Завершает Волошин тем, что “не надо думать, что государство карает по справедливости. Неправда, государство карает в силу практической необходимости - данное лицо, при данных обстоятельствах, опасно для государства: оно должно быть уничтожено”.
Это и есть “социально опасный элемент” – не надо ему что-то приписывать и, тем более, каких‑то действий, достаточно одного короткого обвинения – не наш человек.
“Воры и грабители часто привлекаются на службу государству, чтобы пользоваться их навыками, но и дисциплинировать их”.
Таковым убийцей, который был взят на службу, был Блюмкин. Блюмкин – убийца Германского посла Мирбаха; и это убийство окончательно развязало руки Германии для ввода войск на Украину. Блюмкина направили за границу для ответственных мокрых дел, а перед этим он был крупным расстрельщиком - и другом Есенина. Но он нарушил дисциплину: восхищение Троцким привело его на Принцевы острова, где он получил от Троцкого спецзадание; и как только он выбился из инструкции, то его немедленно расстреляли.
“Справедливость остаётся священной, когда она принадлежит Господу Богу; в человеческих руках она превращается в таблицу для умножения трупов. Поэтому ещё в Ветхом Завете было установлена ясно и твёрдо Божественная монополия на справедливость великим словом – Мне отмщение, Аз воздам”.
Эта статья вполне может быть названа и пророческой и христианской. Поэтому в ответственных словах Максимилиан Волошин оказывается не только христианином, но и церковным человеком, а то, чту у него продолжало бурлить внутри, можно написать, но не обязательно печатать.
Лекция №10 (№45.)
1. Развитие и “углубление” революции: от “бескровной” марта 1917 года до начала гражданской войны. Оценки “позднего ума”[201]архиепископа Иоанна Шаховского. Историософия революционной поры: “На весах поэзии” Максимилиана Волошина.
2. Пророки и лже-пророки революции: Р.В. Иванов-Разумник[202], Сергей Есенин.
3. Инония[203] Сергея Есенина. Истоки и основания его личной трагедии.
Революция бескровной не была; но она была объявлена бескровной, в том смысле, что Временное правительство в лице Керенского, когда отменило смертную казнь, - оно придерживалось своего слова; и это его и погубило.
В 50-х годах Керенский объяснял Иоанну Шаховскому свою неудачу тем, что он не мог “пойти на кровь”, хотя попытка июльского переворота развязывала руки Временному правительству. (В этом смысле Борис Николаевич Ельцин воспользовался уроками февральской революции и поступил несравненно умнее в 1993 году).
В чём же бескровность и не бескровность февральской революции? Дело в том, что убийство, кровопролитие, именно “самогон крови”, - шел стихийно. Временное правительство террора не устраивало и даже не объявляло. То есть, кровь лилась вопреки Временному правительству, и это было расценено (с полным основание) как его слабость.
Правительственного террора не было, но был бунт уставших солдат, вернувшихся с оружием в руках и не обязанных его сдавать – это была страшная ошибка Временного правительства первого созыва. Как только было зарегистрировано братание на фронте, то эти братающиеся (“братушки”) должны были бы немедленно сдать оружие.
Таким образом был убит Тверской губернатор фон Бюнтинг; убит был зверски, а новая власть не могла остановить убийство и даже никого не наказала.
В трилогии Алексея Константиновича Толстого “Смерть Иоанна Грозного”, “Царь Фёдор Иоаннович” и “Царь Борис” – во время любого переворота или заминки власти, прежде всего, надо сажать, а потом можно будет и освободить. Когда в “Иоанне Грозном” народ выкрикивает, что виновники убийства Шуйский и Бельский и уже готовы на самосуд, Годунов, мало того, что объявляет что от недуга скончался Иван Васильевич и в его смерти виновных нет, но, прежде всего, арестовывает обвиняемых и говорит – бояр за крепким караулом отправить из Москвы.
Как только народ видит крепкий караул, то успокаивается. Крепкий караул (и вообще вид замков, караулов и так далее) убеждает народ в силе власти. Именно поэтому революция 90-х годов Горбачевско-Ельцинская произошла сверху; снизу она бы не произошла никогда.
Были убиты стихийно: великий князь Михаил Александрович (приказа не было): он был убит каким-то авантюристом, и когда тот вернулся из эмиграции, то его немедленно расстреляли по приказу Сталина; митрополит Владимир, хотя он – новомученик, но убит неизвестно кем (приказа не было). Но к его убийству причастность наместника Киево-Печерской лавры и причастность украинских автокефалистов не вызывает никаких сомнений; убит губернатор фон Бюнтинг – вопреки повелению новой власти.
Такое или подобное же стихийное убийство описывает Иоанн Шаховской в своём произведении “Установление единства”. Пишет он так (ещё идёт 1916 год): “В это лето Иван Александрович Бернгард был почти на моих глазах убит террористами. В один из вечеров после ужина в столовую, около веранды, выходящей в парк, когда Иван Александрович (то есть его отчим) и мать оставались ещё в столовой и дверь в парк была открытой, вошли два человека. Старший держал в руках двуствольное ружье. Иван Александрович подошел и спросил, что им нужно; в это время человек с охотничьими двуствольным ружьем стал в него целиться. Иван Александрович схватил ствол ружья, отстраняя его от себя – между ними завязалась борьба.
Как выяснилось, их нападение на Ивана Александровича было вторым, накануне они покушались на графа Бобринского, жившего в верстах 20-ти от нас, но убили по ошибке его управляющего, а через три дня после покушения на Ивана Александровича, сделав 90 вёрст, они стреляли в ехавшего по дороге в пролетке члена Государственного совета Глебова, ранив его и жену”.
Это всё говорит о том, что народ вышел из прежнего мирного состояния. В “Мертвых душах” у Гоголя говорили, что достаточно показать шапку полицмейстера и крестьяне, спокойно бросив насиженные места, пойдут на переселение. У Аксакова, уже не анекдотический, а совершенно реальный факт – как в XVIII-м веке переселял крестьян из Симбирской губернии в башкирские степи его дедушка Степан Михайлович Багров: люди плакали, но ни единого слова ропота никто не проронил.
Дальше у Иоанна Шаховского приводится очень любопытная реакция власти. “Всё было поставлено на ноги, чтобы изловить преступников. Мотивы преступления оставались неясными, но было несомненно, что ограбление не являлось его целью. Были найдены малограмотные воззвания – беспомощное в языковом и в интеллектуальном отношении воззвание их было составлено от имени каких-то “барократов”. Притом, было очевидно, что под словом “барократы” эти люди понимали не пользу бар, а их истребление. Это было уже начало общероссийского иррационализма.[204] Взвихривался и выползал из России, из ее щелей и ран, русский грех, вылезали темные духи, мстившие России за остаток Божьей правды, оставшийся в ней. Россия, жалким остатком своей веры, не могла противостоять этим духам”.
Окулов (этот убийца) был пойман. Полуграмотный, он был проникнут большой силой сконцентрированной ненависти и иррациональной жаждой убийства. Это было явление той “трихины”, о которой пророчески сказал Достоевский (“Преступление и наказание”, эпилог).
В сущности, от него совсем не много отличался Блюмкин, хотя и пописывал стишки.
Есенин 1918-1919 года (до “Москвы кабацкой”) был окружен такими людьми, только их всех взяли потом на работу в ЧК; они все были растрельщиками, так как такое количество палачей в прежней России просто не возможно было найти, даже если бы все палачи-исполнители поступили бы на службу к Советской власти. Когда Есенин решил приударить за одной дамой “новой формации”, (это была Кузьмина-Караваева, то есть, будущая мать Мария (Скопцова)), так он предлагал ей посмотреть, как происходит расстрел (пишет свидетель – В.Ф. Ходасевич (“Некрополь”)).
“Трихина ненависти”, вскормленная кровью не нужной для народов войны, выходила из грехов народов и шла на русскую землю.
Окулова застрелили в тюрьме охранник, когда он пытался освободиться; это напоминает Нечаева (прототип П. Верховенского из романа “Бесы” Достоевского): Нечаев, которого тоже убили при попытке самоосвобождения из тюрьмы.
До всякого “февраля”, до всякого свержения царя сама по себе Первая мировая война, развязанная властью, в сущности, для укрепления своего престижа, - она-то и породила в какой-то степени революцию, так как в результате массовой мобилизации вместо кадровой армии набрали тех же революционеров.
Пришел вооруженный народ, привыкший к пролитию крови неизвестно и непонятно за что – это и есть метафизическая и мета историческая подоплёка наших обеих революций. Например, в романе “Тихий дон” Шолохов описывает первое убийство Григорием Мелеховым на войне австрийского офицера.
Такой сцены, которую нарисовал Шолохов, - во время Второй мировой войны не было и быть не могло, так как совсем другой менталитет и метафизическая подоплёка войны.
Один из истоков всех революций – это спровоцированный (с начала сверху) “самогон крови” и привычка лить ее зря.
Эти слова Иоанна Шаховского, что “грехи, вскормленные на ненависти не нужной для народов войны” было сказано поздним умом, то есть в 70-е годы.
В наше время тоже очень много самогона крови; и теперь потребуется много усилий и, прежде всего, Церкви, чтобы успокоить людей. [Nota bene. При Хрущеве, когда пытались закрыть Почаевскую лавру, но так и не закрыли, то монахов выводили за пределы монастыря и оставляли. Монахи, открыв запасными ключами свои кельи, через несколько часов возвращались назад в свои кельи. Но, как свидетельствовал позднее настоятель монастыря, понадобилось потом два года, чтобы опять научить монахов послушанию].
Героические акты даром не проходят и, прежде всего, для самого человека. Ослябя не был убит на Куликовском поле, но он никогда уже не вернулся в монастырь преподобного Сергия, а перешел на дипломатическую службу. Сергий благословлял их идти в бой, но не благословлял, что если они останутся живыми, то, мол, и не возвращайтесь – это уже на благоусмотрение: Пересвет был убит, а Ослябя нет.
Цитируя Волошина, констатируем, что эти восемь месяцев мартобря (с 1 марта по 25 октября), предсказанного Гоголем, прошли для русской поэзии совершенно даром. В статье “На весах поэзии” Волошин пишет – “Не поэт отображает эпоху, а не вернее ли современность проверять поэзией, чту в ней подлинное и чту – бред: что подлинно и верно, как народное чувство, а что - условная патриотическая ложь и риторика. Всякое явление может быть поэтической темой, нет тем высоких и подлых. Каждое явление может быть темой поэзии, если почувствовать его место и соотношение с общим ходом трагедии. Когда говорят о поэте как выразителе чувств своего народа, это значит только, что народ впоследствии осознал себя по произведениям поэта и успел позабыть о своих быстро сменяющихся страстях и заблуждениях”.
Таким образом, значительность текущих событий может быть проверена поэтическими произведениями, ими вызванными. Попробуем проверить русскую революцию, начиная с февраля 17-го года, на пробном камне произведений поэтических, ею вызванных.
“Февральская революция, сопровождавшаяся таким энтузиазмом русского общества, осталась не запечатлённой в поэзии. Первый из русских лириков Бальмонт пытался найти формы ее восторга. Со всех сторон требовали национального гимна революционной России. Налицо были и заказ, и талант, и добрая воля, но ни композиторы, ни поэты, зажженные общим энтузиазмом, ничего не могли создать”. (М. Волошин, “На весах поэзии”).
Я это объясняю тем, что это была недоразвитая история, которая потому не годится для материала, что она “сыпется”. Точно так же, как песчаник, вообще говоря, не годится для скульптуры – он сыпется.
Первая февральская революция не могла служить материалом для поэзии, так как постоянно сыпалась: сыпался менталитет, сыпалось правительство (первое правительство Львова поменяло шесть составов). Именно поэтому если гимна и не получилось. Бальмонт написал несколько прекрасных по форме стихотворений, Гречанинов клал их на музыку, но национального гимна из этого не вышло.
Что осталось от этого времени, так это плохое стихотворение Бехтеева “Пошли нам, Господи, терпенье”
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных, страшных дней
Сносить народные гоненья
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать
И крест тяжелый и кровавый
С Твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,