Переспрашиваю, экзаменую - схватила. И вот даю для эксперимента Аксакова. Не будем ставить в упрек молодой читательнице, что Аксакова она до сих пор не читала. Я и сам, как помним, уже в студенческом возрасте... Да и многие, подобно мне, тогдашнему, знают, что такое Аксаков, представляют себе его место в русской литературе, а читать... Не будем строго судить. Так вот, для эксперимента даю Аксакова читательнице, которая привыкла читать быстро, по диагонали, глотать целиком, схватывая информационную сторону произведения. Наблюдаю: вот сейчас должна перелистнуться страница, потом другая. Скоростной метод чтения. Двадцатый век. Нет, страница не перелистывается. Страница читается медленно, с прочитыванием каждой строки, каждого слова. Только время от времени слышатся восклицания:
- Какая прелесть!
- Какое очарование!
- Господи, хорошо-то как!
- Слушай, да он волшебник, кудесник!
Но отступим немного от художественных достоинств аксаковской прозы и сначала уясним для себя с удивлением, что столь драгоценного и неповторимого явления, как Аксаков, в отечественной литературе очень легко могло не быть. Имеются в виду не крайности (мог не родиться такой вот мальчик Сережа, мог умереть в детстве, мог утонуть двадцатилетним во время переезда через Волгу и т. д.), но имеется в виду то простое обстоятельство, что до пятидесятичетырехлетнего возраста этот человек писателем фактически не был. Точнее, Аксаковым не был. А еще точнее, был и Аксаковым и писателем, да ничего пока до своего пятидесятичетырехлетнего возраста аксаковского не написал. Того, что подразумевается, когда произносится имя "Аксаков". А пятьдесят четыре года - не риск ли? Многие состоявшиеся, немаленькие, даже и великие писатели умирали гораздо раньше этого возраста, до которого Сергей Тимофеевич, так сказать, испытывал судьбу и ее терпение.
Правда, маленький очерк "Буран" опубликован без подписи автора в альманахе "Денница" в 1834 году. Правда, комментаторы говорят, что "Буран" как бы знаменовал рожденье в нем (Аксакове) крупного художника-реалиста и открывал прямую дорогу к "Семейной хронике" и "Детским годам Багрова-внука". Правда, по свидетельству С. Машинского, "первым это описание (бурана) оценил Пушкин. Свидетельство тому - знаменитое изображение снежной метели во второй главе "Капитанской дочки", несомненно, вдохновленное Аксаковым. Достаточно лишь сопоставить соответствующие места обоих произведений, чтобы почувствовать, насколько Пушкин был близок - даже в текстуальном отношении - к автору "Бурана"!
[Как говорится, за что купил, за то и продаю. Цитата из Машинского точная. Разумеется, работая над очерком, я не мог не сопоставить два текста, хотя бы из собственного интереса. Про текстуальное совпадение, пожалуй, слишком сильно сказано. По духу же и по интонации оба текста действительно близки. Тут, по-моему, надо учитывать и дополнительные обстоятельства: описывается одно и то же явление природы - стихия метели. В одних и тех же местах - в Оренбуржье. "Капитанская дочка" написана как бы от имени Гринева, то есть человека восемнадцатого столетия, и Пушкин сознательно стилизовал свою повесть под восемнадцатый век, в то время как Аксаков своим стилем невольно тяготел к той эпохе. На второй же странице пушкинской повести читаем фразу: "Но как вино подавалось у нас только за обедом, и только по рюмочке, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке" и т. д. Модель, не свойственная Пушкину в других, не стилизованных под восемнадцатый век повестях, но то и дело встречающаяся у Аксакова. Так что сходство сопоставленных С. Машинским мест могло быть и случайным. Но может быть, он и прав. Внезапность бурана в тихой и спокойной перед этим степи в обоих текстах действительно совпадает. Притом что у Пушкина пейзаж и обстановка играли служебную роль в повести, и он в описании их очень краток, Аксаков же описывает на девяти страницах буран из чисто живописных соображений, исключительно ради описания бурана. Очерк был замечен и критикой. В частности, его расхвалил "Московский телеграф": "Мастерское изображение зимней вьюги в степях оренбургских... Если это отрывок из романа или повести, то поздравляем публику с художественным произведением"
Как бы то ни было, вот оба места у Аксакова и Пушкина, о которых идет речь.
А к с а к о в. "Быстро поднималось и росло белое облако с востока, и когда скрылись за горой последние бледные лучи закатившегося солнца - уже огромная снеговая туча заволокла большую половину неба и посыпала из себя мелкий снежный прах... Снеговая белая туча, огромная как небо, обтянула весь горизонт, и последний свет красной догоревшей вечерней зари быстро задернуло густою пеленою. Вдруг настала ночь... Наступил буран со всей яростью, со всеми своими ужасами... Все слилось, все смешалось... земля, воздух, небо превратилось в пучину кипящего снежного праха..."
П у ш к и н. "Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело поднималась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалось метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. "Ну, барин, - закричал ямщик,- беда: буран!"]
Может быть, это все и так, но, во-первых, и "Буран"-то появился в 1834 году, когда Аксакову было уже сорок три года; во-вторых, это теперь легко говорить, что "Буран" "знаменовал рождение и открывал прямую дорогу", но основных произведений, родившихся десять-пятнадцать лет спустя, легко могло бы не быть, как увидим дальше, и тогда "Буран", что называется, повис бы в воздухе, и ничего бы ровно не знаменовал, и ни к чему прямой дороги не открывал. В-третьих, этот маленький очерк в 1834 году написан случайно, по просьбе и под нажимом Максименко, для очередного номера альманаха и был исключением в работе самого Аксакова, считавшего основным своим делом театральные обозрения и переписку с друзьями, хотя бы и такими, как Гоголь.
Ну записал живую картинку оренбургской природы, ну так что из того безделушка же. Даже публикует без своей подписи. В-четвертых, что такое "Буран"? Девять страничек типографского текста, не "Горе от ума" ведь, не "Княжна Мери" или "Тамань". Этюд, как сказали бы мы сейчас - зарисовка, еще целых двенадцать лет не подкрепленная ни одной художественной строкой писателя.
В двух словах путь Аксакова к своей "аксаковской" прозе был таков.
Начать с того, что мальчик умирал в результате затяжной, полуторагодовой болезни.
"Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтобы узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, - что я умираю. Доктора и все окружающие давно осудили меня на смерть".
Родственница Чепрунова советовала матери мальчика. "Ведь уж и доктора и священник сказали тебе, что он не жилец. Покорись воле божией: положи дитя под образа, затепли свечку и дай его ангельской душеньке выйти с покоем из тела. Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь..." Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья".
Куда-то мальчика повезли, и дорогой ему стало совсем уж плохо. "...Почувствовал я себя так дурно, так ослабел, что принуждены были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного. Я все видел и понимал, что около меня делали. Слышал, как плакал отец и утешал отчаянную мать, как горячо она молилась, подняв руки к небу. Я все слышал и видел явственно и не мог сказать ни одного слова, не мог пошевелиться. - И вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного. Лес, тень, цветы, ароматный воздух мне так понравились, что я упросил не трогать меня с места. Так и простояли мы тут до вечера. Лошадей выпрягли и пустили на траву близехонько от меня, и мне это было приятно. Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь, пили чай... Я не спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне было хорошо... На другой день поутру я чувствовал себя также свежее и лучше против обыкновенного... Мне становилось час от часу лучше, и через несколько месяцев я был уже почти здоров, но все это время от кормежки на лесной поляне до настоящего выздоровления почти совершенно изгладилось в моей памяти".
Итак, природа исцелила безнадежно больного мальчика. Или скажем осторожнее - среди природы, на лесной поляне, в тени деревьев, где цветы и родниковая вода, под небесным синим пологом произошел изначальный толчок исцеления, начался процесс исцеления будущего чудесного певца природы. Я не хочу сказать, что Аксаков потом из чувства благодарности или из чувства неоплатного долга воспевал природу, но, видимо, она тогда так наполнила собой умиравшего мальчика и душу его, вошла в него такой благодатью, так он слился и растворился в ней, что это осталось на всю жизнь обостренным чувством родной природы, ее тихой прелести, ее красоты, ее души.
Талантливость ребенка, а потом и юноши проявлялась по обочинам, по окольным путям. С детского возраста он умел и очень любил выразительно читать, декламировать. Эту любовь и способность он пронес через всю жизнь. Между прочим, на этой декламации состоялось знакомство Аксакова с ветхим уже Державиным, которому молодой человек декламировал и читал часами, и так волновал патриарха отечественной поэзии выразительным чтением, что доктора запретили в конце концов Аксакову не только декламировать, но и приходить к Державину.
Все это будет потом обстоятельно записано под названьем "Знакомство с Державиным". Советую прочитать.
Об этом можно бы и не говорить: подумаешь, какой талант читать чужие стихи, но поскольку пишущий эти строки тоже когда-то начинал с декламации, с чтения чужих стихов на школьных вечерах, а потом на разных самодеятельных и агитбригадных, то он может засвидетельствовать, что подобное чтение чужих стихов развивает в человеке два качества, которые могут и не пригодиться никогда, если человек не начнет писать сам, но могут оказаться весьма драгоценными, коль скоро человек сам попытается взяться за перо. Эти качества вот какие. Во-первых, вырабатывается как-никак чувство слова. Одно дело просто прочитать стихотворение или прозаический отрывок глазами, а другое дело выучить его наизусть и потом много-много раз опробовать, так сказать, на разных слушателях. Начинаешь понимать, какое слово как звучит, какое слово на своем месте, а какое не очень на своем или даже вовсе лишнее. Второй чрезвычайно важный момент для будущего писателя тот, что вырабатывается ощущение слушателя, ощущение аудитории, внутреннее, подсознательное, быть может, ощущение, что именно этим слушателям интересно, а что не интересно. Надо ли говорить, что писатель, когда пишет, должен держать перед мысленным взором некую аудиторию читателей, которые будут его потом читать. Так что качество ощущения аудитории и того, что ей будет интересно, а что не интересно, весьма драгоценно для писателя, а именно оно-то и вырабатывалось у Сережи Аксакова, когда он много и самозабвенно декламировал Державина, Сумарокова, Хемницера, Княжнина, Дмитриева.
С детства у Аксакова наблюдались способности к изображению других людей, подражание их разговорам, передразнивание. Он так умел изобразить того или иного из родственников, что все покатывались со смеху. Это развило в нем постепенно артистические способности, о которых впоследствии свидетельствовали все знавшие Аксакова. Он участвовал во многих любительских спектаклях (в частности, в доме знаменитого Шишкова). причем все жалели, что дворянское звание не позволяет Аксакову стать профессиональным актером. Из этого произошло то, что Аксаков всю жизнь знал и любил театр и всю жизнь писал о нем в журналы, так что до пятидесятичетырехлетнего возраста театральные обозрения были основным литературным занятием Аксакова.
С детства Аксаков был и превосходным рассказчиком. Рассказывал ли он маменьке, как они с отцом удили рыбу, рассказывал ли он потом Гоголю о своих молодых годах, все выходило ярко, образно и заражало слушателей. Ведь именно по поводу своих устных рассказов Аксаков сформулировал впоследствии как бы писательское кредо: "Воротясь в Багрово, я не замедлил рассказать подробно обо всем происходившем в Старой Мертовщине сначала милой моей сестрице, а потом и тетушке. По моей живости и непреодолимому безотчетному желанию передавать другим свои впечатленья с точностию и ясностью очевидности, так чтобы слушатели получили такое же понятие об описываемых предметах, какое я сам имел о них, - я стал передразнивать сумасшедшего Ивана Борисовича в его бормотании, гримасах и поклонах".
(Между прочим, середину этой фразы, а именно выделенные здесь слова, я однажды вылущил из аксаковского текста, взяв эпиграфом к "Капле росы", и они, освобожденные от подробностей, стали звучать действительно как четко сформулированное высказывание Аксакова о своем писательском методе.)
Итак, непреодолимое и безотчетное желание передавать другим свои впечатления... Но это же основной стимул работы писателя! Значит, писатель жил в Аксакове с детства, да только очень долго ждал своего часа.
Гоголь, слушая устные рассказы Аксакова, не раз уговаривал Сергея Тимофеевича взяться за перо и записать свои воспоминания. Есть литературный документ на этот счет, письмо Гоголя к Аксакову, посланное из Остенде.
"Мне кажется, что если бы вы стали диктовать кому-нибудь воспоминания прежней жизни вашей и встречи со всеми людьми, с которыми случилось вам встретиться, с верными описаниями характеров их, вы бы усладили много этим последние дни ваши, а между тем доставили бы детям своим много полезных в жизни уроков, а всем соотечественникам лучшие понятия русского человека. Это не безделица и не маловажный подвиг в нынешнее время, когда так нужно нам узнать истинное начало нашей природы..."
Есть и высказывание Ю. Самарина, который хорошо знал и Аксакова и Гоголя и рассказывал так: "Я помню, с каким напряженным вниманием, уставив в него глаза, Гоголь по целым вечерам вслушивался в рассказы Сергея Тимофеевича о заволжской природе и о тамошней жизни. Он упивался ими, и на лице его видно было такое глубокое наслаждение, которого он и сам не в состоянии был бы выразить словами. Гоголь пристал к Сергею Тимофеевичу и потребовал, чтобы он взялся за перо и записал свои воспоминания. Сначала Сергей Тимофеевич об этом и слышать не хотел, даже почти обижался; потом мало-помалу Гоголю удалось его раззадорить".
Раззадоривание шло на протяжении пятнадцати лет, и, хоть существует мнение, что именно Гоголь подвигнул Аксакова к писательству, на самом деле в жизни произошло все проще и трагичнее. Для нас, впрочем, все обошлось благополучно и счастливо. На шестом десятке лет Аксаков стал резко терять здоровье, в частности он стал слепнуть. Повеяло потусторонним сырым холодком. Для того чтобы как-нибудь украсить свои последние дни, Сергей Тимофеевич решил вспоминать золотое детство, золотые годы, проведенные на оренбургском приволье, на реке Бугуруслане, в селе Аксакове, страстное увлечение удочкой и ружьем, слияние с природой и все благотворство ее и начал диктовать (писать он уже не мог по слепоте своей) "для освежения впечатлений и собственного удовольствия", для того, чтобы снова все пережить наяву, вспомнить о незабвенных днях. То есть, грубо говоря, Аксаков взялся за писательство в строгом смысле этого слова, когда, как принято говорить, петух уже клюнул в темечко.
А без этого - ну что же... Конечно, современник Гоголя и его друг. Пописывал театральные обозрения. Был бы известен тонким специалистам, изучающим ту эпоху наряду ну там... с Шевыревым, Погодиным, Шаховским, Кокошкиным, Панаевым, Самариным, Надеждиным, Кавелиным, Максименко... Но Аксакова, сегодняшнего, нашего Аксакова, разумеется, не было бы.
Книг, которые превратили Аксакова из дилетанта, сочиняющего незначительные стихи и театральные рецензии, в крупнейшего русского писателя, которые сразу по мере выхода их в свет привлекали к себе всеобщее внимание читателей и писателей, книг, которые вошли в золотой фонд отечественной словесности, всего четыре. Причем две из них вроде бы нельзя и отнести к литературе. Но тем не менее они чудесным образом к ней относятся.
"Записки об ужении рыбы" - 1848 год.
"Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" - 1852 год.
"Семейная хроника" и "Воспоминания" - 1856 год.
"Детские годы Багрова-внука" - 1858 год.
Видим, что публикация всех четырех книг уложилась в десятилетие. В 1848 году Аксакову было пятьдесят семь лет, в 1858 году - шестьдесят семь, а в 1859 году он уже умер.
Итак - последнее десятилетие семидесятилетней жизни. Вот что мы имели в виду, говоря несколько ранее, что столь драгоценного и неповторимого явления, как Аксаков, в отечественной литературе могло бы не быть.
Шумный успех встретил как первую, так и все последующие книги писателя, успех, которого он сам не ожидал и не мог предвидеть. Конечно, он знал, что пишет не просто техническое пособие для удильщиков и охотников. Из письма Гоголю: "Я затеял написать книжку об ужении не только в техническом отношении, но в отношении природы вообще; страстный рыбак у меня также страстно любит и красоты природы; одним словом, я полюбил свою работу и надеюсь, что эта книжка не только будет приятна охотнику удить, но и всякому, чье сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня... Тут займет свою часть чудесная природа Оренбургского края, какою я зазнал ее назад тому сорок пять лет. Это занятие оживило и освежило меня..."
О второй книге сыну Ивану (тому, имени которого существует улица в столице Болгарии Софии): "С удовольствием воображаю, как я стану читать тебе свои записки. Хотя и не всем доволен, но убежден, что в них много достоинства: для охотника с душою, натуралиста и литератора. Я постоянно удерживаю себя, чтобы не увлекаться в описание природы и посторонних для охоты предметов, но Константин и Вера сильно уговаривают, чтобы я дал себе волю: твой голос решит это дело. Боюсь как огня стариковской болтливости, которая как раз подумает, что все ей известное никому не известно и интересно для всех".
Если бы меня попросили назвать главное качество аксаковских книг, притом одно, я был бы неполон, неточен, но я назвал бы - душевное здоровье, Душевное здоровье, которое невольно переливается в читающего эти книги, заражает (если можно так сказать о здоровье) и наполняет его. Отступают на второй план суета, нервозность, всякая мелочность, торопливость, мельтешение, все, что мешает нам взглянуть вокруг ясными и спокойными глазами. Неторопливая манера повествования, ясность мыслей и чувств, чистота языка и яркость его, несмотря на кажущуюся простоту, огромная художественная выразительность при кажущейся незатейливости - все это приводит к тому, что книги Аксакова читаются с наслаждением, и, точно так же, как сам он в раннем детстве, как помним, почти уже без пульса и без дыхания почувствовал вдруг, как в него вливаются непонятные силы природы, когда его положили на траву под дерево на лесной поляне, так и читающий эти книги, издерганный и тоже почти без духовного пульса, вдруг чувствует прилив сил, возвращение бодрости.
Известно, что в шестидесятые годы, когда появлялись одна за другой книги Аксакова, в русской литературе пересекались разные линии и течения. Ибо одно дело - Чернышевский, Добролюбов, Герцен, Некрасов, а другое дело - правое крыло, хотя бы те же славянофилы. Знаменательно, что в оценке аксаковских книг все сошлись и соединились, выразив полное единодушие. Аксаков, следовательно, затронул у тех и других те глубинные общие струны, которые находятся глубже пусть даже и не поверхностных, а тоже глубоких разногласий. Выпишем некоторые места из предисловия к четырехтомному собранию, а также из комментариев С. Машинского, в которых содержится указание на оценки аксаковских книг его современниками.
"Такой книги у нас еще не бывало". - Тургенев.
"Что за мастерство описаний, что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! С. Аксаков обессмертил их своими рассказами, и, конечно, ни одна западная литература не похвалится чем-нибудь подобным запискам "Ружейного охотника". - Чернышевский.
"Превосходная книга С. Т. Аксакова "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" облетела всю Россию". - Некрасов.
"Никто из русских писателей не умеет описывать природу такими сильными, свежими красками, как Аксаков". - Гоголь.
"В его пейзажной живописи, - отмечает Тургенев, - нет ничего ухищренного и мудреного, он никогда ничем не щеголяет, не кокетничает В самых своих прихотях она добродушна; подобно истинным и сильным талантам, Аксаков никогда не становился перед лицом природы в позитуру". Тургенев же заметил, что охотничьи книги Аксакова обогатили не только охотничью литературу, но общую нашу словесность.
"Никаких вычуров в рассказе, никакого желания со стороны автора завлечь читателя хитро придуманным действием, но что за удивительное впечатление производит этот маленький рассказ". - Добролюбов, об отрывке из "Семейной хроники". Впоследствии Добролюбов посвятил Аксакову две известные статьи "Деревенская жизнь помещика в старые годы" и "Разные сочинения Аксакова".
Герцен назвал "Семейную хронику" огромной важности книгой, а Щедрин драгоценным вкладом, обогатившим нашу литературу.