Сейчас сын служит в армии. Письма его знает вся фабрика. Валерия Ивановна читает их каждому. Ее понимают...
А вон у мотального станка иеребирает нити, как арфистка струны, Груша — бывшая любовница моего отца. Мы с ней каждый день встречаемся на работе. Улыбаюсь ей, отвечаю на какие-то ее вопросы, обедаем вместе, а видится она мне разгульной и жестокой: не могу забыть котенка.
Увидела она меня первый раз в цехе, чуть ли не на шею бросилась:
— Глядите, кто к нам пришел! Уж как я тебе, Сашок, рада!
С каким удовольствием я оттолкнула бы ее!
Она все поняла:
— А я, Сашрк, зла не помню... Ты мою жизнь разбила, а я в душе ничего против тебя не держу. Думаешь, я пила водку с твоим отцом, потому что выпить хотелось? Как бы не так! Да у меня после нее каждый раз нутро наизнанку выворачивал^! Хотела приручить твоего батю, хотела, чтоб он на мне женился, семью заиметь, ребеночка... А ты все одним махом... Только и счастья, что дурой безграмотной не осталась, люди добрые не дали, хоть в шею, а все ж погнали за парту...
За парту ее «погнала», оказывается', Ольгуня. Намучилась она с Грушей, ведь за руку приходилось водить в школу. Приведет и ждет у входа, пока звонок не прозвенит, а Груши в школе уже и в помине нет: вылезла в окно и убежала,
На другой день — снова за руку.
Груша рассказывала, как она один раз диктовку писала. Красно синим карандашом, ничего другого у нее не было: «Одну букву красным карандашом выведу, другую—синим... Учительница до того обиделась, что даже кола не поставила...»
«Жизнь все равно посадит тебя за парту! — увещевала Ольгуня. — Учись, дура, пока года не вышли!»
— Осточертела мне эта Ольгуня,— беззлобно рассказывала Груша. — А ведь оказалась права. Пошла я в школу, сама пошла, да было мне тогда уже тридцать семь лет, дуре старой... Знала б ты, Сашок, как я первый раз в восьмой класс явилась! Ну смех! Детишки с тетрадочками да с блокнотами, а я не только все учебники приперла, а еще чертежную доску и тушь в придачу. Ольгуня настояла: «Бери, вдруг первый урок черчение?» Хочу сесть за парту, не помещаюсь: под мышкой держу набитый книгами портфель, не застегнулся, в одной руке доска чертежная, в другой зажат пузырек с тушью. Никто, конечно, не смеялся надо мной открыто, но у всех в глазах бесенята прыгали. А тут, гляжу, сидит на первой парте с плешинкой. Обрадовалась! Два «пенсионера» в классе — это уже легче...
Ольгуне надо во все вмешиваться, спокойно жить она не умеет: кого учиться пошлет, кого в общественную работу втянет, кого с мужем помирит.
Фрукт занимается стенной газетой, заметки собирает. И хотя бы просто просила написать, а то требует, сердится: «Мне что — больше всех надо?!»
Я вижу за работой Цымбалючку, полную женщину по прозвищу Дурносмех. Кто-нибудь поднимет указательный палец, скажет: «Ну-ка, Цымбалючка, выдай!» И она хохочет, заливается, причем искренне, до слез.
Цымбалючкой ее называют по фамилии мужа. Тридцать лет назад пришел на фабрику солдат с фронта, увидел стольких невест, глаза разбежались — одна лучше другой. Выбрал смешливую девчонку с хитрецой во взгляде. Они и поженились. Цымбалюк работает у нас грузчиком...
Я смотрю на неторопливо раскручивающийся навой — это такая гигантская катушка, на нее навиваются нити — и вспоминаю Ромкин рассказ о сборке воздухоочистителей для тракторов. Он рассказал так, что нетрудно было представить этот процесс зрительно. А можно ли рассказать, как рождается ткань? По всей вероятности, нет, уж очень много в ткацком деле специальных слов. Алюминиевые ламели, например, напоминают мне привязанных кузнечиков с острыми коленками, они как бы рвутся на свободу и этими резкими движениями разглаживают нити и попадают в ремизы. Они, эти ремизки, скачут вверх-вниз, вверх-вниз — получили задание сплести основную нить с уточной и добросовестно делают это. А бердо — это дворник, который размахивает метлой вперед-назад, вперед-назад, гонит возникшие сплетения к кромке уже готовой, только что народившейся ткани.
Смог бы Ромка этот мой рассказ представить зрительно?
Куда-то он запропастился? Не приходит, не звонит. Ничего, придет. Ждать я умею. Он же сам сказал: «Ты мне нужна, Саша, у меня роднее тебя никого нет...» Это правда.
Вдруг я почувствовала: что-то случилось. И тут же поняла: выключили станки.
Перерыв на обед.
Надо побывать в ткацком цехе, чтобы понять, что такое тишина. В ушах звенит. Слышно, как дышит человек, находящийся в метре от тебя.
В обеденный перерыв, как всегда, красный уголок штурмуют работницы: не все любят ходить в столовую, хотя у нас и неплохая столовая — и кормят прилично, и цены нормальные. А в красном уголке можно и поесть, и послушать последние новости. Ольгуня, политинформатор ткацкого цеха, каждый раз читает газеты или рассказывает о том, что слышала по радио или что смотрела в программе «Время». Войдет в уголок и спросит от порога:
«Как жизнь, бабоньки? Все в порядке? Тогда посмотрим, что на белом свете делается!»
Ее слушали охотно: свой человек, не поймешь чего, без всякого стеснения спросить можно. Благодарили: «Спасибо тебе, Ольгуня, что греха таить: дома в газету заглянуть некогда, да и к телевизору не всякий раз подсядешь».
Женщины шумно усаживались за длинным узким столом с разбросанными по нему газетами и журналами, шуршали свертками. На специальной подставке появился чайник с заткнутым газетной пробкой носком, стаканы. Запахло начесноченной колбасой.
Я тоже достала из сумки кусочек буженины, булку, еще дома разрезанную и намазанную маслом, кулек с рафинадом и эмалированную кружку — в ней долго не остывает чай — и принялась за еду.
Не устаю удивляться: женщины уже успели нацепить серьги, брошки, часы, кольца — все это сверкает, как изделия ювелирторга на выставке.
И о чем только женщины не говорят в обеденный перерыв!
Сколько лет работают вместе и никак не наговорятся. Вот и сейчас я слышу голос одной из ткачих:
— Познакомилась я с этим... охламоном в отпуске. Какой с меня спрос? Холостячка! Интересный такой мужчина, видный, в душ при галстуке ходил. Ну, думаю, повезло мне, в театр позовет, в киношку, может, и потанцуем где в ресторане под «Брызги шампанского», разомну косточки. А он... хоть бы сто грамм мятных подушечек когда преподнес! Попросила его как-то газету мне купить, даю пять копеек, а он в кармане роется, три копейки сдачи ищет. Чтоб ты лопнул, думаю, паразит жаднющий!
— С моим Митькой жить можно,— раздалось с другого конца стола. — Он и детей из садика заберет, и в магазин сбегает, в прачечную белье отнести не побрезгует, а вот самостоятельности в мыслях никакой. Спросишь: «Митька, как лучше сделать то-то или то-то, давай вместе обмозгуем!» А он: «Как хозяйка скажет, так и будет!» — «Так ведь я у тебя, у мужа законного, совета спрашиваю!» Опять тянет рот от уха до уха, зубы выставляет: «Как хозяйка скажет, так и будет!» А чтоб тебе пусто было, соглашатель несчастный! Верите, бабы, не верите, а другой раз схватила бы, что под руку попалось, и с таким смаком тюкнула бы своего Митьку по темечку!..
— Это что! — вступает в разговор третья. — А мой-то, зарадость, какую моду взял: посуду бить. Выпьет на копейку, а шкоды на десягку наделает. Всю посуду разнес, зарадость душистая! Он куражится, а я деньги на бочку. Думала я, бабы, думала и надумала. Является он вчера с залитыми глазами: получку получил, хвать со стола тарелку — и об пол. Я беру другую, специально похуже выбрала, приготовила, чтоб не так жалко было, и тоже — трах! Он ахнул стакан, я — другой. Он хватает хрустальную вазу со стола, у меня аж сердце зашлось, но виду не показываю, рву со стены часы, такие, знаете, со звоном, старинные. Вижу, зарадость моя шары выкатывает: «Ты что, сдурела?» А я держу часы над головой обеими руками, как кирпич, и жду, когда ваза полетит на пол: не отступлюсь, пропадай, думаю, моя телега, все четыре колеса. Испугалсц, кинулся меня успокаивать. Ну, тут уж я разбушевалась. Как Фанто-мас...
— А мой что на старости лет надумал! — засмеялась мотальщица, Грушина сменщица. — Чего ты, говорит, как затюканный апостол ходишь? Я тебя, говорит, без фартука не вижу. Ты сколько лет не была в парикмахерской? Утром чуть свет встал, пошел занимать очередь на химическую завивку, дал на сбор пятнадцать минут. И еще приказал: «Седину закрась! Нечего хвастаться годами...» Оказывается, у его начальника жена старше меня лет на десять, а выглядит на десять моложе. «Ты не хуже ее, ей-богу,— говорит мой,— опустилась. Да только считай, что этого больше не будет. Приведу тебя в наилучший вид...» Сказал, что гардероб мой будем обновлять. Два внука растут, а он омолаживать старуху вздумал.
— Какая ж ты старуха? Сорок семь лет...
— А мою дочку в аспирантуре оставили... Я дальше мотальщицы не пошла, а вот дочка... Ученой будет.
— Моя провалила экзамен, двух баллов недобрала. На тот год с новым заходом. Химиком хочет быть. Пускай!.. Лишь бы человеком стала...
— Как жизнь, бабоньки? — сказала, входя в красный уголок, Ольгуня. Под мышкой у нее газеты. — Все в порядке? Тогда посмотрим, что на белом свете делается.
На белом свете делались страшные дела. Женщины слушали Ольгуню, возмущались, горевали. Какая-то хунта, подлые генералы, расстреливают людей ни за что. Сколько жизней загублено! Люди боролись за свободу, за счастье, чтоб ни войн, ни насилий, а их под расстрел, под пытки. Страдают и дети, и старики. И воюет-то верхушка, сами в золотых бассейнах купаются, и все им мало. Рабочий люд страдает... А за что?!
Все эти слова вырывались у работниц как стон из груди.
Разошлись молча, без обычных шуток и подначек. Я подвинула ближе к себе счеты, раскрыла блокнот: надо подсчитать показатели приборов, но ничего не шло в голову. Почему страдающих ст войн, насилия, голода людей защищают только газетными статьями? Людей, желающих мира, гораздо больше, чем зарвавшихся вояк, все же знают, каким мукам подвергаются патриоты в тех странах, где произошел фашистский переворот. Почему же всем миром не остановить убийц? Остановить силой, а не дожидаться, пока у них заговорит совесть, пока общественное мнение испугает их.
А вдруг не испугает?
А кто вернет жизнь хорошим людям?..
Моя дверь резко распахнулась, и влетела Груша. Следом за ней вошел начальник нашего цеха. Из выкриков Груши я поняла, что она просит отпуск, а ей не дают.
— Да что я, по-вашему, отдыха не заслужила? — почти кричала женщина. — Ну-ка вспомните, я опаздывала когда на работу? Или прогуливала? Или норму не выполняла? А кто «стенновку» формирует? Заметки из души у каждого тянуть приходится. Читать все любят, а писать — пусть дядя пишет? А кто за «молнии» отвечает? Один художник все нервы тебе вымотает, надо срочно, а он тянет, я ему когда-нибудь морду набью, помянете мое слово! А вы отпуск ке даете!
— План-то выполнять надо,— устало отбивался начальник цеха: видно, разговор этот тянется не день и не два. Начальник цеха у нас мэлодой и настолько деликатный, что женщины отзываются о нем с сожалением: «Что это за мужчина, который кричать не умеет? Ему бы с бумагами заниматься, а не с нами, горластыми!»
— Выходит, это я на фабрике погоду делаю? — наступала Груша.
— Вы же знаете, цеху положено двадцать две мотальщицы, а вас всего восемь. Некому работать.
— Хорошо, хорошо. Тогда мы с другой стороны. Сашок, дай-ка мне пару листков бумаги, сейчас я два заявления накатаю: одно на отпуск, другое на увольнение по собственному желанию. Или — или.