"В несколько лет уже третий министр, - писал отец в дневнике 17 июля 1904 года, - не считая нескольких губернаторов!.. Бобриков, Андреев, Плеве... три крупных полит[ических] убийства в течение двух месяцев... И это в стране, "наслаждающейся внутр[енним] спокойствием под сенью самодержавия"... Все государство претерпевает роковое перерождение из государства в широком смысле - в полицию. Напрягаются все силы, пренебрегаются все жизненные интересы страны и все же... даже полиция плохая: глава полиции падает под Ударами убийцы среди бела дня в столице" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка 46, ед. хр. 2.).
Министром внутренних дел после Плеве был назначен П. Д. Святополк-Мирский. В этом назначении сказывалась некоторая попытка изменения политики. Святополк-Мирский в речи, обращенной к представлявшимся ему чинам министерства, обещал в основу своей деятельности положить "искренне благожелательное и искренне доверчивое отношение к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще"... Лишь при этих условиях, говорил он, "можно получить взаимное доверие, без которого невозможно иметь прочного успеха в деле устроения государства". Некоторые черты этого недолгого времени управления Святополка-Мирского, получившего название "эпохи доверия", отмечены в дневниках отца.
Всю осень 1904 года ему пришлось провести в Петербурге, куда он выехал 21 октября, чтобы {130} присутствовать на редакционном собрании "Русского богатства" и хлопотать об освобождении журнала от предварительной цензуры.
"Приехал в Москву, - записано в дневнике 22 октября 1904 года.Разговоры о предстоящем съезде земцев. До сих пор земцы съезжались нелегально, чтобы говорить об общей программе, которую следует проводить в собраниях. Центром этих собраний являлся Д. Н. Шипов, председатель Московской губ[ернской] управы. Плеве именно за это не утвердил Шипова в должности. Св[ятополк]-Мирский, наоборот, вновь вернул его к общественной деятельности. Теперь, узнав, что земцы опять собираются на свои съезды, Св[ято-полк]-Мирский решил придать этим съездам более легальный вид.
Об этом ходит такая легенда (довольно, впрочем, вероятная). Московский князь, ретроград a outrance (До крайности, до предела (франц.).) решил, будто бы, "накрыть" первый же такой нелегальный съезд "объединяющихся" вне закона земцев. Об этом, говорят, узнал Гербель, бывший харьковский губернатор (и при том губернатор дрянной), родственник Св[ятополк]-Мирского и потому считающий более подходящим делать карьеру на либерализме. Он сообщил Св[ятополк]-Мирскому о плане московского удельного князя и представил все неудобство такого положения: в эпоху "доверия" земцы очутятся в западне. Тогда Св[ятополк]-Мирский предложил земцам съехаться в Петербурге и испросил на это разрешения государя. Московский князь проиграл ставку, но зато и Св[я-тополк]-Мирский взял на себя очень серьезное обязательство. Царь, вероятно, думает, что речь идет о съезде для обсуждения общих вопросов о дорожной повинности, но для земцев и нравственно и всячески {131} невозможно ограничить свои задачи. О разрешении съезда напечатано в газетах. Состав более или менее случайный: председатели и губ[ернские] гласные, по приглашению Шиповского бюро, устраивавшего и прежние съезды. Во всяком случае, это имеет быть первый съезд, официально разрешенный. До сих пор всякая попытка объединения, хотя бы на почве частных вопросов (голод, борьба с эпизоотиями и эпидемиями и т. д.), внушала самодержавию суеверный ужас. Теперь съезд в обстановке "доверия" внушает всей стране большие надежды, которые, вероятно, удивили бы царя, а может быть, и самого Св[ятополк]-Мирского.
24-го я приехал в Петербург и остановился у Анненского (Кабинетская, 7). Он недавно еще вернулся из Ревеля.
26 октября. Был по приглашению на интересном собрании наиболее деятельных земцев и журналистов (Ив. Ильич и М. И. Петрункевичи, Д. И. Шаховской, Петр Д. Долгоруков, И. В. Гессен, Н. Ф. Анненский).
Говорили о предстоящем съезде земцев. Носятся слухи, что он будет отложен. Говорят, у Мирского был Стахович, и на вопрос его о программе поднес проект программы, набросанный в Москве и еще не обсужденный всем организационным бюро, которое должно было собраться только 3 ноября. Мирский испугался: программа без всяких приготовлений вела к обсуждению вопроса о перемене "образа правления". Св[ятополк]-Мирский сказал, что, по его мнению, у земцев программы нет и съезд необходимо отложить...
По-видимому, Св[ятополк]-Мирский думал, что съезд ограничится "объединением" чисто деловых местных земских вопросов и, благодарные за это маленькое формальное дозволение того, что уже нелегально существует, земцы благонравно потолкуют о дорожной повинности, о борьбе с эпизоотиями объединенными {132} силами и - разъедутся по домам, поднеся верноподданнический адрес. Царь увидит, что земцы люди совсем-таки не страшные, что дозволять им говорить о борьбе с эпизоотиями, хотя бы и объединенными силами, - можно, и все будут необыкновенно довольны, а политика "доверия" будет оправдана и в глазах страны ("все-таки собирались"), и в глазах царя ("ничего не вышло")...
1-го ноября мои знакомые земцы отправились в Москву, так как 3-го должно было состояться у Шипова предварительное совещание. Утром в этот день у Святополк-Мирского был, между прочим, американец Крэн, с которым Мирский опять вел беседу о "доверии" и вместе решительно заявил, что съезд будет отложен до января (чтобы дать возможность пройти земским собраниям). Вместе с земцами (Шаховским, Долгоруким, Петрункевичем) в одном поезде поехал и Гербель с поручением Мирского - уговорить Шипова на отсрочку.
Теперь известно, что Шипов решительно ответил, что отсрочка невозможна, что приглашения разосланы, что бюро и не успеет разослать контр-повестки, что, наконец, они соберутся, несмотря ни на что!.. Сегодня (6-го ноября) съезд уже заседает в частном помещении. Съехалось 104 человека, которые уже в Москве знали, что съезд "высочайше отменен", и тем не менее приехали в Петербург... Это довольно знаменательно, как и решительность большого оппортуниста Шипова".
7 ноября 1904 года отец писал матери в Полтаву:
"Вчера было первое собрание. Съехалось более 80 земцев (председатели и губернские гласные) Настроение твердое и приподнятое, общий тон совершенно определенный: необходимо участие общества в законодательстве через выборных представителей. Несмотря на то, что состав определяется в значительной степени {133} "председателями" (они приглашены все),-возражений нет, основные заключения очень единодушны..." (Короленко В. Г. Избранные письма. С 3 т. Т. 2. M.. 1932, стр. 219.).
"Заседания происходили в частных помещениях, - сообщил он матери 11 ноября,-без всяких помех, резолюции приняты очень решительные. 10-й требует "участия выборных людей в законодательстве". Причем этот вызвал разногласие, которое повело к двойной редакции. Меньшинство (27 голосов) ограничилось заявлением в том виде, как сказано: "участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в законодательстве". Тут еще не определяется род участия, - оно может предполагаться и в виде земского собора с совещательным голосом. Это славянофильская редакция Шипова, за которую стояли и многие председатели, вообще элемент несколько консервативный. Большинство же (71 голос или несколько больше) приняло такую формулу: "...для обеспечения правильного развития государственной и общественной жизни безусловно необходимо правильное участие народного представительства, как особого выборного учреждения, в осуществлении законодательной власти, в установлении госуд[арственной] росписи доходов и расходов и в контроле над законностью деятельности администрации..." 11 выражает надежду, что "верховная власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа",- иначе сказать, учредительное собрание. Теперь предстоит все это представить через министра государю. Нет сомнения, что министр депутацию не примет официально, но нет {134} также сомнения, что он в неофициальном приеме примет резолюции и доложит о них (а не "представит" их) царю. Интересно, что в депутации принимают участие: Д. Н. Шипов, И. И. Петрункевич, гр[аф] Гейден, кн[язь] Львов и... М. В. Родзянко, екатеринославский председатель, знаменитый своей войной со статистикой. Теперь он очень либерален и смел.
Св[ятополк]-Мирский уезжал. Депутация просит приема на сегодня. После отказа завтра поедет один из депутации (вероятно, Шипов) и вручит постановления. Впечатление всего этого эпизода здесь огромное[...] Третьего дня (9-го) мы, писатели, пригласили земцев на свое маленькое собрание. Пришло много (всех было 130 человек). Я был избран председателем[...] Последняя, заключительная речь, кажется, мне удалась[...] Итак - здесь закончилось очень важное дело, - в первый раз без обиняков высказана необходимость российской конституции!" (Короленко В. Г. Избранные письма, В 3 т. Т. 2. M., 1932, стр. 220-222.).
В письме ко мне 5 декабря 1904 года отец написал: "Здесь погода кислая, слякоть. В обществе, живущем очень нервно, тоже настроение переменное... По всей России идет волна собраний, "банкетов", резолюций. На днях очень решительно высказалось С[анкт]-Петербургское педагогическое общество и пожалуй еще ярче - совет Политехнического института".
20 ноября Короленко присутствовал на банкете в память сорокалетия судебной реформы.
Делом, которое привязывало отца на этот раз к Петербургу, были хлопоты об освобождении журнала "Русское богатство" от предварительной цензуры. Официальная просьба была подана в Главное управление по делам печати. Но так как на положительный ответ {135} не надеялись, отец решил лично пойти к Святополк-Мирскому. Он составил краткую записку, в которой указывал, между прочим, что "цензура предварительная, дающая простор вмешательству в самый процесс работы, создающая для цензора право н обязанность влиять на изложение каждой отдельной мысли, выкидывать слова, фразы, страницы, лишать мысль ее непосредственного выражения и органической цельности, - является наиболее мучительной (для обеих сторон) и наиболее унижающей формой административного надзора за мыслью и словом общества", и просил, согласно статье 6 цензурного устава, снять с журнала "Русское богатство" предварительную цензуру "в ожидании того дня, когда вся русская печать будет поставлена в исключительную зависимость от точных норм закона".
6 ноября 1904 года в дневнике записано:
"Вчера я, наконец, видел Св[ятополк]-Мирского, хотя это и стоило некоторого труда... Офиц[иальный] прием... неприятен. Во 1-х, швейцар делает попытку не пустить меня "наверх", где, собственно, и происходит самый прием.
- Но вот ведь сейчас вы пропустили?
- Это дело другое-с... Это виц-губернатор...
Таково первое впечатление от приемной "доверяющего министра".
Не знаю, как бы кончилось это грубое вмешательство министерского холуя, сортирующего публику у входа, если бы в это время тут же не случился чиновник. Он вгляделся в меня и спросил:
- Г[осподи]н Короленко? Вы записались третьего дня?
- Совершенно верно.
- Пожалуйте.
В гостиной наверху меня записали опять. М[ежду] {136} тем, она стала наполняться господами с лентами и в шитых камер[герских] мундирах. Камергер необыкновенно толстый, камергер необыкновенно тонкий, несколько средних. Какой-то глухой сановник в ленте, жандармский полковник, приятно звенящий шпорами, и затем уже несколько дам и несколько черных сюртуков. Рядом со мной сидел инженер, оказавшийся редактором "Правды", с таким же делом, как у меня...
Очередь не соблюдалась. Сначала вызвали в кабинет господ с золотым шитьем. Потом глухого сановника... Затем была принята какая-то дама, уверенно впорхнувшая в приемную на минуту...
Наконец - я...
Св[ятополк]-Мирский, в серой форменной тужурке, встал навстречу и спросил:
- С кем имею честь?
Я назвал себя и сказал:
- Я подал просьбу в Гл[авное] управление] об освобождении журнала "Р[усское] бог[атство]" от цензуры предварительной. Зная отчасти взгляд Гл[авного] управления], а также, что обыкновенно эти дела, даже дела о закрытии журналов решаются по односторонним заключениям администрации...
Министр, вероятно, подумал, что я буду ему читать лекцию, и остановил меня:
- Позвольте. Для сокращения разговора... Не убеждайте меня, что положение печати ужасно... Я знаю, оно невозможно. И единственный выход: изъятие печати из-под административного произвола и исключит[ельная] зависимость от закона...
- Это действительно то, чего мы все ожидаем давно и страстно... Я не буду стучаться в открытую дверь тем более, что пришел я по своему партикулярному делу: хлопотать о снятии цензуры с моего журнала. Я предвижу обычные возражения цензурного ведомства и {137} хотел бы вот этой запиской представить свои соображения.
И я вкратце изложил содержание записки.
- Да, но согласитесь,- сказал Св[ятополк]-М[ир-ский], - что изменить общее положение печати - это большая законодат[ельная] работа. А пока я должен все дела проводить через то же Гл[авное] управление.
- Статья 6-я устава ценз[урного] дает вам право освобождать из-под цензуры отд[ельные] органы.
- Да, я знаю...
- Моя просьба состоит в том, чтобы вы применили это право. Те самые возражения, которые делает нач[альник] Гл[авного] управления],- мы толкуем в противоположном смысле: вам укажут, вероятно, на массу статей, задержанных у нас цензурой, как на "пресеченные покушения на преступления". Мы же видим в этом напрасное насилие над нашей мыслью. Затем моя просьба - не единственная. И теперь в вашей приемной ждет очереди один из моих товарищей. Это показывает, что всем нам тяжело. Наконец, вам укажут на то, что мы потерпели кару даже и под цензурой. Но это особенно ярко рисует всю несообразность положения...
Я вкратце изложил инцидент с нашей приостановкой. Он опять согласился, что это "бог знает что"...
- Просьба, с которой я к вам обращаюсь, князь, есть минимальная просьба, с какой только может к вам обратиться русский журналист... И отказ в ней будет понят ценз[урным] ведомством, как лозунг для подценз[урной] печати очень неблагоприятный.
- Да, да, это правда, - сказал он с несколько озабоченным видом, - это правда... Я поговорю с начальником Гл[авного] управления и надеюсь, что это будет сделано.
Я откланялся. Князь любезно сделал несколько {138} шагов к дверям. Видимо, прием нужно было считать очень любезным, п[отому] что оба чиновника особ[ых] поручений у дверей с изысканной любезностью расшаркались, протягивая руки...
...Все это доверие явно превращается в благодушный дивертисмент, что-то вроде водевиля, поставленного между двумя действиями мрачной и тяжелой российской драмы... Если не двинется само общество, то следующее действие драмы будет еще мрачнее..." (ОРБЛ, ф, 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 2.).
9 ЯНВАРЯ В ПЕТЕРБУРГЕ.
УБИЙСТВО ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ