- Дам приличных в остроге нет, - с сожалением в голосе отвечал Мейдер, - но и среди камчадалок встречаются порой такие интересные особы, что если их хорошенько вымыть горячей водой с фиалковым маслом, то они ничуть не уступят европейской женщине. Оставайтесь здесь, господин Винблан.
В дверь забарабанили нетерпеливо и властно. Мейдер, слыша стук, всякий раз вспоминал свой арест, а поэтому вздрагивал. Испугался он и на этот раз, но отворять побежал сразу. Винблан услышал, что в дверях чей-то женский голос взволнованно и быстро что-то говорил по-русски, потом вернулся Мейдер и сказал:
- Мой Бог, что делается в этом Содоме! Дня не пройдет, чтобы кого-нибудь не прибили. Какой народ! Какой народ! - и стал не торопясь собираться.
- Кого же прибили на сей раз? - отпивая кофе, спросил Винблан.
- Мавра, дочь здешнего писаря, недурная, между прочим, особа, говорит, что пьяные мужики до полусмерти избили какого-то немца, ссыльного. Просит помочь.
Винблан испугался так, что, вздрогнув, пролил свой кофе:
- Уж не Морица ли Августа, товарища моего? - и, вскочив со стула, затряс кулаком. - У-у, злые собаки! Скорей же, господин Мейдер, скорей!
* * *
Когда Иван Устюжинов, Винблан, Мавра и Мейдер заносили избитого Беньёвского в его квартиру, Хрущов уже вернулся от своего приятеля и лежал на кровати с ногами, заброшенными на спинку. Рядом с клеткой из ивовых прутьев стоял недопитый штоф, не забытый Петром Алексеевичем в доме ингерманландца.
- Вишь ты! Угораздило же человека в первый день приезда и на казнь поспеть, и на собственное побитье. Долго жить будет!
- Замест того чтоб языком трясти, - строго посоветовал хозяину Иван, помогли бы лучше больного уходить. Чан-то сыщется у вас али лохань какая?
Хрущов глотнул из штофа и пошел греть воду.
Все пятеро около часа возились с пострадавшим. Мейдер делал припарки с настоями трав, клал пластыри, прижигал раны ляписом и командовал остальными. Беньёвский вскоре лежал на шуршащем тюфяке в чистом белье, весь залатанный, заклеенный, но положение его казалось безнадежным. Через два часа Мейдер развел руками и сказал, что человек сделал все от него зависящее и пускай теперь потрудится Господь Бог. Раненого он предложил оставить в покое до утра, когда он уже наверняка сможет сказать, будет ли покалеченный жить. Если положение больного будет не слишком безнадежно, он применит другие средства, для выздоравливающих, а если безнадежно полностью, то совсем воздержится от дачи лекарств, бесполезных для умирающих. Но все это будет завтра. Мейдер, Винблан, Иван и Мавра, уходя, с надеждой посмотрели на Хрущова, который снова взгромоздился на кровать. Швед напоследок помянул грязных, вонючих собак, и они вышли.
Но и на следующий день ученый лекарь, найдя больного в полубесчувственном состоянии и с усиливающимся жаром, не смог сказать ничего определенного, однако по острогу пошла гулять молва, что умирает немец, побитый безвинно ватагой пьяных мужиков.
Через три дня, в глухую ночную пору, проснулся бывший гвардейский капитан от скрипа половиц. С тяжестью великой разлепил Хрущов один свой глаз и увидел умирающего идущим по горнице, да и не с трудом, а резво так идущим, проворно и здорово. Слышал Петр Алексеич, как вышел в сени его жилец, как пил там воду, черпая ковшиком из бадьи. Потом вернулся в горницу, уселся на кровать и с улыбкой стал глядеть на притворяющегося спящим капитана.
- Не стоит притворяться, господин Хрущов, - сказал вдруг Беньёвский. Я знаю, что вы не спите. Скажите, не сыщется ли у вас чего-нибудь поесть я чертовски голоден. Да и от стакана водки не отказался бы.
- Сыщется, пожалуй, - ответил просто бывший капитан. - Да токмо любопытно знать, на что затеял ты весь оный машкерад?
Беньёвский тихо рассмеялся:
- Без машкерадов, сударь, жизнь сия была бы чересчур скучна. Или я не прав?
6. МУЖИКИ НИЗКО КЛАНЯЛИСЬ
Артель зверодобытчиков - всего двадцать шесть душ, народец, тертый в деле, бывалый, крепкий, - после неудачного вояжа на острова решила в Охотск не возвращаться, а зазимовать в Большерецке. Обстроились - срубили просторную избу об одном покое, с печью в самой середке, в пупе, чтоб во все стороны грела. У артели этой и правила жизненные артельными были, общими для каждого, что держало их вместе крепко, как держатся семена в кедровой шишке. Поднимались утром не вразброд, по одному, а по зову старшого, после третьих петухов уже не спавшего. Варили кашу в общем котле, перед завтраком молились на один артельный образ и принимались за еду. Потом отправлялись кто куда. По двое, по трое, а то и по одиночке уходили на мелкий свой промысел за обязательным коштовым пятаком - добычей, возложенной на каждого. Кто зверя шел стрелять, кто, подрядившись на казенных службах, - в поденную работу, кто шлындал по острогу, продавая что-то или меняя. Собирались к обеду, а потом и к ужину, приготовленному дневальным кашеваром. Добычу сдавали артельному казначею, который в приходную книгу записывал на каждого поименно. Утайка считалась провинностью неизвинительной - узнают артельщики о заначке хоть одной деньги, побьют и прогонят. Принес с излишком - тоже сдавай, на будущее в зачет пойдет, когда пятак добыть не сможешь. В конце каждого месяца делал казначей расчет, смотрел, кто с избытком внес, кто с недостатком. Никого при этом не корили, а вместе думали, где сыскать недоимщику промысел более выгодный. Но недоимщиков, по правде сказать, было мало. Каждый о деле общем радел с душой, потому что знал: между своим и общим в артели разницы нет. Вот так и жили они, как прутья в метле - крепкой, густой вязанкой.
Обида же, какую учинил им сдуру камчатский начальник, отхлестав кнутом Гундосого Федьку, вышла обидой для всей артели, словно на двадцать шесть помножилась разом, взбаламутила, зажгла сильную к острожской власти злобу.
А в то время, когда постучался к ним в избу Устюжинов Ваня, сидели артельщики вокруг своей печки по лавкам и трескали ячневую кашу с хлебом. Но ели они без удовольствия, ковыряли деревянными ложками нехотя, потому что были смущены вышедшим у них совсем недавно разговором, в котором поматерили они друг дружку крепко за ненужное побитье ими человека, никак для безобразия такого не подходившего. Поэтому и не слышно было обычных трапезных шуток, скоромных разговоров - молчали мужики, только чавкали их рты, набитые кашей.
- Мужики! - загородив неширокую дверь косой саженью плеч своих, с порога начал Устюжинов. - Простите, что на ночь глядя, но разговор мой безотлагательный...
- Ну, заходь, коль приспичило, - смирным, смоляной густоты баском отозвался старшой, Суета Игнат, тот самый, что нес треску, когда повстречали артельщики Беньёвского. - Кашки-то нашей поклюешь?
Иван смело шагнул в горницу.
- Нет, не хочу. Противно мне с вами из одного котла есть.
- А чего ж так? - тревожно двинул Суета рябой от оспы щекой.
- Да за душегубство за ваше!
Мужики, кто ещё ел, сильнее застучали ложками, совестливо прятали глаза. Иван Устюжинов, которого уважал весь Большерецк за силу, грамотность немалую, перенятую им у священника-отца, острый рассудок, твердость в разговоре и кулачном бою, двадцатилетний этот юноша, знали они, собирался сказать им сейчас то, что они и сами в шумном споре признали напрасным и даже греховным.
- Так что же вы, трясолобы, учинили? - спросил Иван, стоя среди мужиков. - Ни в чем не повинного человека едва ль не убили! Как же сие понимать? Али закон христианский не про вас?
- А ты что за ходатай такой? Откель выискался? - неуверенно вякнул кто-то.
Но Игнат Суета крикнул властно:
- А ну-ка там! В плошку свою уткнись! Малый дело говорит, и вина в оном деле на нас несомненная лежит - били немчика того от дури да от пьяной злобы, на Нилова осердясь да ещё на Холодилова-собаку. Человек же сей нам сразу невинным мыслился. А мы правого бить не обучены, и сами уж совестью нашей немало побиты есть и перед немчиком тем слезно повиниться хотели.
- Истинный Бог, хотели! - грянули разом сразу несколько голосов. Другие артельщики прогудели что-то, стесняясь, должно быть, виниться в открытую.
- Ну, вижу, вселил в вас Христос разумение! - улыбнулся Иван. Виниться - так виниться, но делайте дело сразу, а то вам какая другая блоха под хвост вскочит, передумаете! Сейчас идти надобно!
- Давай! Давай! - завопили мужики, вскакивая с лавок и роняя на пол деревянные миски. - Тотчас к нему идти хотим! Пущай простит нас! Виниться, виниться хотим!
- Да уж ночь на дворе, - урезонивал кто-то.
- Пущай ночь! Грех свой скинуть прочь хотим!
- Гостинец, робята, гостинец ему отнесть надобно! - предложил другой, и все его поддержали:
- Непременно отнесть, чтоб обиды на нас не имел!
- Лососинкой хворобу его подлечим!
Они мотались по своей просторной избе радостные, оттого что повинятся сейчас, сбросят с себя тяготивший их грех, искали шапки, второпях натягивали сапоги, хватали чужие и незло переругивались из-за этого.
К дому Хрущова подошли они смело, но Игнат их разом осадил:
- Стойте, робята! Гуртом входить негоже - выборных пошлем. Ну, усмехнулся Суета, - кто хлеще всех его охаживал?
Но оказалось, что все они приложили руку к побитию немца. На Игната закричали:
- Кажный бил! На кажном вина!
- Всех! Всех веди!
В дверь стучал старшой. На крыльцо вышел заспанный Хрущов, спросил: