- Да вы не беспокойтесь, Варвара Михайловна, пожалуйста.
- Да какое же это беспокойство, деточка, это праздник для меня!
И мы сидели с Варварой Михайловной вдвоем много часов, она кормила меня жареной картошкой и рыбой и поила чаем, и мы говорили, говорили... Сначала она заставила меня рассказать все о маме; я видела, что ей надо знать каждую мелочь, как о родном человеке, и у меня было такое чувство, что я встретилась, ну, например, со своей бабушкой, ну, во всяком случае, очень, очень близким человеком. Мы сидели с ней много часов, говорили, то плакали, то смеялись, но больше плакали, вернее, она плакала, а я была на грани.
Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.
- Истинно, истинно говорю тебе, деточка, человек сам не знает, сколько он может вынести. Если бы мне рассказали заранее о том, сколько придется всего испытать, то я бы умерла, сердце бы разорвалось. А ведь когда подошло испытание, так ничего, вынесла; может, и больше бы вынесла, не знаю, - так сказала мне Варвара Михайловна.
И сколько я читала книг о войне, сколько слышала рассказов, но никогда еще так сильно на меня не действовало. Господи, господи! Сколько же она вынесла. Как они это вынесли!
Такой крошечный кусочек земли, просто пятачок - и три десанта, обстрелы с моря, с неба и с суши, отступления и наступления. Именно вот с этого клочка земли наши пытались отвоевать у фашистов Крым, поэтому и высаживали здесь десанты. Сейчас это место называется Огненная Земля. И с таким названием останется навеки. Но рассказывать о том, что рассказала мне Варвара Михайловна, я не могу - меня душат слезы, разрывается сердце. Я к этому еще не готова.
Ну а я вспомнила того старика, который сказал мне, что я найду то, что мне надо. Да я, кажется, нашла и поняла. Я приехала сюда за прошлым. Я искала мамино прошлое. А оно перемешалось и с настоящим, и с войной, и оторвать его нельзя, невозможно.
- Что задумалась, детка? - Варвара Михайловна стояла передо мной с кружкой молока. Молоко было холодное-холодное и казалось ужасно вкусным.
- У вас своя корова?
- Нет, деточка. Своя корова у нас была тогда вот, когда мамочка твоя была здесь. Спасительница наша, страдалица наша Зорька. Истинно тебе говорю, деточка, не грех сказать про корову - святая. Спасла нас. Ведь когда началось тут, земля дрожала, горела. Мы ее, бедную Зорьку, заместо лошади впрягли в телегу, детей малых погрузили и в степь. А сама она шаталась от голода, шаталась, да шла без передыху, без еды и питья. Так мы три месяца в степи скитались. А под конец Зорька, бедная, уже свалилась, встать не могла. А все ж я ее доила, несчастную. Так она и лежала на боку, а я доила. Всего-то стакан один молока, последние свои соки отдавала, да внука маленького от смерти спасла. Мы-то ведь траву одну ели. А все же зарезать ее не могли, спасительницу нашу Зорьку. Ну пей, деточка, пей, и пошли туда на раскопки. Вот счастье-то мне выпало, вот радость. Я ведь, истинно тебе говорю - всю жизнь, смолоду живу этими раскопками. Вот ей-богу, грех старухе соврать!
И вот мы стоим с Варварой Михайловной у древнего Нимфея. Я словно узнаю по маминым рассказам каждый камень, каждый куст полыни, и тот же белый дом Варвары Михайловны, и то же небо, и то же море. Но мы не те. Не та Варвара Михайловна, прокалившаяся в жерле войны, потерявшая в ней мать и двух сыновей, даже и я уже не та, хотя я только прикоснулась к обожженному сердцу Эльтигена.
Я наклонилась и подняла камень.
- Это маме на память, - сказала я, и Варвара Михайловна кивнула мне.
* * *
Последнее время мама стала уговаривать меня, чтоб я снова занялась плаванием. Я подумала, что она хочет, чтоб я отвлеклась. Известно, всякие там физические упражнения благотворно действуют при душевных волнениях. В здоровом теле - здоровый дух. Но как я плохо, оказывается, поняла свою маму. Только потом, в Ленинграде, я вспомнила этот мамин совет. Мама, когда ты меня перестанешь удивлять, ну что ты за человек!
Ну, а пока что я вернулась в свою секцию. В раздевалке, или, как мы всегда называли ее, в "предбаннике", негде было зернышку упасть, время как раз сейчас такое горячее - скоро республиканские соревнования.
Не успела я принять душ, как узнала все новости. И что Ирка получила мастера, и что от нас хотят забрать Виталь Иваныча, и что мы этого ни за что не допустим, и что Светка с Володей подали заявление, и что Юрочке врачи запретили категорически заниматься подводным плаванием, и что Людку Кабанову посылают-таки на республиканские соревнования...
Я спросила девчонок, не знают ли они, куда переложили причиндалы из моего шкафчика. И тут вдруг одна ехидна, Майка Елисеева, говорит на всю раздевалку:
- Да что ты, Таточка, разве ж Виталь Иваныч даст притронуться к твоему шкафу, да это ж неприкосновенное место! Ты же у нас без пяти минут олимпийская чемпионка.
Все засмеялись, но я нисколько не обиделась. А если уж говорить честно, мне было приятно, что не выбросили вещи из моего шкафа, а значит, не забыли меня и ждали, что я приду.
Я надела купальник, натянула шапочку, взяла свои ласты и вошла в помещение бассейна. Здесь такой шум - хуже чем в предбаннике. В бассейне вообще очень хорошая акустика, и наши ребята даже собирались устроить здесь концерт с гитарами.
Разговоры, смех. Тренер в рупор:
- Иванов, на пятую дорожку, на пятую, я тебе говорю! Ты что же, не слышишь? На четвертую пойдет Власов!
И тут я увидела Виталь Иваныча. Он уже заметил меня, подходил и улыбался. Ну все-таки какой он мировой дядька и как нам всем повезло, кто у него занимался! Он подошел, протянул мне руку и сказал:
- Я знал, Татьяна, что ты вернешься, и рад, что не ошибся. Понимаешь ли, такой талант не может пропасть, так не бывает, не должно быть; жалею, что этого твоя мама не понимает.
Я хитро-хитро улыбнулась и сказала:
- А догадайтесь, кто меня сюда прислал?
Виталь Иваныч поднял на меня глаза.
- Мама, конечно. И она все на свете понимает.
Мы подошли к самой воде, и Виталь Иваныч сказал:
- Ну что, Татьяна, будем начинать с самого начала. А у меня, между прочим, есть для тебя один сюрприз... но сначала... Нет, ничего не надо, сказал Виталь Иваныч, увидев, что я собираюсь надеть ласты, - не надо. Я хочу просто посмотреть на тебя в воде. Просто посмотреть, - повторил он. Как будто бы ты пришла в море поплавать. Давай прыгай и пройди пару раз дорожку. Забудь, что я здесь стою. Как будто для собственного удовольствия, понимаешь?
Я обогнула угол бассейна и подошла к последней, шестой дорожке, которая почти всегда бывает свободна: в ней натаскивают новичков.
Я прыгнула в воду - не очень-то классно - и поплыла.
Мне кажется, что я не совру, если скажу, что забыла про Виталь Иваныча - не про него, а про то, что он сейчас за мной наблюдает, - до того здорово было опять здесь очутиться! И как я раньше не замечала, до чего ж я все-таки люблю все это: не только плавание, и не только Виталь Иваныча и наших ребят, а все вместе - и эту зеленую воду, и даже запах хлорки, и эту суету, и как выныривают из-под воды счастливые глаза.
Если бы мне сказали, что так бывает - плывешь и задумаешься, я б ни за что не поверила, но, ей-богу, так и было. И я сама не заметила, как развернулась на дорожке и поплыла обратно, только ступня моя запомнила холодное прикосновение кафеля.
Виталь Иваныч сидел на корточках, и я видела, что ему не терпится что-то сказать мне.
Я подплыла к нему.
- Знаешь, Татьяна, я ведь всю жизнь ждал такую ученицу. Ты сама не понимаешь! То, что другим дается только бесконечными тренировками... у тебя автоматизм в природе. Тебе не надо его отрабатывать. Ты как дельфин, и ты хотела удрать от меня...
* * *
В понедельник Клавдия Владимировна с самого утра собрала совещание. Был разговор о новой экспозиции. (У нее какая-то страсть к перестановкам.) Я сидела и почти что ничего не слышала. Все силы уходили у меня на то, чтоб не покраснеть, когда я случайно взгляну на Матвея или когда назовут его имя. И вдруг под конец Клавдия Владимировна сказала нам, что на ее имя получено письмо об этих самых непонятных фигурках, и она его нам всем прочтет, чтоб мы решили, достойно ли оно внимания. Вот оно, это письмо:
- "Уважаемые работники музея!
Я прочитал две статьи в газете "Пришельцы из космоса" и "Глубокая философия на мелком месте". Хочу вам сказать, что я пришел в неописуемое возмущение. В первой статье журналист пишет, что фигурки являют собой пришельцев из космоса. У журналиста нет абсолютно никаких оснований так утверждать, а тем более печатать свои фантазии в солидной газете. Он может привести только тот факт, что у двух фигурок большие круглые головы наподобие скафандров, а у третьего усы напоминают антенны. Но это еще не основание. Да, это изображения, но не космонавтов, а всего лишь людей, живших на нашей планете в одном неописуемо прекрасном городе. Почему у них такие головы - это неизвестно и предстоит решать вам, ученым.
Журналист не подумал о том, что если бы пришельцы и прилетали когда-то, почему же они должны иметь такой вид, как наши космонавты!
Утверждение второго журналиста, автора статьи "Глубокая философия на мелком месте", - тоже неправда. Он говорит, что версия о неизвестной цивилизации - это измышления, а я говорю, что это не так. Есть человек, который сам видел этот прекрасный город, прекрасней нет ничего на свете.
Не называю своего имени, потому что ничем теперь не могу вам помочь. Ведь ключ от тайны находится у вас".
Когда я слушала это письмо, я вся прямо дрожала и еле-еле усидела на месте. Я сразу, с первых же слов поняла, что это пишет старик Калабушкин. И такое на меня нашло волнение, что я, против собственной воли, все-таки выпалила:
- Это пишет тот старик, который отдал маме фигурки!
Клавдия Владимировна оторвала глаза от письма и посмотрела на меня. И тут вдруг начал говорить Матвей: