Искренно Вам благодарный
Вл. Короленко" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3- т. Т. 2. М., 1932, стр. 264.).
Письмо Толстого было опубликовано в газете "Речь" 18 апреля 1910 года; газета была конфискована. В письме Ю. О. Якубовскому 23 мая 1910 года отец писал:
"Письмо (помимо меня) попало в печать, как попадает всякое слово Толстого. Я ему был глубоко благодарен за эту нравственную поддержку..."
О том же он пишет Толстому 9 мая 1910 года:
"Вы, конечно, уже знаете, что письмо Ваше ко мне появилось в газетах. Я не позволил бы себе распорядиться таким образом и во всяком случае не решился бы сделать это без предварительного Вашего согласия. Но... каждая Ваша строчка становится общественным достоянием как-то стихийно. Я еще не успел ответить на запросы редакций, как письмо появилось уже в "Речи". Нечего и говорить о том, какую услугу оно оказало этому делу и в какой мере усилило внимание печати и общества к ужасному "бытовому явлению", о котором Вы заговорили еще раз после "Не могу молчать"..."
Раньше, чем в России, отдельной книжкой "Бытовое явление" появилось на русском языке за границей в берлинском издании Ладыжникова, с письмом Л. Н. Толстого вместо предисловия. {226} Во Франции в течение нескольких лет в прессе и парламенте дебатировался вопрос об отмене смертной казни. Борьба эта окончилась в 1909 году победой сторонников гильотины. Отец с живым интересом следил за тем, как его книга становилась известной за границей и переводилась на многие языки. 24 августа 1910 года он писал С. Д. Протопопову:
"Во многих газетах появились обширные статьи о книге. Страшно это меня радует. Это не беллетристика, не выдумка, и никакими официозными или официальными опровержениями этого не опровергнуть. Сделано, кажется, прочно..." (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. М., стр. 271.).
Продолжению этих очерков, озаглавленных "Черты военного правосудия", он отдавал все время, свободное от текущей редакционной работы. 26 июля 1910 года он известил мать:
"Статья двигается хорошо [...] в тоне, о котором я тебе говорил: не жалость, а негодование" (Там же, стр. 269-270.).
"Черты военного правосудия" появились в октябрьской книжке "Русского богатства" за 1910 год. На книжку журнала был наложен арест, но судебная палата арест отменила. В письме к С. А. Малышеву от 7 ноября 1910 года отец пишет:
"Пишут мне товарищи из Петербурга, что арест был вызван по первому впечатлению из-за моей статьи. Но потом разобрали, что статья-то (как пишет мне один видный адвокат) "вооружена очень сильно" и, значит, голыми руками меня не очень-то возьмешь [...] Я, положим, был бы рад процессу из-за моей статьи: уже теперь мне шлют письма, предлагая материалы и доказательства. А тогда на суде я закидал бы их все новыми {227} фактами... Едва ли бы обрадовались" (Короленко В. Г. Избранные письма. В 3 т. Т. 2. М., 1932, стр. 273.). "Может, было бы лучше, если бы судили и даже хоть посадили. Черт бы с ними, а дело было бы все-таки еще подчеркнуто",- написал отец нам с сестрой 5 ноября 1910 года.
Суда не последовало, но в собрание сочинений, изданное Марксом, статьи о смертной казни не вошли, так как были запрещены военной цензурой.
"Известие о цензурном вмешательстве в издание, - писал по этому поводу отец А. Е. Розинеру 8 ноября 1914 года, - огорчило меня до глубины души: запрещены самые значительные мои публицистические работы" (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 10. M., Гослитиздат, 1956, стр. 505.). О том же писал он мне 9 ноября 1914 года: "...Цензура запретила "Бытовое явление", "Черты военного правосудия", "Дело Глускера", "О свободе печати" и судебную речь по поводу последней статьи. Можно сказать,, что из моей публицистики вынули душу" (ОРБЛ, Кор./II, папка № 6, ед. хр. 9.).
Среди неизданных рукописей сохранился черновой набросок статьи по поводу дела Ирлина.
В ноябре 1912 года в Тифлисе был приговорен к смертной казни Ирлин. Близкие его обратились по телеграфу в Петербург к отцу. В дневнике 1912 года под датой 4 декабря записано:
"Пришлось пережить более тяжелые впечатления с бакинской казнью (Ирлина). По всем видимостям, казнили невинного. Удалось, чтобы спасти этого человека, привести в движение многих [...] Добряк Дзюбинский ездил со мной ночью к Родзянко, хлопотал, слал телеграммы. Не помогло; все просьбы сводились к тому, чтобы дали ход кассационной жалобе. Старый дурак ответил, что не видит к этому "законных оснований", "даже {228} и по просьбе в[ашего] выс[око]прев[осходительст]ва"... (ответ Родзянке). Между прочим, пока не было известно, что удастся склонить Родзянку и Коковцева, меня убедили телеграфировать и от себя лично. Я боялся, что это, вместо пользы, принесет вред. Но - "ведь этот человек после утверждения приговора - уже мертв".
Я послал:
Тифлис. Его сиятельству господину Наместнику Кавказа.
Глубоко убежденный в судебной ошибке позволяю себе обратиться к вашему милосердию по поводу приговора в Баку. При вашем предместнике был случай расследования при таких же обстоятельствах, приведшего к полному помилованию невинно приговоренного Юнусова. Это дает мне смелость прибегнуть и к вам с настоящей просьбой относительно Ирлина.
Писатель Короленко.
И на это удостоился тоже ответа (через градоначальника).
Тифлис, 1001, пр. 84-4/XII-11-28 ночи.
Петербург Градоначальнику. Прошу объявить писателю Короленко по поводу его ходатайства передо мною по телеграфу за еврея Ирлина, осужденного 16 ноября временным военным судом в Баку за вооруженное сопротивление по предварительному соглашению и совокупными силами с другим лицом задержавшему их городовому, сопровождавшееся убийством последнего, - что заявление его, Короленко, об его глубоком убеждении в судебной по этому делу в отношении Ирлина ошибке, - независимо от своей голословности, явно противоречит фактическим обстоятельствам виновности этого осужденного, оставлено мною без последствий.
Граф Воронцов-Дашков.
{229} Ходатайство мое было действительно и поневоле голословно. Хуже то, что и конфирмация тоже голословна и даже хуже: явно противоречит фактам суд[ебного] следствия.
Ирлин, несомненно, как теперь для меня вполне ясно,- казнен невинно" (ОРБЛ, ф. 135, разд. 1, папка № 46, ед. хр. 5.).
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ С Л. Н. ТОЛСТЫМ.
ПОСЛЕ ПОХОРОН
Статьи отца о смертной казни вызвали теплое к нему чувство Толстого, желание увидеться.
"...Был у меня Сергеенко, - пишет отец 3 августа 1910 года жене, - и очень уговаривал, чтобы я заехал на день к Толстому. Говорил, что Толстой этого очень желает ("меня потянуло к Короленку, а он не едет")".
Зная выраженное Толстым желание, отец поехал в Ясную Поляну. В письме к Т. А. Богданович от 6-7 августа 1910 года он подробно изложил свои впечатления о последней встрече с Толстым.
"...Доехал до Тулы. Хотел бросить это письмецо в ящик, а потом подумал,- что лучше сделать это завтра, "после Толстого". Поезд, с которым я сюда приехал, сворачивает на Челябинск. Зато готов отойти "дачный". На нем до Козловой Засеки. Оттуда, кажется, придется идти пешком. Говорят, недалеко.
Продолжаю, сидя на груде камней между Засекой и Ясной Поляной. Сзади, на возвышении, видны здания станции в лесу. Впереди-широкая просека, в конце ее - на небольшой горочке Ясная Поляна. Тепло, сумрачно, хочет моросить. У меня странное чувство: ощущение тихого сумеречного заката, полного спокойной {230} печали. Должно быть - ассоциация с закатом Толстого. Едет мужик на плохой клячонке. Плетется старик с седой бородой, в стиле Толстого. Я подумал: не он ли? Нет. Какие-то двое юношей, один с аппаратом. Пожалуй, тоже пилигримы, как и я. Трое мужиков,- впрочем, в пиджаке,- с сетями и коробами на плечах. Идут ловить птицу. Спрашиваю дорогу в усадьбу Толстого. "А вот, скоро ворота направо. Там еще написано, чтобы сторонним лицам ни отнюдь не ходить". Проходят. Я царапаю эти строчки. Моросит. Над лесом трещит сухой короткий гром. Пожалуй, вымочит. Не обещаю Вам систематического interview (Интервью (англ.).), но набросаю по нескольку отрывочных строчек, вот так, где попало, под дождем, в усадьбе Толстого, в поезде на обратном пути. Продолжаю уже в постели в Ясной Поляне, после обеда и вечера, проведенного с Толстым. Встретили меня очень радушно.
- Господин Короленко - вас ждали,- сказал лакей в серой ливрее, когда я, мокрый и грязный, вошел в переднюю. Застал я, кроме Л[ьва] Николаевича] и Софьи Андр[еевны], еще дочь, Александру Львовну (младшую), очень милую и, видно, душевную девушку, потом невестку (вторую жену Андрея Львовича) и еще какую-то добродушную молодую женщину (кажется, подруга Ал[ександры] Львовны) и, наконец, - Льва Львовича, который меня довольно радушно устроил на ночлег рядом с собой.
Софья Андреевна встретила меня первая из семьи и усадив в гостиной, сразу высыпала мне, почти незнакомому ей человеку, несколько довольно неожиданных откровенностей. Видно, что семья эта привыкла жить под стеклянным колпаком. Приехал посетитель и скажет: "Ну, как вы тут живете около великого человека? Не {231} угодно ли рассказать?.." Впрочем, чувствуется и еще что-то.
Не секрет, что в семье далеко от единомыслия. Сам Толстой... Я его видел больного в Гаспре в 1902 году, и теперь приятно поражен: держится бодро (спина слегка погнулась, плечи сузились), лицо старчески здоровое. Речь живая. Не вещает, а говорит хорошо и просто. Меня принял с какой-то для меня даже неожиданной душевной лаской. Раз, играя в шахматы с Булгаковым (юноша-секретарь),- вдруг повернулся и стал смотреть на меня. Я подошел, думая, что он хочет что-то сказать.
- Нет, ничего, ничего. Это я так... радуюсь, что вас вижу у себя.
Разговоров сейчас передавать не стану: это постараюсь восстановить на досуге. Очень хочется спать. Скажу только, что Сергеенко прав: чувствуются сильные литературно-художественные интересы. Говорит, между прочим, что считает создание типов одной из важнейших задач художеств[енной] литературы. У него в голове бродят типы, которые ему кажутся интересными,- "но, все равно, уже не успею сделать". Поэтому относится к ним просто созерцательно.
Ну, пока спокойной ночи.
7-го августа.
Опять в поезде уже из Тулы. Утром встал часов около шести и вышел пройтись по мокрым аллеям. Здесь меня встретил доктор и друг дома, Душан Петрович, словенец из Венгрии, - фигура очень приятная и располагающая. Осторожно и тактично он ввел меня в злобы дня данной семейной ситуации, и многое, что вчера говорила мне С[офья] А[ндреевна], - стало вдруг понятно... Потом из боковой аллеи довольно быстро вышел Толстой и сказал: "Ну, я вас ищу. Пойдем вдвоем. Англичане говорят: настоящую компанию составляют двое". Мы бродили часа полтора по росе между мокрыми {232} соснами и елями. Говорили о науке и религии. Вчера С[офья] А[ндреевна] сказала мне, что противоречия, и возражения его раздражают. Поэтому сначала я держался очень осторожно, но потом мне стало обидно за Толстого и показалось, что он вовсе не нуждается в таком "бережении". Толстой выслушивал внимательно. Кое-что, видимо, отметил про себя, но затем в конце все-таки свернул, как мне показалось, в сторону неожиданным диалектическим приемом. Затем мы пошли пить чай, а потом с Алекс[андрой] Львовной поехали к Чертковым. Она очень искусно правила по грязной и плохой дороге и с необыкновенной душевностью, еще дополнила то, что говорил Душан Петрович. Я был очень тронут этой откровенностью (очевидно - с ведома Толстого), - и почувствовал еще большее расположение к этой милой и простой девушке.
После этого с Толстым мы наедине уже не оставались, а после завтрака он пошел пешком по дороге в Тулу. Булгаков поехал ранее верхом с другой лошадью в поводу; я нагнал Л[ьва] Николаевича в коляске, и мы проехали версты 3 вместе, пока не нагнали Булгакова с лошадьми. Пошел густой дождь. Толстой живо сел в седло, надев на себя нечто вроде азяма, и две верховые фигуры скоро скрылись на шоссе среди густого дождя. А я поднял верх, и коляска быстро покатила меня в Тулу. Впечатление, которое я увожу на этот раз, огромное и прекрасное[...]
Р. S. Пример толстовской диалектики. Речь идет о знании. Я говорю: познание мира изменяет понятие о боге.
Бог, зажигающий фонарики для земли,-одно. Бог, создавший в каждом этом огоньке целый мир и установивший законы этого мироздания, - уже другой. Кто изменил это представление,-Галилеи, смотревшие в телескопы с целью познания, чистого и бескорыстного, т. е. научного? На это Толстой, сначала как будто {233} немного приостановившийся, - потом говорит: "Как это мы все забываем старика Канта? Ведь этих миров, в сущности, нет. Что же изменилось?" - "Наше представление и изменилось, Лев Николаевич". На вопрос, - думает ли он, что нет ничего соответствующего нашим представлениям, - Толстой не ответил. О личностях и учреждениях говорить не привелось. Времени было досадно мало..." (Короленко В. Г. H. Толстой.- "Голос минувшего", Л. 1922, № 2, стр. 13-14.)
28 октября 1910 года Толстой ушел из Ясной Поляны и 7 ноября умер на станции Астапово.
"Сейчас, в туманный день, на грязной улице провинциального города мне подали телеграмму,- пишет отец 7 ноября.- Газетчик сказал только одно слово: умер! Двое прохожих остановились, повернувшись к нам. Четверо незнакомых людей знали, о ком можно сказать это роковое слово, не прибавляя, кто умер. Умер человек, приковавший чувства всего мира.
Если был писатель, о котором можно сказать, что его знали все,- это был Толстой, титан современного человечества. Легендарные титаны громоздили горы на горы. Толстой наяву двигал такими горами человеческого чувства, какие не под силу царям и завоевателям.
Слезы невольно просятся на глаза. Есть что-то детски трогательное в доверчивой беспечности, с которой этот слабый старик пошел навстречу смерти. Но все личные чувства смолкают, поглощенные торжественным величием минуты.