И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой...
И вот эта осень с ее дождем и ветром напомнила ту осень:
... Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас...
Каждая осень Петербурга напоминает возможность Божьего гнева.
...Торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился — и вокруг
Тихонько стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами
Большого дома. На крыльце
С поднятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые...
Те самые львы, на одном из них он сидел, как всадник, той осенью.
...И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...
Вот здесь Евгений, уже как свидетель Божий, находит главного виновника бедствия, поправшего Божьи законы, основавшего город под морем.
Итак, пушкинский сюжет выявляет нам виновника торжества, его собственный (Петра) антихристианский вызов к Богу. Роковая воля: под морем город основался... — то есть то, чего не должно было быть. Воля тирана, но и воля богоборца:
Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел.
Но уже не в том смысле безумец. В нем только что «прояснились страшно мысли». Его безумство — как раз вызов той роковой воле, попирающей законы Божии и человеческие.
...И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом...
Вот здесь, наконец, Петр назван своим настоящим именем: горделивый истукан предстает перед своим судьей.
Но горделивый истукан на возвышении и во всеоружии власти, а судия стоит ниже и на сырой земле.
...И зубы стиснув, пальцы сжав
Как обуянный силой черной,
Добро, строитель чудотворный,
Ужо тебе!..