… В результате преследований и казней так называемых еретиков население Испании за двести лет сократилось с двадцати миллионов до шести… Если же мы подсчитаем общее количество людей, убитых вследствие религиозных идей от римской эпохи и далее, боюсь, что их будет больше погибших в обеих мировых войнах, начиная с 1914 года.[14]
Позвольте же нам надеяться, что текущее перемирие между разными христианским конфессиями — это не какая-то временная блажь, но серьезное изменение, свидетельствующее о глубоком внутреннем расколе в традиции. Хотя в возрождении так называемых христианских фундаменталистов (т. е. христианских групп, убежденных в необходимости Армагеддона для удовлетворения собственных догматических нужд) мы видим христианство с его классическим кровавым оттенком, которое, увы, снова набирает силу.
Христианство навечно вписало свою тревожную и мрачную страницу в историю. Это особенно печально, если вспомнить, что религию эту основал добросердечный еврейский философ, проповедовавший сострадание и любовь. Дошло же оно до того, что на примере этой религии я демонстрирую характерный пример того, что случается, когда сокрытие груди и всех остальных оральных ценностей доводится до крайней степени, и когда отсутствие у людей чувства юмора логически вытекает из трансцендентных и недоказуемых посылок для их собственных неизбежных выводов. Вполне допустимо пытать обвиняемых в эпоху преследований ведьм, потому как нет иного пути вырвать признание у большого числа людей; и все прекрасно знают, что вокруг должна быть тьма-тьмущая ведьм, иначе и быть не может. Вполне допустимо в обмен на признание обещать помилование, а потом нарушить обещание и сжечь подсудимого на костре — технически это даже не ложь, а истина чистой воды. Они были спасены от пребывания в аду, а это и есть самое лучшее снисхождение. Земля является центром вселенной, потому что так написано в Библии — и если телескоп приходит к прямо противоположным выводам, он, без сомнения, есть орудие Дьявола. Детей, оставшихся у ведьмы, нужно заставлять смотреть, как их матери горят заживо на костре, ведь это единственный способ выбить из головы ту демоническую и мерзостную науку, которой она обязательно их выучила.
Звучит абсурдно и страшно? А это оттого, как считает Фрейд, что многочисленные оральные и материнские принципы постепенно вернулись в наше общество за последние несколько веков. Все вышеперечисленные вещи для тотально анальных персон вроде Августина, Лютера или Фомы Аквинского звучали вполне обыденно. Ими владело не безумие, но только лишь ледяная логика: они никогда не поверили бы в то, существование чего они не смогут доказать с помощью точных, технически безукоризненных силлогизмов. Замечательный математик прошлого века Джордж Бул даже сумел доказать, что вся методология теологической логики может быть сведена к уравнениям, каждый элемент которых будет смысловым, внутренне непротиворечивым и верным — с небольшими допущениями, конечно. С мозгами у теологов здесь все в порядке, а вот чувства у них начисто атрофировались, оттого и возникают такие умозаключения. Позднее, изучая юнгианскую психологию и индийское учение о чакрах, мы увидим, что изгнание архетипа богини сильно обеднило их чувствительность и заглушило определенные эмоциональные центры, которые мы считаем врожденными у большинства людей. С эмоциями ситуация аналогичная работе с мышцами — их нужно тренировать и подпитывать, иначе они захиреют. У отцов церкви все оральные компоненты личности были на месте, и факт заключается в том, что обнаженная женская грудь была изгнана из европейского искусства на несколько веков потому, что означала гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Запрет одной части человеческого тела не послужил, само собой, причиной всех тех странных явлений, о которых я упоминал, но он точно был с ними связан. Когда грудь снова заняла положенное ей место, обобщенные оральные ценности возобновили свое бытие в европейской культуре.
Первые признаки неоязычества начали проявляться в южной Франции 11 и 12 веков. Идеи суфиев и других арабских мистиков стали постепенно находить свою аудиторию. В частности, сексуальные доктрины суфиев, считающие полуритуальное соитие с любимой женщиной специфическим религиозным актом, в определенных кругах нашли горячий отклик и поддержку. Также они сильно повлияли на лексикон наших поэтов, что продемонстрировали Эзра Паунд в своем Духе романса и еще более подробно Денис де Ружмон в Любви в западном мире.
Открыто новый дух ворвался в эпоху вместе с Элеонорой Аквитанской и ее знаменитым проездом с обнаженной грудью через весь Иерусалим. Может быть, такого на самом деле и не было, но событие это все равно живет в веках, ведь она во многих отношениях может послужить поворотной точкой истории, будучи чем-то большим, нежели простой шалостью. В конечном итоге, Элеонора продемонстрировала прекрасное и своевременное чувство символа. Подобно веснушчатой Фрине, Элеонора обладала и красотой и интеллектом, и ни один священник не смог бы убедить ее скрыть их. (Жаль, что тогда вокруг нее не было современных феминисток, они бы сказали ей, что она сотворила из себя «сексуальный объект»). Судя по всему, в ней было немало и французской дворянской крови, которая ценит любовь даже выше войны, полагая ее своего рода спортом; мужчина, который пишет любовные поэмы, с этой точки зрения, гораздо более мужествен, нежели любой военный завоеватель. Это привело к расколу между провансальскими поэтами-трубадурами и похожими на них по стилю миннезингерами Восточной Германии вместе со знаменитыми «судами любви», где учили таким тонким элементам любовной игры, как сексуальный этикет и романтическая обстановка свидания. Циничное выражение «любовь была изобретена в XII веке» неверно лишь с одной стороны, ведь большинство современных идей о природе любви берут начало именно там, и под сильным влиянием Элеоноры. О ней даже сочинили песню –
— которая пережила восемь веков и была недавно положена на музыку Карлом Орффом как часть его знаменитой сюиты «Carmina Burana». На самом же деле, став королевой Великобритании, Элеонора заполучила себе долгую черную полосу в жизни. Ее муж Генри II, чрезвычайно ревнивый тип, держал ее под домашним арестом в уединенном замке, сдерживая тем самым ее личное участие в той культурной революции, которую она спровоцировала.
А революция тем временем продолжалась. Культ любви, воспеваемой трубадурами, стал серьезным соперником церковному культу аскетизма и феодальному культу войны; роль женщины неуклонно росла и, как указывает Эрнест Джонс в своей психоаналитической истории шахмат, королева на шахматной доске тоже стала одной из самых сильных фигур. Странные радикальные доктрины распространялись группами вроде катаров, скорее всего, практиковавшими тот же вид сексуального оккультизма, который в нашем веке возродил Кроули; бегинок, чья религиозность лежала за пределами католической иерархии; рыцарей- тамплиеров, смешавших христианство с суфийским сексуальным мистицизмом, усвоенным в Иерусалиме; братством общей сумы, наконец, установившим в общине добровольный коммунизм. В конце концов, революционный дух проник даже в святая святых, в лоно церкви, когда образ Богоматери, прежде таинственной и малопонятной фигуры, был поднят подобно шахматной королеве на главенствующую позицию, которую она до сих пор занимает в ортодоксальных католических странах. Кульминацией всего этого действа послужил поступок величайшего из католических поэтов, Данте, который сделал любовь своего детства Беатриче Портинари настолько важной героиней Божественной комедии, что она ненароком затмила и Иисуса, и Бога-Отца, и Деву-Марию вместе взятых; в итоге это привело к тому, что сия монументальная христианская поэма стала еще большим лирическим произведением, чем нарочито еретические поэмы французских трубадуров, в которых они богохульно ставили своих подружек выше святых. Пьер Видал сознательно и грубо заигрывал с суфийской ересью, написав: «Я думаю, что узрел Бога при виде моей обнаженной невесты», но Данте добился такого же эффекта, до конца не представляя, что делает.
Видал в какой-то степени может считаться характерным примером мужчины — певца любви, который резко контрастировал со сложившимися идеалами воина или святого. Полубезумец или полностью помешанный, Видал, тем не менее, был искусным поэтом, чей стих до сих пор превозносят как насыщенный и безупречный. Жертва или герой своих собственных увлечений, он смог однажды убедить целый город в том, что он самый настоящий оборотень, и все ради того, чтобы поразить даму, отказавшую ему. Ему не удалось до конца убедить ее и весь город в этом, но натворил он в городе такого, что началась паника, и ему нужно было бежать. Он охотился с собаками на холмах близ Арля (в этих же местах Ван Гога посещали его таинственные космические видения семью веками позже — местные приписывают такое дурное влияние мистралю или «проклятому ветру», как они говорят). Видала в конце концов обвинили в колдовстве и он с трудом избежал костра. Однако времена меняются. Сейчас (а на дворе 1989 год) с возобновлением охоты на ведьм и запретом марихуаны, миллионы людей говорят, что хотят участвовать в Новой Инквизиции, писая в бутылку, когда на них смотрят и проводя потом химический анализ своей мочи.
Что-то подобное, хотя и менее странное, произошло с Сорделло (героем весьма вольной поэмы Роберта Браунинга), который убедил замужнюю леди Кунницу да Романо сбежать вместе с ним. В насквозь католической тогдашней Европе узаконить подобные отношения было невозможно, но, похоже, наша пара больше доверяла еретическому «Суду любви», чем пыльным томам преподобных отцов. (Данте, кстати, никого из них так не отправил в свой Ад: Сорделло оказался в Чистилище, а Кунница, что еще более удивительно, вообще в Раю — потому как отпустила на волю всех своих рабов. Поэтому многие ученые сомневаются в ортодоксальности взглядов Данте). Именно Куннице Сорделло адресовал одну из самых потрясающих гипербол в истории любовной поэзии, по мнению Эзры Паунда:
Такое сравнение уже в те времена стало общим местом: так, трубадур Габестан был убит одним ревнивым мужем, который затем (очевидно, возомнив себя героем греческой трагедии) отрезал бедному Габестану голову и приготовил ее на обед своей вероломной супруге, сказав, что это оленина. Когда она попробовала блюдо, мерзавец сообщил ей, что она на самом деле съела, тотчас же после этого несчастная бросилась с балкона на острые скалы и погибла. Эта почти невероятная, хотя и правдивая история описана в Canto 4 Эзры Паунда и «Съеденном сердце» Ричарда Олдингтона; меня удивляет, почему Пуччини не пришло в голову поставить об этом оперу.
В конце концов, тамплиеры были подавлены инквизицией (123 из них были сожжены на костре после долгих пыток и признания во множестве мерзостей, которые большинство историков находят сфабрикованными); в это же время начинается крестовый поход против альбигойцев — якобы против развратной секты катаров, уничтожив при этом значительную часть населения юга Франции в этой, по выражению Кеннета Рексрота, «худшей дикости в истории до изобретения Прогресса». Тамплиеры сумели возродиться только в восемнадцатом веке, а катары вернулись в 1920-х. Под папское владычество вплоть до протестантской схизмы подпала вся Европа, а в Восточной Европе такое положение дел сохраняется до сих пор.
Романтическая поэзия со своими матриархальными ценностями пережила все эти смутные времена и сейчас прекрасно себя чувствует. Джеффри Чосер ввел эту идеологию в Англии в своей Истории рыцаря и других рассказах; во времена Елизаветы это считалось чуть ли не единственной поэзией вообще. Поэтому Шекспир мог писать обо всем, что поразило его воображение, когда писал для сцены; но как только он начал творить для печати, он неминуемо стал подражать языку, тематике, традиционным приемам и вообще всему комплексу средств трубадурского любовного мистицизма. Однако влияние Шекспира было столь велико, что, когда современные поэты начали писать на другие темы, общественность была шокирована и заявила, что это вообще «не поэзия»- как если бы гомеровских битв, таинственной атмосферы Овидия, ядовитой сатиры Ювенала, приземленности Вийона, рациональности Лукреция, цинизма авторов Греческой антологии, социального протеста Пьера Плоумана в принципе никогда не существовало, и только лишь творчество трубадуров (при всех его несомненных достоинствах) имеет право именоваться мистической любовной поэзией.
Изучая, насколько же на самом деле анальна была наша культура, за исключением периода Элеоноры и ее круга, интересно себе представить, что наш самый влиятельный поэт и драматург Шекспир обладал вполне очевидным оральным типом личности (прямо как Иисус). Довольно устойчивые и взаимосвязанные образы сосущих и жующих персонажей проходят через все его пьесы и сонеты, противореча романтическим интерпретациям, которые в отношении какого-нибудь одного героя работают еще нормально. (Например: «Сосать мед своих обетов» Гамлет; «Если музыка будет питать любовь, играй же» Двенадцатая ночь; «Где сосут пчелы, там сосу и я» Буря; «Какое сладкое дело — ухаживание…» Генрих IV, Часть I). Мнение Оскара Уайльда насчет того, что сей великий поэт был гомосексуалистом или по меньшей мере бисексуалом, не настолько общепризнано, как хотелось бы думать представителям сексменьшинств — образы Шекспира всегда гетеросексуальны, как убедительно продемонстрировал Эрик Партридж в своей работе Шекспир и непристойности; он просто перечислил все сексуальные ссылки и комментарии к полному собранию сочинений классика. Но, как и Иисус, Шекспир обладал настолько яркими «женскими» чертами характера, что люди, для которых мужественность равносильна брутальности, склонялись к мысли о его нетрадиционной ориентации. Псевдонимы, зафиксированные его современниками — «Сладкий Уилл» и «Нежный Уилл» — явно указывают на то, что этот бородатый, лысеющий, постоянно нуждавшийся в деньгах, социально неприспособленный и низкорослый отпрыск городского мясника по своему типу был более близок Аллену Гинзбергу, чем Эрнесту Хэмингуэю. Тем не менее, он обожал женщин — в буквальном смысле — и есть основания думать, что и он был любим в ответ. Вероятно, что Венера весьма агрессивно соблазнила Адониса в его длинной поэме об этой легенде; мужчина такого типа очень часто «играет в игру ожидания» (как выразился Курт Уэлл в Сентябрьской песне), предоставляя женщине что-то вроде аванса. (Если бы они играли в шахматы, то предпочли бы «мягкую» игру Алехина или Рети вместо агрессивного столкновения в центре доски). Джеймс Джойс даже утверждал на основе сексуальных образов шекспировских пьес, что Шекспира соблазнила некая Энн Хэтэуэй; определенно, их свадьба была слишком уж поспешной, а первый ребенок родился уже спустя шесть месяцев после свадебной церемонии.
Романтизм этого великого барда, которого не удалось избежать ни одному американскому или английскому поэту, достигшему хоть какой-то известности, идет напрямую от вдохновленных суфийской любовной мистикой Элеоноры и Пьера Видала, как я уже писал выше. Фрэнсис Йейтс, автор книги Джордано Бруно и герметическая традиция, вполне правдоподобно заявляет, что Бруно Ноланец, этот лукавый еретик, сожженный на костре в Риме в 1600 году, также оказал на Шекспира значительное влияние. Вероятно, именно он послужил прообразом для Бирона в Бесплодных усилиях любви. Бруно побывал в Англии около 1583–1585 года, а его цикл сонетов De gli eroici furori был опубликован в Оксфорде в 1585 году. Этот цикл, перемежающийся прозаическими пассажами, прославляет половую любовь и относится к мистическому поиску Единения (фрейдовского «океанического опыта»). Знаменитая речь Бирона в Бесплодных усилиях любви-
Это не просто изящная словесность, подобно однообразным метафорам бесчисленных эпигонов Шекспира. Это прямо еретическое заявление, вполне созвучное сонетам Бруно и традиции Элеоноры Аквитанской, провозглашение пути любовника выше путей солдата или аскета. Фрэнсис Йейтс настаивает, что маг Просперо из Бури — это уверенная отсылка к герметическим опытам самого Джордано Бруно, которые включали смешение тамплиерской, катарской и трубадурской традиций сексуального оккультизма.
Эзра Паунд, всегда уделявший большое внимание историческому исследованию эволюции таких понятий, объясняет это весьма сдержанным языком (ведь писал он для ханжеской британской публики в 1933 году):
Трубадуры противостояли главенствующему в то время в Европе идиотскому аскетизму и вере в то, что тело есть зло…
На первый взгляд чувства кажутся сенсорами, улавливающими окружающую обстановку на несколько ярдов вокруг тела… в нормальных условиях человек способен настраивать свои чувства, когда ему не нужно бороться за выживание и противостоять суровым погодным условиям, как это происходило с северными народами…
Со временем чувствительность его солнечного сплетения снижается. Однако все это не имеет ничего общего с табу или любого рода фанатизмом. И это больше чем простой культ атлетизма в духе mens sana in corpore sana. Представление о теле как об идеальном инструменте для развития интеллекта в это время начинает преобладать…
По всей видимости, мы утеряли тот сияющий мир, в котором одна идея пронизывает другую, мир волнующихся энергий… магнетизмов, принимающих формы на границах видимого, субстанцию дантовского Рая, стекло под водой, формы, что кажется своим зеркальным отражением, чьи реальности ощутимы чувствами, нетронутыми двумя недугами: иудейским и индийским, крайностями и фанатизмом Савонаролы…[15]
Джон Донн, чья романтическая поэзия оказала на последующие поколения почти сравнимое с шекспировским влияние, работал в Оксфорде в то время, когда Джордано Бруно читал там лекции и, вполне возможно, перенял что-то из его идей. Давно известно, что поэмы Донна содержат множество различных интерпретаций, скрытых насмешек и тайного символизма, однако незамеченными остались кое-какие ложные улики, которые герметисты вроде Бруно разбрасывали для Священной Инквизиции, стремясь скрыть свои подлинные сексуальные доктрины. В этой связи, поэма Донна Экстаз выглядит примечательно как произведение, почти не понятое многомудрыми комментаторами. Я привожу ниже ключевые строфы, курсивом выделены особенно важные слова: