Что дитя моё в земле.
Изумительно написал Розанов в “Опавших листьях”, что “вот у меня (в горе) текут слезы; но каким‑то внутренним безошибочным чутьем я знаю, что они текут “музыкально”, хоть записывай. И я, конечно, “записываю”; и так предаю свою боль”. (“Опавшие листья”, короб 2-й).
Подобный феномен, подобное явление будет отслеживать Пильняк в своём рассказе “О том, как создаются рассказы”. Пильняк, поживши на востоке, говорит, что в Японии есть бог Лиса – бог хитрости и коварства, и в кого вселяется этот бог – род того человека проклят. Заканчивается тем, что этот бог хитрости и коварства – это писательский бог, писательский, так сказать, кумир.
Цветаева именно в это время после смерти дочери - и в стихах и в письме к Вере Звягинцевой - всё склоняет на все лады своё материнское горе и, вспоминая Розанова, - “лучше бы она забыла, где чернильница” (“Опавшие листья”, короб 1‑й).
Итак, тоталитарный режим потихоньку избавляется от своих социальных соперников; то есть, кто-то умирает, кто-то замолкает или становится труднодоступным, как Волошин в Крыму, кто-то уезжает за границу и возвращается перекрашенным, как Илья Эренбург, кого-то расстреливают (по тогдашней терминологии, “направляют в штаб Духонина”), кого-то высылают из России.
Этот знаменитый акт высылки в 1922 году инакомыслящих: из Петербурга направляются два парохода и через Балтийское море всех выбрасывают на обще‑европейскую свалку и затем, меньшая партия высылается и в 1923 году.
Мысль о высылке инакомыслящих приписывают Крупской; и эта мысль заключалась в том, чтобы разбавить монархическое ядро Белой армии и, главное, заставить всю толщу эмиграции забродить: чтобы эмиграция забродила и чтобы она вся рассеялась на множество соперничающихся направлений. Сам Врангель, как писал Вениамин Федченков, не был особенно монархичен. Поэтому только по глупости мог предположить Вениамин Федченков, что их (инакомыслящих) высылали за религиозность.
Сменовеховское течение состояло из эмигрантов, бежавших стихийно в 1918-1920 годах, но вернувшихся в 1922 году; а тут, наоборот, в 1922-1923 году высланы и это не просто эмигрантская волна, а государственный акт. Возвращались люди, пересмотревшие свои позиции; а высылаются без права возвращения те, кому надлежит вспучить, так сказать, эмигрантскую массу.
Высланы были Бердяев и Булгаков, которые были когда-то философами марксистского толка; затем, идеологические соперники Розанова 1912-1916 годов Мякотин, Пошехонов, Айхенвальд. Айхенвальд – это тот, который написал “Убивающего Авеля” в оправдание Савинкова (Ропшина)[217]. Кроме таких явных левых, как Пошехонов, выслали и кое-кого из начинающих Степуна, Семёна Людвиговича Франка и некоторых других. Хотя Сергей Булгаков - автор покаянного обращения 1920 года, в том числе и в убийстве царя, надеяться, что он вступит в Высший монархический совет.
За границу специально отправили большую группу людей, которым предстояло стать сначала носителями особого мнения, а потом, в качестве дрожжей, так сказать, проквасить весь пласт эмиграции, чтобы в ней пошли пузыри. Поэтому был выслан Пётр Иванов, уехал бывший толстовец Трегубов Иван Васильевич (он появится потом в прозе Иоанна Шаховского в “Белой Церкви”).
Получилось, что одним камнем и двух воробьёв убивают, то есть уже арестовывали Бердяева и он резким выступлением с отповедью коммунизма доказал у Дзержинского, что это дело тупиковое и что он его разделять не сможет; а в то же время за границей он остается всегда в оппозиции и, тем более, ко всяким монархическим тенденциям.
В 1922 году после высылки пишет свою антисоветскую антиутопию Евгений Замятин – роман “Мы”. В это же время он пишет несколько острых памфлетов на новый советский расклад. Например, что вначале было объединение лысых и даже Троцкого обрили, а потом к Ленину приходит объединение дураков и говорят, что ты теперь дураком становись сам, потому мы все дураки, а ты что же один умный – нет, шалишь, давай с нами.
Идёт оболванивание и стрижка под тоталитарность. В конце концов, задача такова, чтобы каждую особь лишить всех признаков индивидуальности, начиная с одежды: все носят какие-то мешки серого цвета с дырами для рук и головы. Притом, у них нет имён: они идут как имена машин – буква и цифра. Героиню зовут И330; но герой пытается звать ее хотя бы без цифры, а только буквой звать. Затем, все маршируют, их выборы и голосование происходят единым махом. Наконец, у них есть “благодетель”, по сократовски лысый, то есть явно – Ленин, и есть “хранители” – это разветвленная система выслеживания, доноса и осведомления. Семьи нет, так как так называемое размножение и воспроизведение централизовано и детей могут иметь только те, у кого неукоризненная родословная и здоровье, но детей немедленно у родителей отнимают и воспитывает их только правительство (всё прямо по Энгельсу).
За несанкционированное рождение ребёнка полагается “машина благодетеля”. Машина благодетеля – это аннигиляция, после которой остается жидкость и свет, то есть это даже не казнь, так как нет тела (нечего хоронить).
У героя, чтобы привести его к общему знаменателю, что-то вырезают из головы, так что мозг теряет свою индивидуальность – герой превращается в робота.
Но в этом антиутопическом тоталитарном режиме происходит восстание, где восставшие взрывают часть стены (государство окружено стеной); благодетеля арестовать не удаётся, начинаются какие-то противоречия в стане восставших и восстание быстро подавляется (И330 – одна из активных участниц восстания; как сказал бы Тургенев, что И330 – это явно фигура хищного типа.).
В романе тоже описан узаконенный блуд, поскольку для санкционированных половых отношений достаточно одной особи мужского пола записаться на другую особь женского пола (или наоборот) и как только всё зарегистрировано, то и заключался брак.
Антиутопия очень похожа на реальную советскую действительность. Когда расстреляли жену Поскрёбышева, начальника личного секретариата Сталина, то ему не стали предоставлять возможность искать себе новую подругу жизни, а его расписали в его отсутствие с новой женой. Когда она вышла ему открывать (красивая молодая женщина, как ему и обещал товарищ Сталин) и он, опешивши, спросил – кто Вы? Она ответила: Ваша жена - и предъявила ему паспорт со штампом.
В антиутопии Замятина, после заключения брака, человеку выдавался розовый талон, по которому человек получал ещё и право на шторы, то есть на задёрнутые занавески, потому что во всех остальных случаях никаких занавесок быть не должно: всё должно быть раскрыто как на витрине.
Диалог благодетеля с героем тоже любопытен – он разговаривает с героем как отец. Спрашивает – а сколько Вам лет? 32. А Вы, говорит, наивны ровно в половину, как 16-летний. Неужели Вы не понимаете, что никакой любви И330 к вам не было, Вас просто использовали как строителя “Интеграла”?
Поразительно, но и такую тактику применяли большевики. Например, к владельцу фабрики Красная Пресня ещё до революции подсунули коммунисточку, то есть как некую советскую Есфирь.
Антиутопия Замятина “Мы”, пожалуй, дополнительный сюжет. “Повесть о Сонечке” М. Цветаевой - это тоже летопись и летопись доброжелательного свидетеля, даже по отношению к этим новым (в будёновках); но про нее было сказано, что “может быть, она и прекрасная, эта новая молодежь, но победителям с побежденными делать нечего”.
Здесь происходит некое внутренне отъединение, как раз по которому впоследствии образуется внутренняя эмиграция; и ее собственность – это подпольная литература. Например, почти весь Булгаков принадлежал к подпольной литературе.
После смерти младшей дочери во второй половине 1920 года Марина Цветаева, получив извещение от мужа, что он находится в Праге, подает заявление о выезде за границу - именно к мужу, для воссоединения семьи.
По Советским законам такое заявление было безумным, так как жен белых офицеров немедленно арестовывали и отправляли на Соловки или в “штаб Духонина”. Но в данном случае заявление было рассмотрено и оно оказалось у самого Чичерина – наркома иностранных дел.
Разрешение на выезд, которое было получено Цветаевой в апреле 1922 года, было глубоко государственный акт. То есть, это тот же самый акт высылки, только на несколько недель раньше.
Цветаеву отправляют за границу, потому что всем ясно, что она там окажется тоже таким будораживающим фактором. Как только было принято решение, что Цветаева уезжает, так в апреле 1922 года её сажают на усиленный государственный паёк. Всё это делается не только для укрепления здоровья Цветаевой и ее дочери, но и в качестве кукиша всей эмиграции – привести ее (то есть, дочь) толстую из “голодной России”. (Это была проба на будущую роль и надо было хорошо прорепетировать).
Цветаевой дурную помощь оказала литературщина. Например, когда она говорила дочери – “Аля, ешь, и без фокусов, знай: это я тебя выбрала, а Ириной пожертвовала”. И в этом нет ничего удивительного. У Цветаевой есть “Сказка матери”, которую она ещё в детстве рассказала матери и где уже есть все такие психологические моменты. Сказка заключается в том, что у матери-вдовы две дочери и нее влюбляется разбойник, убивший их отца. Когда она отказывается выйти за него замуж, то он говорит – выбирай: или ту или эту, кого мне убить? Говорит – лучше убей нас всех троих. Нет – это слишком дешево, мне надо чтобы ты мучилась, что вот эту выбрала, а той пожертвовала.
В сказке хороший конец – вмешивается Промысел Божий: мать зажигает две свечи и которая раньше потухнет или раньше догорит, ту дочь, кого свеча поставлена, и убить – свечи не сгорают совсем (свечи горят, не сгорая). Разбойник уходит в пещеру для покаяния. (Страшные сказки, как выражалась сама Цветаева, – иначе сказка не сказка и услада не услада).
Тема, что “вот эту выбрала, а той пожертвовала” – эта тема старая; вступает в силу так называемая литературщина, когда человек живёт воображением, когда воображения оказываются реальней реальной жизни - это та самая ситуация, на которую указывает представитель того же поколения, архимандрит Софроний Сахаров.
Софроний Сахаров после пройденного искуса, где-то в 1948 году, смог засвидетельствовать, что воображение – это область духовная, наша общая с демонами. Если мы этого не понимаем, то и сама литература будет не понятна.
Серебряный век ознаменован вскрытием подспудных течений, которые его в своё время образовали.
Лекция №16 (№51).
После серебряного века. Начало “советской литературы”.
1. “Место расчистить”[218]. Речь Андрея Белого около Дворца искусств[219] (август-сентябрь 1921 года).
2. Расклад тоталитарного режима: “признанные поэты” – кем, как и в чём это выражается. Горький, Маяковский, Есенин, Пастернак и Александр Блок. Поэты и меценаты “верхушки”.
3. Две стороны медали: отповедь Михаила Булгакова (“Театральный роман”) и повесть о загубленных талантах[220]. Пильняк (Вогау)[221]: “Человеческий ветер” и “Рождение человека”.
У Тургенева Павел Петрович говорит – ну что же разрушать, ведь надо же и созидать, а Базаров отвечает – “А это не наше дело, наше дело место расчистить”. Собственно “расчистка места” произошла к 1922 году: высылка философов, кое‑каких поэтов, кое‑каких писателей; фактически, это и был первый государственный культурный шаг Советской власти, так как некоторые аресты или, как тогда говорили, “отправка в штаб Духонина” – это ещё не было государственным шагом, это был так называемый “самогон крови”, как написано у Волошина; но сам Волошин был свободен писать свою “Россию распятую”; был свободен писать свою “Бойню” и так далее; Бунин писал “Окаянные дни” - и никто их не искал и нигде эти произведения не служили каким-либо копроматом.
Как только прошла расчистка места, так именно на это место стали “набирать” и именно со специально заданной целью, чтобы не было пустоты. Стремление заполнить пустоту, надо отдать справедливость, было довольно быстро отслежено Андреем Белым. Поэтому речь Андрея Белого около Дворца искусств – это, собственно, целый набор, не очень даже грамматически выдержанный, но это – целый набор словесных пощёчин.
“Ваша множественность, заселённость этой черной дыры мелочью, мелкой черной мелочью, меленькой, меленькой, меленькой (это – первое, то есть заселенность черной дыры мелочью).
Второе – это “блохи в опустелом доме, из которого хозяева выехали на лето. А хозяева (подымая палец и медленно его устремляя в землю и следя за ним и заставляя всех следить) – выехали! Выбыли”. И ещё: “ничего, разродившееся” (ничего разродившееся во множественность).
Третье. “Русская литература была чьим‑то даром (то есть, Божьим даром - В.Е.), но (палец к губам, таинственно) не осталось ничего; одно “ничего” осталось, поселилось. Но это ещё не вся беда, совсем не беда, когда одно ничего – оно ничего, само ничего, беда, когда – множественность.
Вот этот смешок: пришел – смешок, протанцевал на тонких ножках – смешок и от всего осталось – хи. От всего осталось не ничего, а хи-хи”.
Четвёртое. На “тонких ножках блошки и как они колются, язвят, как они неуязвимы, как вы неуязвимы, господа, в своём ничевошестве. На краю чёрной дыры, проваленной дыры, где погребена русская литература (таинственно) и ещё кое‑что … на спичечных ножках ничевошки; а детки ваши будут – ничевошеньки”.
Андрей Белый в своей речи около Дворца искусств как бы обращается к одной литературной группе, которую звали условно “ничевоки”; но этих литературных групп тогда было множество. И Андрей Белый обращается ко вновь пришедшим, к тем, которые сейчас места займут, к новой литературе – к новорожденной советской литературе, которая называется “ничего, разродившееся”. (Цветаева присутствовала на этой речи – увидела толпу и подумала, что дают воблу, так как шел ещё “военный коммунизм” и воблу давали по ведомствам).
Это обмельчание, обмеление, измельчание было предсказано. В своё время, когда Розанов писал ещё только 1‑ый короб “Опавших листьев”, он как раз поднял вопрос о том, что литература не только русская, но и мировая очень долго, хотя и без всяких оснований, претендовала на роль учителя жизни; Розанов писал, что, конечно, это было обольщение, но пока писали Гете и Шиллер, о конце этого обольщения нечего было и думать. А вот в конце XIX‑го века, когда литература стала размениваться на газетные подвалы, когда появились “Копейка”, “Новости дня” и всякие разные газеты с последними страницами и с подвалами и, естественно, “подвальная” литература.
“Новости дня” знамениты, главным образом, тем, что однажды ещё при жизни Александра III, то есть до 1894 года, в газете был напечатан анекдот о солнечном затмении. Публика приняла этот анекдот как пророчество и приписала его Иоанну Кронштадскому, потому что кому же пророчествовать, как не ему.
Вот Розанов и пишет: “Гуще идите, “Копейка”, “Новости дня” и другие, – прекрасное обольщение кончилось; это – литература мусорная (потому что несвежая газета сразу же превращается в мусор)”. Как напишет Цветаева за границей
От вчерашних правд