Пастернак побежал ко всем еще недостреляным – к Авелю Енукидзе, к Николаю Бухарину и везде, попрыгивая, обивая пороги, объяснял, что он не соорентировался. Конечно, об этом было хорошо известно Сталину и через некоторое время, за проявленное тогда малодушие, Сталин его простил. Поэтому Сталин опять удостоил Пастернака телефонного звонка и сказал, что “если бы мой друг попал в беду, то я бы…” (и Енукидзе и тому же Бухарину оставалось жить уже мало, так как их шея давно была в петле).
Пастернак собственно был когда-то поэтом Бухарина, здесь товарищ Сталин берет его себе именно как завоеванное наследство: убивши Бухарчика, завладел его наследством.
Последнее известное произведение Мандельштама[231] называется “Четвертая проза” – это произведение человека, одержимого манией преследования; в тоже время в нем сводятся мелкие литературные счеты. Например, там фигурирует – “лицейская сволочь Митька Благой” … Шашга, шанга, хау, хау, то есть несколько европеизированный китаец.
Мандельштам был посажен окончательно в 1938 году и уже никто за него не ходатайствовал и никакие ходатайства за него не принимались. В лагере мания преследования у Мандельштама стала развиваться и более всего он боялся того, что его отравят, поэтому он воровал чужие пайки и, в том числе, у уголовников (можно себе представить, как они его били). По вероисповеданию Мандельштам был протестант, поскольку на евреев в дореволюционных университетах распространялись ограничения, а на протестантов нет. И он поехал в Финляндию, где и крестился в протестантской кирхе (не крестился в Русской Православной Церкви, так как по чину крещения взрослых евреев им надо было отрекаться от иудаизма и зловерия его, а этого делать он не хотел).
Николай Клюев. Из него выжали все, чем он мог пригодиться. То есть в 20-е годы, в 1922‑м во время процессов церковников, стишки писал такие (Клюев был старообрядец, но поповец).
…За то, что толченым стеклом
Они посыпают гвоздинные раны России,
Молясь за романовский дом,
Шипят по соборам кутейные змии.
В 1937 году оборвется его жизнь, но, начиная с 1934 года, Клюев стоит на паперти уже закрытого Казанского собора в Ленинграде и просит милостыню. Не - много ему помогает, но очень тихо и скрытно, Надежда Андреевна Обухова.
Если, например, опубликовать произведения некоторых писателей того времени сейчас, то мы и не поймем, в чём же была опасность, так как опасен был сам тон. Ещё до 1928 года получали иностранные газеты, их можно было купить, как и брошюры Шульгина, можно было иметь, так сказать, сквозную информацию и так далее, то с 1934 года опускается железный занавес.
Подпольный Булгаков. Булгаков с 1928 года – айсберг, то есть что-то у него высовывается на поверхности, но главное, что он пишет, - это то, что он пишет только в стол. Притом, он уже по безошибочному и мудрому инстинкту смешивает и кладет в стол и наброски, такие как “Адам и Ева”, и “Мастера”, и то, что сделано до конца, но напечатать он не мог ни при каких условиях, и тем более такое произведение, как “Собачье сердце”[232].
Булгаков совершенно сознательно пишет в стол и совершенно знает, что когда-нибудь это пригодится. Конечно, это прежде всего относится к “Мастеру”, где он буквально повторяет, как рефрен – узнают, узнают.
Что такое по жанру “Роковые яйца”? Это не фантастика, это – гротесковая антиутопия; это, в сущности, жанр-то средневековый: сначала он начинается с казуса, то есть привезли из Австралии не те яйца (пресмыкающихся), но потом оказалось что и курица, вылупленная из такого яйца, забила насмерть четырех человек. Другими словами, это, конечно, всесветная пародия – на девиз новой идеологии – “мы рождены, чтоб сказку сделать былью”.
И Булгаков рассказывает свою “сказку” и показывает, с чем ее едят и чем дело пахнет. А потом, когда Красную армию выпускают против этой армии пресмыкающихся, то они ведь вступают в серьезный бой, в тот самый “последний и решительный бой” и терпят тяжелые поражения. И спасло всю Советскую Россию (или империю СССР‑рию) то, что ударили морозы и эти все птеродактили подохли от мороза, но после этого страна несколько лет боролась с эпидемиями, потому что даже захоронить такую прорву пресмыкающихся было делом не простым.
Андрей Платонов – это псевдоним, он Андрей Платонович Климентов. Трагедия Андрея Платонова в том, что он в свое время был таким же красноармейцем, как, например, Светлов и Сурков.
Андрей Платонов очень долго всё встраивался в эти советские ряды. “На заре туманной юности” (первая строка из Кольцова – “Всей душой любил я милую”) – повесть о девочке-сироте, которая становится героической комсомолкой в красной косынке; и даже более поздняя “Фро” - повесть о девушке, которая хотела бы просто человеческого счастья, но возлюбленный от нее уходит, потому что, так сказать, “труба зовёт”, и говорит, что “если мы сейчас не встанем в строй, то мы не станем нужны и друг другу”; и так до - “Котлована”. Как будто все начинания, все эти хрупкие построения, всё проваливается в котлован, потому что земля дает трещину; этот котлован разверзается под ногами и поглощает в себя.
Надо сказать, что “котлованом” была поглощена и его жизнь; собственно, его жена прожила долго. Так же, как у Маяковского, его конец выразительней его произведений. Конец его следующий: его сына посадили, а его не трогали. Сам Андрей Платонов уже давно тихо спивался, потому что сделать ничего было нельзя (так же, как и Стаханов). Сын был препровожден домой в последней стадии туберкулеза; тогда Андрей Платонович совершенно отстранил жену и, тем более, других родных и всё ухаживание взял на себя; он заразился чахоткой, от которой и скончался (в 1951 году).
Подводя итоги этого периода, можно сказать, что в этот период были загублены не только писательские судьбы, но судьбы человеческие. Надо сказать, что не только какие-то крошечные писательские объединения шли по статье АСА. Да и писатели в это время, можно сказать, ничего сами себе не позволяли; и если назовут Пастернака, то Пастернак – исключение, подтверждающее правило, так как таких связей, как у него, у других не было.
Если открыть 2-й том “ГУЛАГ‑а” Солженицына и именно его главу “Замордованная воля”, то там прочтем, что в наши 30-е, 40-е, 50-е, 60-е годы литературы у нас не было. Не было литературы в том смысле, как она была в XIX‑м веке (Солженицыну это разобрать не под силу); литература с конца XVIII‑го века стала вместо религии, она именно заняла пьедестал вождя сознания.
Литература, конечно, не была тем, что от нее требовалось классически; но если она не была откровенной, так сказать, посредственностью, то ей еще предназначался маленький–маленький уголок - уголок отдохновения и утешения.
Существует поэт, почти неизвестный широкому читателю, Владимир Луговской, – это был большой поэт. Его стихи про “Ту, которую я знал” – это стихи большого поэта.
Но мы сейчас рассмотрим притчу, типа сказочки, “Медведь”, сочинённую в 1938 году.
Девочке медведя подарили.
Он уселся, плюшевый, большой,
Чуть покрытый магазинной пылью,
Важный зверь с полночною душой.
Девочка с медведем говорила,
Отвела для гостя новый стул,
В десять спать с собою положила,
А в одиннадцать весь дом заснул.
Но в двенадцать, видя свет фонарный,
Зверь пошел по лезвию луча.
Очень тихий, очень благодарный,
Ножками тупыми топоча.
Сосны зверю поклонились сами,
Всё ущелье начало гудеть,
Поводя стеклянными глазами,
В горы шел коричневый медведь.
И тогда ему промолвил слово
Облетевший многодумный бук:
- Доброй полночи, медведь! Здорово!
Ты куда идешь‑шагаешь, друг?
- Я иду сегодня на веселье,
Что идет у медведей в горах,
Новый год справляет новоселье,
Чатырдаг в дыму и в облаках.
- Не ходи, тебя руками сшили
Из людских одежд людской иглой,