И вдруг из расспросов сиделки,
Покачивающей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
Там в зареве рдела застава,
И в отсвете города, клён
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
О, Господи, как совершенны
Дела Твои, думал больной,
Постели, и люди, и стены;
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О, Боже, волнения слёзы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Тебя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар,
Ты держишь меня, как изделье
И прячешь, как перстень, в футляр.
Читая такие стихи, чувствуешь, что это не цитата; это воскресает в душе живое переживание нового. И эти стихи объединены в цикл “Когда разгуляется”, и это действительно – новый голос Пастернака. Но этого мало – он начинает искать уже в Евангелии; но, к сожалению, первые евангельские темы в его стихах как‑то удивительно похожи на него.
Как мне объясняли иконописцы, что когда человек начинает писать иконы, то он их пишет похожими на себя – от себя никуда не уйдёшь. Только по мере восхождения, труда, очищения, покаяния – икона становится похожей на икону.
Так и первые евангельские опыты Пастернака похожи на него:
Когда на последней неделе
Входил Он в Иерусалим,
Осанны навстречу гремели,
Бежали с ветвями за Ним.
Дни всё грозней и суровей.
Любовью не тронуть сердец.
Презрительно сдвинуты брови,
И вот послесловье – конец.
Свинцовою тяжестью всею
Легли на дворы небеса.
Искали улик фарисеи,
Юля перед Ним, как лиса.
И тёмными силами храма
Он отдан подонкам на суд,
И с пылкостью тою же самой,
Как славили прежде, клянут[259].
Толпа на соседнем участке
Заглядывала из ворот,