— Товарищи! — сказала я негромко. — Времени у нас с вами не так уж и много, а статья...
Я не могла не порадоваться тому, как все сразу стихли, повернулись ко мне с готовностью, с интересом, и только когда я дочитала статью до конца, заговорили все сразу, перебивая. друг друга. Вспомнили молодого человека в куртке канареечного цвета: он немногим больше недели огоньком мелькал в цехах, ко всему присматривался, прислушивался, и увидел же! Мо-ло-дец!
Да, верно, уровень механизации у нас составляет всего лишь сорок восемь процентов. На фабрике все еще много ручного труда. Есть крючники, как когда-то еще на демидовских заводах. Зацепит подвозчик крючком ящик с пряжей и тащит его к тележке, железный ящик трется о цементный пол — музыка! А пылищи сколько!
И про цехи в статье сказано верно: тесно, душно, проходы забиты ящиками, в которых передается продукция от операции к операции. Потолки низкие, вентиляция давно устарела, поэтому часто можно видеть, как под вытяжную трубу подбежит кто-нибудь, подышит открытым ртом, как пловец, вынырнувший из воды, и снова мчится к своему рабочему месту.
Новички на фабрику идут неохотно: стара больно!
Но вот чего не увидел корреспондент: кто пришел на фабрику, не уходит, привыкает как к родному дому. Наверное, это можно назвать любовью к своей фабрике.
Если бы, скажем, наши колористы работали спустя рукава, разве появились бы прекрасные ткани — «березка», «космос», «комета»?
И еще наша старая фабрика первая в стране освоила производство нетканых материалов, уже выпустила целую радугу костюмной шерсти в рубчик — синего, голубого, коричневого, зеленого и песочного цветов. По внешнему виду ткань эта похожа на трикотаж, поэтому ее и назвали трикотином.
— Да, умеет видеть газетчик,— сказала Валерия Ивановна. — И за такое короткое время. И все правда, хорошо копнул...
А толку? — возразили ей. — Все так и останется: и крючники, и духота, и теснотища.
От двери послышалось:
— Обещали реконструировать фабрику, да так и...
— А кто возьмет на себя эту смелость? — спросила молчавшая до сих пор Ольгуня. — Переоборудовать — значит, надо нарушить конструкцию, резать балку или подпору. А здание-то строилогь еще при царе Горохе! Рухнет — и поминай как звали. Если, скажем, приспособить автокары... Для них пролеты нужны. А у нас и так повернуться негде. Подвесные дороги? Не получится. Потолки низкие, техника безопасности не даст.
• — Так зачем же тогда острая статья, если все останется как и было?
— Статья нужна,— сказала Ольгуня. — Кое-кто почешет затылок. Может, скорее начнут строить новое помещение, обещали же. Современное, по последнему слову техники, а нас под склад. Пока будем работать, как работали до сих пор. Надо использовать старую фабрику сколько возможно. Мы же не выбрасываем старое платье, пока не купим новое? А новое заработать надо.
Цымбалючка громко вздохнула:
— Вот что обидно: мы тут, а молодняк идет на новые фабрики, наслаждается там, а мы... хранители музея.
Когда работницы разошлись, Ольгуня сказала мне:
— Ну как, Саша? Интересно, правда? Ты вроде стерженька, вокруг которого жизнь вращается. Втянешься! Люди уважать тебя станут больше, чем раньше, ты же им на многое глаза откроешь.
— Я сама ничего не вижу.
— Давай уточним: не видела. И будем считать, что это уже в прошлом. Идет?
Я улыбнулась:
— Идет!..
Глава девятая СУД ЧЕСТИ
В фабричный клуб одна за другой входят женщины. Двигаются они по узкому проходу, ведущему к сцене, не спеша, вразвалочку, как утки, посматривают то в одну, то в другую сторону — облюбовывают себе места.
Мужчины выстраиваются вдоль стены за последним рядом, будто собираются петь хором.
Сегодня у нас собрание. Особенное. Скорее его можно назвать судом чести: мужа нашей Цымбалючки уличили в воровстве. Мало того, что он украл, и, как выяснилось, не первый раз, мешок шерстяной пряжи, так еще втянул в эту грязную историю паренька по прозвищу «Морячок». Он мечтал поступить в мореходное училище, пришел к нам поработать грузчиком, и вот...
Я пришла пораньше, выбрала укромное местечко у окна, мне все кажется, будто я привлекаю своей располневшей фигурой всемирное внимание.
О моем «интересном» положении на фабрике знают давно. На другой же день после нашего ночного разговора с Ольгуней, когда я вешала на доску в проходной свой рабочий номерок, табельщица вдруг спросила:
— Нилова, тебя можно поздравить?
— С чем это? — не поняла я.
— А это потом увидим: с мальчиком или с девочкой... Возьмешь меня в крестные?
Я прибежала к Ольгуне сама не своя:
— Обо мне все знают!
— Ну и что? — спокойно отозвалась ткачиха. — Я специально рассказала Цымбалючке. А она уже постаралась добросовестно.
Я обиделась. Никогда такого от Ольгуни не ожидала.
Она попыталась успокоить меня:
— Глупая ты, Саша, глупенькая девочка... Тебе ж так лучше. Бабы посплетничают, почешут языки, потом примут твою сторону. Материнство — дело святое. За такое бабы осуждать не будут, а тем более матери.
Ольгуня оказалась права. Я очень скоро почувствовала, что обо мне вдруг стали заботиться, подкармливать даже: то сливки поставят на мой стол, то яблоки, то апельсины принесут, и все это когда меня нет, я не знала даже, кого благодарить.
И в то же время женщины подшучивали надо мной, нисколько не щадя меня:
— Помянете мое слово, Нилова двойню принесет!
Или:
— Не бойся, Саша, ничего. Будет трудно рожать, позвони в ткацкий цех, мы тут сообща покряхтим, поможем.
Только Лиля держалась со мной официально. Зато акты на забракованную пряжу подписывала безоговорочно. Один только раз она заговорила со мной, и то с каким-то угрюмым вызовом:
— Решилась, значит? Отчаянная... Но вряд ли это поможет тебе. Ромка не вернется! Впрочем, его у тебя никогда и не было. Он не женится, пока я этого не захочу. А я этого никогда не захочу.
Я нашла в себе силы спокойно ответить:
— Кстати, Ромка тут ни при чем.
Тонкие полукруги Лилиных бровей взметнулись вверх:
— То есть?