Я слышу это не впервые
В краю, потоптанном войной,
Привычно молвится – немые,
И клички нету им иной.
Старуха бродит нелюдимо
У обгорелых чёрных стен,
- Немые дом сожгли родимый,
Немые дочь угнали в плен.
Соседи мать в саду обмыли,
У гроба сбилися в кружок,
Не плачь, сынок, а то немые
Придут опять; молчит сынок.
Немые, тёмные, чужие,
В пределы чуждой им земли,
Они учить людей России
Глаголем виселиц пришли.
Пришли и ног не утирали,
Входя в любой на выбор дом,
В дому, не спрашивая, брали,
Платили пулей и кнутом.
Немцы платили, конечно, немецкие марки, но только все же понимали, что эти марки до разу, а потом – это пропуск в лагеря. Между прочим, только такие рабы Божии, как Афанасий Андреевич Сайко (да и то – юродивый!) хотя избавлял людей от угнания в Германию, но, однако, запрещал их ругать, а говорил – “они наши гости, как пришли, так и уйдут”.
К столу кидались, как цепные,
Спешили есть, давясь едой,
Со свету нелюди. Немые, -
И клички нету им иной.
Немые – в том коротком слове
Живей, чем в сотнях слов иных,
И гнев, и суд, что всех суровей,
И счёт великих мук людских.
И, немоты лишившись грозной,
Немые перед тем судом
Заговорят. Но будет поздно:
По праву мы их не поймём.
То есть, это так предсказан Нюрнбергский процесс, который, между прочим, не оправдал многих надежд. Солженицын прав – Нюрнбергский процесс судил идею, а меньше судил отдельных людей. Отдельные люди получали пожизненное заключение вместо расстрела. И, конечно, это не Сталина заслуга – он‑то предпочёл бы поменьше разъяснять, побольше расстреливать.
Исходя из принципа – говори на волка, говори и по волку, рассмотрим мнение русского человека, жившего в Германии, - давно, с 1932 года, - Иоанна Шаховского. “В Германии мы видели не только ее грехи, но и то человечное, что было в ее христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали ту истину, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом.
Много немцев было во время нацизма заключено за свои убеждения в тюрьмы, концлагеря и убито. Сколько людей по деревням и городам оказывало бескорыстную помощь несчастным людям.
Сколько было в те дни добрых, жертвенных и мужественных христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто христианском отношении к русским военнопленным одного мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного.
Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец предан был суду нацистов; мужественно держал себя на суде, обличая гибельную для своего народа власть. Когда прокурор нацистов назвал его врагом народа, ослабляющим ненависть к противнику, он в своём горячем слове ответил: “– Нет, это Вы враги народа, рождающие ненависть к другим народам и возбуждающие в народах ненависть к Германии”. Он был осужден к каторжным работам на четыре года.
Вспоминаю тайные экуменические христианские собрания во время войны в Шарлоттенбурге на квартире престарелого пастора Унгнада. Мы собирались там, как братья‑христиане: протестанты, римо-католики и православные. Из среды этого кружка были мученики за веру, как казнённый отец Метцгер.
Не могу я не вспомнить и о раскаянии одной души, которой властями было поручено перлюстрировать письма православного пастыря. Религиозное содержание писем так подействовало на эту душу, что ей открылся духовный мир, и она с покаянием пришла к тому самому пастырю, письма которого перлюстрировала. Таковы пути Промысла Божия”.
Об этом же Иоанну Шаховскому удалось сказать в стихах. Стихи 1943 года “Смерть воинов”.
Без утешения, без роптания,
Переступив порог земной,
Как дети светлого незнанья,
Вы все стучитесь в город Мой.
На миг – враги, навеки – братья,
Вы к миру Моему пришли,
В полях и рощах, где распятье
Стоит, как путь среди земли.