Поразительно не только разнообразие, но и единство дантовского замысла, его продуманность от отдельного слова и детали до общей структуры (не забудем, что работа над поэмой шла почти полтора десятилетия). В основе композиции лежит “божественная” цифра три и производная от нее девятка. “Весь загробный мир очутился законченным зданием, архитектура которого рассчитана во всех подробностях, определения пространства и времени отличаются математическою и астрономическою точностью; имя Христа рифмуется только с самим собой и не упоминается вовсе, равно как и имя Марии, в обители грешников. Во всем сознательная, таинственная символика <…>; число три и его производное, девять, царит невоз- бранно: трехстрочная строфа (терцина), три кантики Комедии; за вычетом первой, вводной песни на Ад, Чистилище и Рай приходится по 33 песни, и каждая из кантик кончается тем же словом: звезды (stelle); три символических жены, три цвета, в которые облечена Беатриче, три символических зверя, три пасти Люцифера и столько же грешников, им пожираемых; тройственное распределение Ада с девятью кругами и т. д.; девять уступов Чистилища и девять небесных сфер. <…> И все это соединяется с другой, на этот раз поэтической последовательностью, которая заставляет нас любоваться скульптурной определенностью Ада, живописными, сознательно бледными тонами Чистилища и геометрическими очертаниями Рая, переходящими в гармонию небес” (А. Н. Веселовский. “Данте Алигьери”).
А. С. Пушкин говорил о характерной для Данте “смелости изобретения” и замечал, что “единый план “Ада” есть уже плод высокого гения.
Через сто лет другой поэт, О. Э. Мандельштам, написал книгу “Разговор о Данте”, в которой, определяя “Божественную комедию” как “кристаллографическую фигуру, то есть тело”, с восхищением и ужасом восклицал: “Немыслимо объять глазом или наглядно себе вообразить этот чудовищный по своей правильности тринадцатитысячегранник” (на самом деле стихов в поэме даже больше — 14 233).
Вечным в истории культуры стал не какой-то конкретный персонаж дантовского создания, а сам образ великого флорентийца, создавшего грандиозную Книгу, универсальную Комедию человеческой жизни, от которой уже неотделим эпитет Божественная.
Через шестьсот лет русский поэт, оказавшись у гробницы Данте, написал монолог от его лица, представил его нашим современником, размышляющим о том же несовершенстве мира, предательстве, любви, жизни и смерти.
Мне мачехой Флоренция была,
Я пожелал покоиться в Равенне.
Не говори, прохожий, о измене,
Пусть даже смерть клеймит ее дела.
Над белой усыпальницей моей
Воркует голубь, сладостная птица,
Но родина и до сих пор мне снится,
И до сих пор я верен только ей.
Разбитой лютни не берут в поход,
Она мертва среди родного стана.
Зачем же ты, печаль моя, Тоскана,
Целуешь мой осиротевший рот?
А голубь рвется с крыши и летит,
Как будто опасается кого-то,
И злая тень чужого самолета
Свои круги над городом чертит.
Так бей, звонарь, в свои колокола!
Не забывай, что мир в кровавой пене!
Я пожелал покоиться в Равенне,
Но и Равенна мне не помогла.
(Н. Заболоцкий. “У гробницы Данте”, 1958)
Гамлет и Дон Кихот: мысль и действие
Важной эпохой создания вечных образов, мастерской культуры оказалась эпоха Возрождения. Два персонажа, странствия которых по векам продолжаются, появились одновременно — в самом начале ХVII века.
В 1601 году английский драматург Уильям (Вильям) Шекспир (1564—1616) написал, а лондонский театр “Глобус” поставил трагедию “Гамлет”. Шекспир, конечно, не подозревал, что его, сына перчаточника из маленького городка Стратфорда, будут называть Великим Бардом, самым известным драматургом всех времен и народов и одновременно сомневаться в его творческих способностях, подыскивая для его сочинений других, более подходящих, авторов — от аристократа лорда Рэтленда до знаменитого философа Ф. Бэкона (любопытно, что в первой постановке пьесы Шекспир играл роль призрака).
“Гамлет” — самая известная пьеса мировой драматургии, количество постановок, переводов и объяснений которой не подается исчислению.
Старинный датский летописец Саксон Грамматик впервые рассказал историческую легенду о жившем в IХ веке принце Амлете (1200). Почти через четыреста лет она привлекла внимание французского писателя Ф. де Бельфоре (“Трагические истории”, 1580), а затем стала сюжетом несохранившейся анонимной трагедии соотечественника Шекспира (1589).
Однако мало ли было в древности несчастных наследников и кровавых историй! Вряд ли кто-либо серьезно заинтересовался этим смутным историческим персонажем, если бы не Шекспир. Гамлет стал вечным образом благодаря не историку, а поэту.
Формально “Гамлет” принадлежит к так называемым трагедиям мести. В первой английской трагедии “Горбодук” (1561) ее закон был сформулирован участвующим в действии хором: “Кровь требует крови, а на смерть следует ответить смертью, ибо так в этом по справедливости установленном вечном мироздании справедливо потребовал Юпитер”.
Гамлет узнает о злодейском убийстве отца, слышит завещание призрака (“Отмсти за подлое его убийство”) и сразу же формулирует свою задачу: “А теперь девиз мой: / “Прощай, прощай и помни обо мне”. / Я в том клянусь” (акт 1, сцена 5; здесь и далее перевод Б. Л. Пастернака).
Мысль о мести постоянно преследует героя, но он сомневается, постоянно упрекает себя и медлит, медлит…
“О мщенье! / Ну и осел я, нечего сказать! / Я сын отца убитого. Мне небо / Сказало: встань и отомсти. А я, / Я изощряюсь в жалких восклицаньях / И сквернословьем душу отвожу,/ Как судомойка!” ( акт 3, сцена 2)..
“Все мне уликой служит, все торопит / Ускорить месть (акт 4, сцена 4).
На этом мучительном пути Гамлет случайно убивает повинного лишь в верности новому королю отца любимой девушки Полония, посылает на смерть друзей-предателей Гильденстерна и Розенкранца, переживает гибель Офелии и лишь в финале, почти случайно, после очередного злодейства, отравления матери, добирается до короля.
Действие трагедии между узнаванием героя о злодействе и его местью заполнено мыслью Гамлета.
Гамлет — один из тех ренессансных гуманистов, которые верили в величие человека и возможность его гармонии с миром. “Какое чудо природы человек! Как благородно рассуждает! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! Поступками как близок к ангелам! Почти равен богу — разуменьем! Краса вселенной! Венец всего живущего!” (акт 2, сцена 2).
Эти слова могли бы стать одним из девизов, лозунгов эпохи Возрождения. Но они произносятся человеком, который уже не столько верит, сколько сомневается в этом. “Порвалась дней связующая нить. / Как мне обрывки их соединить!”, — восклицает Гамлет после того, что он узнал от призрака” (акт 1, сцена 5).
Чуть позднее, в полемике с Розенкранцем, взгляд Гамлета становится более мрачным: “Да, конечно. Дания — тюрьма. — Тогда весь мир — тюрьма. — И притом образцовая, со множеством арестантских, темниц и подземелий, из которых Дания - наихудшее” (акт 2, сцена 2).
Вершиной размышлений героя становится монолог в середине пьесы.
Быть иль не быть, вот в чем вопрос.