Что касается фразы Донна о душах, оставляющих тело — что ж, спросите об этом любого практикующего тантрическое искусство, и вы услышите еще более удивительные вещи. Замечание д-ра Берглера о том, что младенец ощущает материнскую грудь как часть своего собственного тела, покажется по сравнению с ними не таким уж странным.[16]
Любопытно то, что эту поэму всегда ошибочно считали чисто платонической по духу. Остальная поэзия Донна этого периода откровенно непристойна[17] и даже Экстаз он завершает такими словами, отбрасывая традиционную духовную близость:
Некоторые читатели, видящие здесь очевидное свидетельство тайных сексуальных традиций, начало которым в Европе положили тамплиеры, могут добавить, что поза двойного лотоса в этих традициях была очень важна. Донн до конца не раскрывает всего, его современник, алхимик Томас Воган, тоже лишь намекает на эту тайну в своей работе Coelum Terrace (1650), прикрываясь рассуждениями о «Первоматерии» и «Философском камне».
Подлинная печь (когда «Материя» уже «промыта» — Р.А. Уилсон) это лишь крошечная оболочка; ты должен брать ее в руки со всей осторожностью… что же до самой работы, она не слишком хлопотна; даже женщина может заниматься ею. С моей стороны, я думаю, что женщина вообще подходит для этого ремесла более мужчины, потому что в некоторых вещах женщины более аккуратны и терпеливы в работе со всякими деликатными предметами…
Я чуть не забыл сказать тебе о той субстанции, что является всем во всем, и это величайшая трудность в нашем искусстве — имя ей огонь. Очень тщательно нужно отбирать пропорции и режим работы; придерживайся здесь следующего правила: «Не позволяй птице взлететь прежде птицелова». Заставь смесь высидеть, пока добавляешь огонь, и будь уверен в успехе. Завершая, я должен сказать тебе, что философы зовут этот огонь очищающим огнем натуры, он не есть творение рук человеческих; точно также, говоря о воде, мы не имеем в виду обычную воду. Словом, без этого очищения ничто не может проявиться в мире… Наша Материя представляет очень тонкую субстанцию, подобную сперме, она почти живая. Хотя, говоря по правде, в ней совсем небольшая частица этой самой жизни…
«Пусть же тот, кто не близок к Протею, обратится к Пану».[18]
Такой текст предназначен сбивать с толку обычного читателя и ему это успешно удается. «Птицей» здесь называется сперма, которая при должном результате начинает отводиться в мочевой пузырь, а не выводиться через эякуляцию (хотя Воган, как и Бруно и восточные тантристы, возможно, верил, что она поднимается по позвоночному столбу к головному мозгу). «Работа» это неподвижное сидячее совокупление. Запутанное «огонь», что также и «очищает» это экстаз, к которому приводит работа. «Материя» это опять же сперма — заметьте, как изящно Воган скрывает и открывает это. Обращение к Протею, богу трансформаций, и Пану, богу сексуальности, представляет собой еще один намек. Если читатель не понял, что такое «подлинная печь», стоит отослать его к стихотворению Донна Алхимия любви, где всё и объясняется:
С таким обширным культурным багажом наш читатель сразу должен сообразить, что экстравагантные метафоры у поэтов вроде Видала, Сорделло, Чосера, Шекспира, Донна это не просто угодливая лесть прекрасной даме, но серьезные философские заявления, часто противоречащие базовым положениям нашей анально-патриархальной культуры. Здесь особенно частотны уподобления дамы сердца богине, что является важной частью психологического настроя любовной поэзии и связанного с ней своеобразного ритуала или культа. В тибетских практиках тантры женское начало буквально ассоциируется с Шакти, божественной супругой Шивы. Суфии, ограниченные патриархальностью исламского монотеизма, сделали ее ангелом, посредником между Аллахом и человеком. Ведовские ковены именуют женскую сущность Великой Богиней-матерью, а Алистер Кроули наставлял учеников визуализировать ее в виде египетской богини звездного неба Нуит.
Когда антрополог Уэстон Ла Барр сказал: «Матери рождают магов, отцов, богов», он имел в виду, что магическое либо шаманское состояние транса — это возвращение к груди вселенской матери, в то время как религия направлена на умиротворение пугающего мужского божества, который является колоссально расширенным образом карающего отца. Границы здесь не всегда можно четко провести — тантра существует вообще в рамках патристского индуизма, а суфийская сексуальная магия — в рамках мусульманской веры в Аллаха. На Западе патриархальность приобрела самые экстремальные формы: никаких соперников у Иеговы в ближайшее время не предвидится, кроме, разве что, равной ему богини; поэтому магико-матриархальные культы практикуют почти подпольно, маскируясь под псевдонауки вроде алхимии, либо выражая свои идеи в поэзии. Но даже в таком скрытом виде религия всегда видела в поэзии своего соперника, считая ее в каком-то смысле «странной». Так происходило во всех анальных культурах: власть поэзию либо сознательно игнорировала либо пыталась подчинить своим интересам. (Если соперник любезно соглашался умереть молодым, то получал в таком случае прощение и становился мучеником, как случилось с Диланом Томасом, или кем-то вроде светского Христа). Как пишет Роберт Грейвс в Белой Богине, подобное предубеждение против поэзии в Англии было столь сильно, что поэты, когда их заставляли определить свой род деятельности (в суде или правительстве), вынуждены были называть себя «преподавателями», «романистами», «историками» и вообще кем угодно, кем они были кроме, собственно, поэтов.
В Маммоне и Черной Богине Грейвс замечательно обобщает смысл отношений между поэзией и древними матриархальными культами:
Деятельность поэта, в целом, более интуитивна, нежели интеллектуальна; но суждения его всегда ясны и последовательны. Симптомы транса, во время которого рождается поэтическое произведение, на порядок отличаются от тех, что вызваны медиумическим трансом, хотя оба этих пути и кажутся ведущими к раскрытию внутренней духовной силы. В поэтическом трансе, который предсказуем не более мигрени или приступа эпилепсии, эта сила традиционно олицетворяется древними богинями-Музами…
Почти у каждого поэта есть своя Муза, идея же эта была заимствована в раннем европейском средневековье из суфийских источников в Персии и Арабском Востоке.
Поэзия и магия базируются на вере в то, что мысль, идея способна создавать свою собственную реальность — сэр Джеймс Фрэзер в Золотой ветви назвал эту теорию «всемогуществом мысли». Фрейд, в комментариях к антропологическим изысканиям Фрэзера в Тотеме и Табу доводит эту цепочку до власти ребенка, громкими криками выражающим свое желание, чтобы заставить исчезнувшую мать таинственно появиться в очередной раз и предложить изобильную грудь. Не случайно во многих поэмах, начиная от Одиссеи и до Поминок по Финнегану Джойса, содержатся магические «заклинания», призывающие богиню возникнуть вновь.
Теперь мы видим, что знаменитый подвиг Гийома Аквитанского, отца Элеоноры, который осмелился выстроить в своих владениях что-то вроде личного гарема или борделя, выглядящего внешне точь-в-точь как монастырь, был не просто шуткой. То, что сейчас называется «монастырем», при матриархате было местом иерогамии, сакральной проституции и сексуальной магии; возможно, что Гийом сознательно пытался возродить эти течения. И когда Элеонора прокатилась по Иерусалиму с обнаженной грудью, это было не только обращением к высшим силам. Во многих инициатических школах существовало традиционное требование совершить некий публичный акт, имевший глубокое магическое значение и отделявший инициируемого от той массы покорных рабов, что подчиняются существующей системе. Выставляя на обозрение всей Святой Земле, средоточию главных патриархальных религий — иудаизма, христианства и ислама — символ матриархальных ценностей, Элеонора демонстрировала верность древней богине-матери и призывала образ ее возродиться.
Если так, то ей это отчасти удалось … и удается до сих пор.
Запрет на обнажение груди вообще достаточно странный, если рассматривать грудь как аналогичное средство привлечения внимания у животных. Никто еще никогда не слышал о павлинах, которые стыдятся своего роскошного хвоста, золотой рыбке, которая прячет огненно-желтый блеск своей чешуи, львицах, брезгующих своей брутальной красотой. Только современная женщина (если только она не профессиональная топлесс-танцовщица), по-прежнему еще во власти тех процессов, которые в 1930-х годах описал психолог Джон Флюгель:
Женщина, к примеру, может удержаться от танца в сильно декольтированном платье по нескольким причинам: а) она одновременно и страстно желает получить наслаждение, чувствуя и видя свою обнаженную грудь, и чувствует смущение и стыд перед собой за то, что вообще позволяет себе думать об этом. Здесь, таким образом, сталкиваются два импульса — скромность и желание. б) она не испытывает тех угрызений совести, о которых я упомянул, и свободно любуется своим отражением в зеркале, хотя еще побаивается вызвать чрезмерное сексуальное желание у предполагаемых партнеров; в этом случае скромность опять же соперничает с желанием, но теперь речь идет не о своих чувствах, а об ощущениях других людей. в) надевая платье, она тут же преодолевает ощущение гадливости от своего собственного тела… Скромность здесь противостоит чувству отвращения, которое женщина сама в себе взращивает и лелеет… г) Так как ей самой доставит удовольствие платье с низким вырезом, она размышляет о том шоке, который произведет ее внешний вид на некоторых знакомых пуританского нрава … Тут скромность опять же борется с ощущением омерзения… но уже не своим, а своих знакомых.[19]
А всему этому противостоит естественное и древнее как мир желание выглядеть привлекательно и модно.
Хуже того, если женщина еще и замужем, так как она должна будет ко всему прочему учитывать и желания своего мужа. Муж, например, может захотеть, чтобы она оделась очень смело, если он относительно свободен от нервозной ревности и/или разделяет теорию «престижного потребления» Торстейна Веблена. Демонстрация его женой своих прелестей — это четкий знак ее мужа другим мужчинам, какой приз он сумел заполучить. С другой стороны, он может и испугаться конкуренции. Судя по тому, что арабские женщины всегда затянуты в одежду буквально до самых глаз, арабские мужчины определенно опасаются такого варианта. Вдобавок к этим возможным реакциям, дело осложняется «нравственной» брезгливостью либо ее отсутствием, только в этот раз уже у него. Вопрос, в конце концов, сводится к тому, была ли в настроении леди этой ночью, чтобы ублажить своего супруга или она просто его раздражает…
Ну и, дочитав весь этот бред, мадам спокойно может остановиться и прочесть последнее постановление Верховного Суда, прежде чем выносить окончательный приговор. Восемь почтенных мужчин и одна женщина, которых она ни разу в жизни своей не видела, соберутся в тесной комнатке и объявят, сколько дюймов ее тела в этом году являются приличными и благопристойными, а сколько дьявольскими и бесстыдными. Тут мы, подобно Флигелю, можем лишь заключить, что отношение к одежде и телу сейчас всецело во власти иррациональной логики.
Или, как сказал Марк Твен: «Мужчина глуп, а женщина, терпимая к этому, глупа вдвойне».
…но под завесой пологов пурпурных,
В объятиях любовниц полногрудых,
Величественных львиц — о, как нежны
И как ужасны ласки их!..
Как писал Тимоти Лири в Психологии сегодня (Т.6. № 8, Январь 1973) постоянная тенденция к подавлению настолько сформировала характер христианской и пост-христианской цивилизации, что даже наши психологи не занимались глубоким исследованием гедонистического поведения. Мы знаем многое (возможно, даже больше, чем следует) об обусловленном поведении, о том, как верно рассчитанные вознаграждение и наказание могут убедить голубя спрятать голову под крыло, в то время как он хочет есть (Беррес Скиннер довел это в своих опытах до мастерства) и как те же самые техники могут убедить человека признаться в преступлении, которого он не совершал (русские вам многое могут об этом рассказать). Необусловленное или гедонистическое поведение, тем не менее, пристально изучалось, хотя сам д-р Скиннер весьма резко отрицал существование такого типа поведения вообще. За некоторыми исключениями, психологи и психиатры, признававшие наличие необусловленного поведения, неизменно добавляли, что оно является следствием патологических, ненормальных личностных изменений.
Сексуальное поведение (которое часто кажется необусловленным разумными причинами и после определенной «точки невозврата», которую мы все интуитивно определяем, заходит на территорию чистого гедонизма), было последним типом поведения, которое исследовалось научно. По причинам, далеким от мистических, первые подступы к этой теме начались с исследования истерии и помешательства, начатых великим Жаном Шарко в Париже в конце девятнадцатого века. Небезызвестный вывод Шарко о том, что такие симптомы «всегда носят сексуальный характер — всегда — всегда — всегда»[21], большинством людей рассматривается как Dummheit («глупость»). Но как мы все знаем, один молодой венец по имени Фрейд воспринял старика всерьез и начал глубоко изучать собственных истероидных пациентов на предмет правильности этой дикой гипотезы. Мы обычно забываем о последующем разочаровании Фрейда, когда, несмотря на все собранные им доказательства правоты Шарко, накапливались другие, убеждавшие его, что такие симптомы проистекают прежде всего от душевных травм, полученных в детстве. А так как всем прекрасно известно, что дети не испытывают сексуального влечения, следовательно, Шарко глубоко заблуждался…
Фрейд застрял на этом месте на несколько месяцев, пока ему в голову не пришла еще более фантастическая теория: Дети и подростки это в первую очередь сексуально озабоченные существа. Разумеется, он очень долго колебался, не решаясь опубликовать столь смелое заключение — когда же он это сделал, большинство медицинских светил торжественно заявили, что он, должно быть, свихнулся, подобно своим беспокойным пациентам. Сейчас, когда даже самые жесткие критики Фрейда (даже феминистки, утверждавшие, что он воплощенный Дьявол) признают существование младенческой сексуальности, нам очень трудно представить, что для современников Фрейда это оставалось загадкой, и насколько тяжело было для него самого впервые столкнуться с этим. Нам трудно даже помыслить о том, что существуют настолько важные, насколько же и неизвестные нам факты касаемо человеческой жизни, потому что все мы находимся во власти общепринятых догм…
И еще одна любопытная вещь: пытаясь объяснить так называемые современные неврозы (нервные тики, тревожность, головокружения, умеренные истерии), Фрейд обнаружил значительные различия между ними и теми психоневрозами, что описаны альтернативной теорией их происхождения. Он решил, что они вызваны чрезмерной мастурбацией. (Нет, это не опечатка). Конечно, фактически любой медицинский авторитет того времени верил в похожие вещи, и боязнь стать жертвой подобных заболеваний вследствие увлечения онанизмом вела к забавным крайностям, типа «мужского пояса верности», запатентованного в Соединенных Штатах в 1890-х годах. Это устройство имело отверстие, через которое можно было продевать пенис для мочеиспускания, и кольцо из острых игл вокруг этого отверстия, которые вонзались в орган всякий раз, когда он увеличится достаточно для мастурбации. Отцы, вероятно, покупали сие замечательное изобретение и надевали на сыновей — «для их же блага», разумеется.
В 1812 году доктор Бенджамин Раш, один из основателей современной психиатрии, заявил, что мужская мастурбация приводит к «семенной слабости, импотенции, болезненному мочеиспусканию, сухотке спинного мозга, туберкулезу легких, диспепсии, расстройствам зрения, головокружению, эпилепсии, ипохондрии, потере памяти, манальгии[22], слабоумию и смерти». В течение двадцати лет мастурбация считалась причиной безумия. Относительно недавно, в 1938 году, психоаналитик Карл Менингер писал, что в «бессознательной идее (мастурбации) многие видели отчетливую угрозу».
Если Фрейд разделял такие панические настроения, то никто другой и не осмелился бы продвинуть подоплеку половой близости до той точки, где он ее и оставил. Первым очевидным шагом было начать с систематики и классификации, обычных процедур при зарождении новой науки. Кроме ограниченных исследований современников Фрейда Крафта-Эббинга и Хевлока Эллиса, никто этим еще не занимался. Десятилетиями вакуум оставался пустым, возможно, ученых отпугивала сомнительная репутация Фрейда. В итоге, в 1940-х годах Кинси опубликовал образцы человеческого сексуального поведения, в объеме, достаточном для научного значения. Мы уже знаем (если внимательно читаем нужные книги) все о сексуальных шаблонах поведения малиновки и ворона, слона и кита, червя и амебы; пора было в конце концов узнать что-то и о себе. Те, кто были в те времена более-менее сознательными, помнят универсальную реакцию на это: «О Господи, я и не один такой!». Мы, впрочем, должны были ждать еще почти до конца 1960-х, когда появились точные данные по физиологии оргазма, собранные Мастерсом и Джонсоном.
Лири определенно прав: Боязнь гедонистического поведения все еще сильна в этой цивилизации. Анальная ментальность, строго (или тревожно) преданная воле к власти, логике и жесткому контролю, все еще превалирует над проявлением спонтанных телесных реакций, наряду с нежностью и теплотой.
Взглянем на чудесное фото на странице 108[23]. Для нормального человека, чьи оральная и анальная стадии прошли без травм и «залипаний», это довольно милая картинка и больше тут сказать нечего. Напротив, для орального типа это почти религиозное видение, вызывающее или глубокую печаль или дикую радость, в зависимости от того, как близок он к повороту своего собственного мирка к той стихии космической любви, о которой ему напоминает эта простая фотография. Для анальной же персоны тут все предельно ясно: это «шокирующе», «непристойно», «грязно» и далее в том же духе.
Поэтому, когда грудь начала свое триумфальное возвращение после запрета 1920-х, выглядело это почти «случайным». То было время девушек в свитерах, типичными представителями которых были Лана Тернер и Полетт Годар. Сначала эти леди благопристойно скрывали грудь по всем канонам ханжеской морали, если же грудь все равно выступала на передний план — что ж, это считалось ошибкой натурщицы. Скептиков с кафедр, настаивавших, что свитера намеренно облегают самые привлекательные места, дабы подчеркнуть их, могли обвинить в «грязных мыслях», тем самым собственная анальная ментальность оборачивалась против них же. «Радостно было оттого, что начинался рассвет жизни». Копии Тернер-Годар были повсюду и оральные типы наслаждались зрелищем миллионов очаровательных грудей, поддразнивавших их со всех сторон, тогда как анальные типы не могли, в свою очередь, пожаловаться на неприкрытую демонстрацию плоти — все было вполне умеренно. Девушки в свитерах подчеркивали своё материнское достоинство самым заметным образом, ничего при этом не обнажая, подобно вечерним платьям.
Полетт Годар приобрела репутацию почти воплощенной богини, заметную в ее весьма публичной «частной» жизни, отправившись в мировой круиз на яхте Чарли Чаплина, в то время как — о, ужас — они не были официальными супругами. Моралисты с типичным анальным возмущением добавляли этот случай в и без того длинный список претензий к бедному Чаплину, что привело в итоге к его полудобровольному отъезду из Соединенных Штатов. Мисс Годар вошла в список самых сексуальных звезд 1940-х, и как одна из самых талантливых комедийных актрис. Хотя она и затмевалась гением Чаплина, играя вместе с ним, она довольно часто добивалась смеха у зрителей (как и вожделения, впрочем), работая в паре с легковесными комиками вроде Боба Хоупа. По сексуальной же привлекательности с ней могла сравниться лишь еще одна комедийная актриса Стелла Стивенс. Вполне допустимо считать, что грудь начала возвращаться на законные позиции под эгидой мисс Годар, ведь она, как в свое время Элеонора Аквитанская, оказалась своего рода поворотной точкой в американской культурной истории.
Необходимо признать, что «возвращенная» грудь со временем превратилась в настоящую американскую одержимость, которая очень развлекает (заставляя втайне завидовать) иностранных визитеров. Многими наблюдателями, претендующими на интеллектуальность, такая озабоченность сравнивалась с влечением к груди у младенцев, поэтому, дескать, американская нация сама по себе более инфантильна, нежели другие народы. Никто в то время (так велик был комплекс национальной неполноценности, по крайней мере, у тех классов, что обсуждали эту проблему) не затрагивал в этой связи испанское сексуальное богохульство[24], византийское ханжество русских, странное влечение к копрофилии, заметное в немецкой эротике (а также в нацистской антисемитской болтовне), традицию шлепать детей по заднице в Англии и многое-многое другое, что, быть может, было действительно полезным. Также на полном серьезе заявлялось, что такая одержимость грудью указывает на глубокое отвращение американцев перед вагиной. Однако никто не осмелился вспомнить про растущий коэффициент рождаемости, чтобы ответить на этот абсурд. Мы все приучены думать о самих себе как о неотесанной деревенщине и вглядываться через Атлантику в поисках озарения (точно также, как сейчас молодые смотрят через Тихий океан). Это ощущение все время витало вокруг вплоть до самой Революции, и Фрэнсис Хопкинсон, писатель, также подписавший Декларацию Независимости, однажды пожаловался на диатрибу в адрес Европы:
На самом деле, американскую манию груди в конце 1930-50-х годов проще всего объяснить питательной средой. В те годы американские девочки питались лучше и получали больше витаминов, чем их европейские ровесницы, а груди европейских женщин не были столь округлы и желанны, чтобы возбуждать европейских мужчин. Как только Европа начала восстанавливаться после войны, по-настоящему восхитительные груди таких прелестниц как Джина Лоллобриджида, Софи Лорен и Анита Экберг спровоцировали вполне «американское» признание этих сокровищ у европейских мужчин. Почему бы и нет? Как мы уже доказали, преклонение перед грудью вряд ли было американским изобретением; восходит этот культ, по меньшей мере, к Венере из Уиллендорфа.
Конечно, все это можно было назвать грудным фетишизмом, хотя тогда он был в Америке, а сейчас повсюду. Доходило до того, что многие мужчины относились к большой груди так же, как другие фетишисты относятся к нижнему белью, обуви или кожаной одежде. Об этом прекрасно знали дельцы порнобизнеса, используя фетиш в анонсах своих фильмов, вроде этого:
«20-тилетняя ирландская девушка с бюстом 47 дюймов в обхвате фотографируется полностью обнаженной. Это доставит вам истинное удовольствие…»[25]
С другой стороны, некоторые мужчины предпочитают небольшую аккуратную грудь, считая эти пресловутые 47 дюймов почти комическим зрелищем. Я как-то работал в одном мужском журнале (это не был Playboy), в котором все девочки грудь имели небольшую, почти мальчишескую; я думал, что это было личной прихотью издателя, до тех пор, пока он прямо не поручил мне «отпечатать девчонок, да попышнее, Бога ради!». Тут и выяснилось, что эти плоскогрудые красавицы отражали мои предрассудки против этого издателя, который позднее стал ведущим деятелем Движения за Освобождение Геев.
(Мужчины, которым нравится большая грудь, не фетишисты; мужчины, которым нравится грудь маленькая, не латентные геи. Фрейдистские теории превратились в научную фантастику, когда стали применяться в качестве законов ко всем, а не статистических обобщений, приложимых ко многим).
Надо заметить, что Голливуд, главный храм культа груди в те времена, источавший довольно шизофренические поветрия, особенно после того, как увлечение девушками в свитерах сошло на нет и стало очевидно, что мужчины хотят видеть больше тела. Католическая церковь тогда была еще сильна, и имела эта группа престарелых холостяков в черных рясах довольно странные представления об общественных стандартах (странные, пока вы сами не станете таким же старым холостяком в черной рясе). Очень забавно было наблюдать, как в фильмах 1940-ранних 50-х годов оператор и режиссер объединялись, чтобы каждый дюйм обнажения тела выглядел, выражаясь дзенской терминологией, счастливой случайностью. «О, нет», будто бы говорили они, «мы не специально сняли это кадр так, чтобы показать, какая роскошная грудь у актрисы. Она спокойно сидела в своем вечернем платье с глубоким, как горная пропасть, вырезом, пока камера двигалась над ее головой, демонстрируя вам разносящего напитки официанта». Камера тогда проходила мимо всякого рода заманчивых ракурсов не останавливаясь, как, должно быть, глаза мальчишек из католической школы. Когда же она наконец начала задерживаться на интересных местах, а произошло это в начале 50-х, тогда и началась сексуальная революция.
Оправдания того, почему исполнительница главной женской роли в фильме полураздета, были достойны казуистики самих иезуитов. Глядя на американское телевидение в те годы, казалось, что американцы готовы в любую секунду прыгнуть в койку (где спали, кстати, по одному, даже если были официально женаты. Двуспальные кровати появлялись в фильме только тогда, когда ведущий актер играл роль супруга главной героини). Даму в те славные времена ливень всегда настигал в самый неожиданный момент (что требовало переодеться); и если по сюжету был телефонный звонок, будьте уверены, какая-нибудь Бетти Гребл или Дженнифер Джонс обязательно должна будет выйти из душа, чтобы на него ответить.
В таком лицемерном контексте, когда каждый дюйм тела будто бы обнажался по счастливой случайности, грудь, естественно, доминировала над гениталиями, так как цензура легко допускала несколько лишних сантиметров открытого тела, если актриса была в вечернем платье, купальном костюме или ночной рубашке. Но если хотя бы слегка была заметна промежность, то это было грязной и похотливой выдумкой режиссера, и нет сомнения в том, что сказал бы по этому поводу кардинал Спеллман. Сей достойный джентльмен, позже зачисленный в ястребы озлобленными католиками-пацифистами за свою горячую поддержку Вьетнамской войны, обвинил Джейн Расселл, щеголяющую своими формами в Изгое, в том, что она сознательно наставляет рога зрителям-мужчинам и через это вовлекает их во грех. Аргумент, что мисс Рассел всего лишь играла свою роль, никак не убедил почтенного пресвитера; он определенно склонялся к точке зрения, что, если настолько щедро ее одарила природа, то продюсерам нужно было нарядить ее так, чтобы скрыть это божеское упущение и не попустить, чтобы у мужской аудитории появилось желание гулять на стороне, как у туристов в Гранд-Каньоне. Затем появилась Джейн Мэнсфилд и против нее поднялось еще большее возмущение; стало ясно, что, скрывая еще меньше, она вызывает не меньше похотливых желаний, оставаясь бесспорной причиной греха. Никакие пуританские меры уже не могли спасти ситуацию, церковь уже не обладала властью принудить мисс Мэнсфилд лечь на стол хирурга и укоротить природные богатства. Она в конце концов погибла в страшной автокатастрофе, когда ей отрезало голову, и приверженцы теорий о бессознательной магии Чарльза Форта туманно намекают на то, что дурные вибрации маммалофобии все-таки настигли ее.
В ранних 60-х запросы европейского рынка кинопроката вынуждают Голливуд снимать две версии одних и тех же сцен: одну, где грудь частично прикрыта (для американской аудитории), и другую, где это дивное зрелище предстает во всем нагом великолепии (ням-ням, но только для континента). Когда такая традиция стала общественным достоянием и Playboy начал помещать в каждом номере роскошных грудастых красавиц, было очевидно, что настал конец гегемонии католической церкви над нашим кинематографом. Люди начали спрашивать себя, была ли церковь столь сильна в нашем предположительно плюралистическом обществе, и нужно ли было ждать по любому поводу дозволения Ватикана. Продюсеры хотели показывать то, что хотела видеть публика, а хотела она видеть настолько много, насколько продюсеры осмеливались показать. Было на самом деле абсурдно, что кучка мужчин, отказавшихся от своей мужественности, устанавливает законы и стандарты, которым обязаны подчиняться сто тридцать миллионов некатоликов. Куда исчезла знаменитая «стена между церковью и государством» Джефферсона? Ватикан перепрыгнул через нее подобно нацистам, без труда преодолевшим линию Мажино и взявшим Париж. Теперь эта стена прочно вернулась на свое место, и в Соединенных Штатах начали появляться фильмы для взрослых, как и должно быть в секулярном плюралистическом обществе, завещанном нам отцами-основателями.
Тем не менее, меня сильно задело, когда я впервые увидел в американском фильме соски. Это выглядело так, словно я заполучил частичную шизофрению, которая проявляла себя только при входе в кинотеатр. У женщин есть соски в реальной жизни, в «Плейбое», в европейских фильмах, в порнографии, в National Geographic; но в Голливуде, как я уже начал подозревать, они так и рождаются с кусочком ткани, который не сможет удалить самый великий хирург во вселенной. А тут они впервые появились на экране; это были Гавайи, и уж там-то обнаженная грудь была вполне извинительна — очень даже внимательно извинительна, я бы сказал — исторической достоверностью; еще я помню момент, когда кардинал Ришелье мистическим образом преобразился в премьер-министра Ришелье (в версии Трех мушкетеров Джин Келли). История у нас изменилась в 1984, чтобы сохранить хоть какую-то достоверность. (Как часто мы видели актеров, наступавших на эти пресловутые грабли, и актрис, воплощавших сладострастных гречанок и римлянок или даже пиратов, но по-прежнему вынужденных произносить диалоги так, словно они выросли в католическом монастыре. Это был великий и негласный миф американского кино до середины 60-х — все и вся вышло из монастырских стен — и никто ведь не усомнился в странных сексуальных идеях кардинальского совета?). А еще здесь были соски, настоящие живые соски на телеэкране, и я понял, что та эпоха наконец закончилась. Что-то подобное я испытал, когда в тринадцатилетнем возрасте узнал о смерти Рузвельта; я серьезно верил в то, что никто его заменить не сможет. До тех сосков в Гавайях, я думаю, что не видел еще ни одного американского фильма, не отражавшего так или иначе католическую идеологию.
Разумеется, католики были не так глупы (в их собственном понимании, конечно): подавление не было статическим процессом, но всегда динамическим, направленным к тотальному контролю, либо отступавшим перед той силой, которую четко обозначили французские интеллектуалы: Желанием. Шекспир вопрошал, как может выжить хрупкая словно цветок красота, а Теннеси Уильямс отвечал ему в Королевском пути, что в горах цветы растут и сквозь камни. Зов «Цветочной силы» в 60-х можно было также назвать Силой сосцов. Эти нежные бутоны прорвались сквозь твердыню репрессии, и Желание начало сотрясать стены городов. С экранов зазвучала наконец настоящая, живая речь; тело начало обнажаться, медленно, но верно сбрасывая покровы стыда и лицемерия; начали появляться топлесс-клубы; негры восстали против нищеты, студенты против скуки и рутинной учебы; даже самые верные граждане начали протестовать против бессмысленной войны (но когда эти верноподданные возражали против нее на тех же позициях?); индейцы очнулись от депрессии, в которой пребывали после последнего поражения в Вундед-Ни[26] и снова начали агитировать в свою защиту; мятежи, в конце концов, стали происходить в тюрьмах, армии, на флоте, вовлекая даже офицерский состав Военно-воздушных сил. По терминологии Фредерика Перлза, люди прекратили скрывать свое недовольство и начали предъявлять претензии — и многие из них во всеуслышание заявили, что пойдут на любые крайности, чтобы добиться желаемого. Но уже в конце десятилетия «Безумцы Иисуса», феминистки и молчаливое большинство пребывало в панике, отчаянно пытаясь восстановить хоть какие-то остатки разрушенных ими же стен, традиционно удерживавших цивилизованное человечество на краю бездны, в которую оно постоянно рискует свалиться. Об этом писал консервативный историк Курт Вогелин, когда упоминал о гностиках, мечтавших о царстве небесном на земле, не откладывая его на посмертное существование. Вогелин говорит, что гностическая ересь лежит в основе всех радикальных течений, и он, скорее всего, прав. Вся современная история — это история противостояния Власти и Желания: власть требует подчинения, Желание же требует удовлетворения.
Мы уже достигли той точки, когда серьезные ученые люди с кучей степеней за плечами, братья мои — философ Герберт Маркузе в Эросе и цивилизации, классицист Норман Браун в Жизни против смерти — повернули оружие Фрейда против него же. Особую роль тут сыграли введенные венским мудрецом принцип реальности и принцип удовольствия, отражавшие вечное диалектическое противостояние между двумя силами, когда желание требует от нас немедленного удовлетворения, а реальность всегда предупреждает нас о возможных последствиях рискованного поступка. Это в целом нормально и обсуждать тут нечего, однако Фрейд застрял на каких-то сомнительных условиях и ограничениях, которых мы и не искали. Оказалось, что его принцип реальности подразумевает в том числе подавление, не оправдываемое никакими реальными угрозами вообще, исключая, разве что, дискомфорт при столкновении с остатками его собственного викторианского суперэго. Мастурбация это не объективный вред; супружеская измена, которая, предположительно, может довести даже до убийства в некоторых случаях, иногда пойдет лишь на благо; гомосексуальные связи опасны только при отсутствии презерватива, и если партнер болен СПИДом. Насколько вообще правомерно говорить о принципе реальности при том подавлении всего и вся, что мы наблюдаем каждый день?
Именно в этом суть споров о так называемом Сознании III. Зеленеющая Америка Чарльза Райха мгновенно стала бестселлером — даже несмотря на тот факт, что большинство отзывов были на редкость враждебными. Успех этой книги был в том, что Райх озвучил то, наступления чего многие ждали (или боялись) — его Сознание III было возвращением оральных ценностей, любви и нежности, подавляемых на Западе в течение вот уже трех тысяч лет. Как и Маклюэн с его электронной мистикой, Лири с кислотным Дзен («Ты Бог. Помнишь об этом?»), как Браун и Маркузе с концепцией неограниченной свободы, идеи Райха чрезвычайно важны, не важно, прав он в конце концов или нет. Он определил, что то чувство головокружения, которое многие из нас испытали в шестидесятые, еще и сейчас учит нас тому, что многие вещи, что мы мнили вечными, на самом деле лишь проскальзывают мимолетно перед нашим взором. Та злоба, с которой критики обрушиваются на Райха (а также Маклюэна, Лири, Маркузе и Брауна) свидетельствует о глубоком подсознательном страхе того, что эти еретики окажутся правы.