"Grand-Hotel в конце Александровской улицы недалеко от корпусного сада. Довольно грязная лестница, узкие и мрачные коридоры. На лестнице и в передней толпятся сечевики. Нам[...] указали ход наверх и затем казак подвел к одному номеру... Навстречу из-за стола поднялся высокий молодой человек, с бритой головой и "оселедцем"... Черты лица аристократические, манера держать себя не лишена некоторой официальной важности. Мы объяснили, что явились, услышав о том, что здесь есть арестованные, которым грозит военно-полевой суд, в том числе одна женщина. {323} - Да, есть, Чижевская. За нее уже приходила просить старая женщина (П. С. Ивановская.) из Красного Креста... И я уже обещал отпустить Чижевскую, хотя она агитировала на селянском съезде в большевистском смысле и еще, наверное, наделает много вреда.
- Есть еще крестьянин и студент.
- Крестьянин уже отпущен. Что касается студента, то это очень вредный большевик, который сам повинен в гибели многих. Его отпустить невозможно, его будут судить...
Я чувствовал себя очень плохо. Задыхался от волнения и как-то потерял энергию...
Только уж дома я вдруг вспомнил: Машенжинов остался, и при разговоре о нем и Римский-Корсаков и Литвиненко ничего не обещали... Я почувствовал, что и я уже огрубел и так легко примирился с предстоящей, может быть, казнью неведомого человека... Я решил тотчас же пойти опять в Grand-Hotel. Мне опять указали номер... Я извинился и изложил причину, почему явился.
- Что же, я освободил Чижевскую по просьбе вашей и приходившей до вас старой женщины... Больше ничего сделать не могу.
- А Машенжинов?
- Вы его знаете?
- Не знаю... Знаю только, что он может погибнуть...
- Его будут судить.
- Когда?
- Завтра вечером.
- Значит, сегодня ему не грозит расстрел?
- Сегодня нет. Но завтра почти наверное.
- Но ведь вы говорите; еще суда не было?
- Но у нас есть против него страшные улики... {324} Я стал говорить этому человеку о том, что озверение, растущее с обеих сторон, необходимо прекратить, и настоящим победителем будет та сторона, которая начнет это ранее. Увлекшись, я схватил его за руку...
- Я обещаю вам только одно: мы вам дадим знать о времени суда.
- И допустите меня защитником?
- В военно-полевом суде защиты не полагается.
- В таком случае разрешите мне свидание с ним.
- Зачем?
- Может быть, он скажет что-нибудь мне, что послужит в его пользу, я передам вам... Может быть, мне удастся найти свидетелей.
- Этого нельзя, но я обещаю, что вы будете знать.
Было очевидно, что от этого странного человека с запорожским "оселедцем"... с аристократическим бесстрастным лицом ничего больше не добьешься. Я поблагодарил его и за это обещание, которое говорило мне, что на сегодня жизнь Машенжинова еще обеспечена, и вышел... Пришел домой совершенно разбитый... Потом... узнал, что Балбачан... приказал военному суду допустить меня в качестве защитника",
"Я знаю, что сказать им, и не теряю надежды,- пишет Короленко 2 (15) января 1919 года в дневнике.- Я хочу сказать им, что пора обеим сторонам подумать, что зверства с обеих сторон достаточно, что можно быть противником, можно даже стоять друг против друга в открытом бою, но не душить и не стрелять уже обезоруженного противника". А раньше он то же самое говорил гетманцам. "Мужество в бою и великодушие к побежденному противнику, лозунг не всепрощения, а борьбы", - повторяет он каждой из борющихся сторон. "Вся страна устала от озверения. Мне хотелось бы иметь больше силы, чтобы сделать, что только {325} возможно, в этом направлении..." - строки из письма И. П. Белоконскому от 9 апреля 1919 года.
В середине января началось наступление Красной Армии на Полтаву и эвакуация петлюровцев. Над городом нависла тревога. Помню, 18 января с утра приходили к отцу с тревожными известиями. Сообщали о расстреле Машенжинова, сообщали, что есть еще арестованные, которым в связи с эвакуацией грозит расстрел. Обещали отцу сообщить, где заключенные, к кому обратиться.
Неизвестно было, есть ли еще штаб и где он помещается. День прошел в большом напряжении. Когда в городе на улицах замерла всякая жизнь, к нашему дому подъехал автомобиль с вооруженными людьми. Оказалось, что это дружинники из городской самообороны. Они взволнованно сообщили, что из тюрьмы экстренно перевели в Grand-Hotel четырех политических. Смысл этого перевода был ясен. Отец с К. И. Ляховичем решили ехать в штаб. Я присоединилась к ним.
"Город имеет необычайный вид,- записал отец в дневнике. - Всюду движение петлюровских войск, суетливое и беспорядочное. По некоторым улицам движение прекращено. Петлюровцы спешно эвакуируются на Южный вокзал. Мы едем точно по полю битвы. Самооборонники, по большей части молодежь, студенты, евреи и рабочие, - стоят на приступках впереди и с ружьями наизготовку. Подъезжаем к Grand-Hotel'ю. Тут всюду в коридорах и у лестницы полно казаков с черными верхами шапок. Легко проходим наверх. Римский-Корсаков не принимает, но выходит Литвиненко и молодой офицер; называет себя Черняев..."
Я осталась с охраной на автомобиле. Сначала ждали спокойно, но когда прошли полчаса, час, полтора, тревога начала расти. Я знала несдержанность Кости, {326} отец тоже очень волновался, а эти стены видели много расстрелов. Наконец, из дверей появилась вооруженная фигура. Офицер спросил: "Здесь дочь Владимира Галактионовича?" Я отозвалась. "Отец просил передать вам, чтобы вы не беспокоились, он скоро выйдет". Я поблагодарила, и мы продолжали еще долго ждать, пока появилась группа офицеров с отцом и К. И. Ляховичем. Попрощались, сели и двинулись опять через притаившийся город. Отец и Костя рассказали, что разговор, происходивший среди вооруженного враждебного лагеря, с людьми, которые с похвальбой рассказывали о десятках лично расстрелянных, требовал огромного напряжения. Но в призыве и просьбе отца была такая сила, что люди, возражавшие и спорившие сначала, потом смолкли, и один из них с волнением обещал отцу выполнить его просьбу.
"Я попросил, - пишет отец в дневнике, - чтобы меня допустили в номер, где они содержатся. Меня привели туда. Я объявил заключенным, что их сейчас переведут в тюрьму. Они стали просить, чтобы им гарантировали, что их не расстреляют дорогой и не изобьют. Один из них, еврей Куц, страшно избит и производит ужасное впечатление. Мы опять вышли и я взял с Черняева (Офицер, похвалявшийся тем, что собственноручно застрелил 62 человека, на убитом он оставлял свою визитную карточку.) слово, что он даст надежную охрану для препровождения. Он дал слово...
В эту ночь произошло нападение на город повстанческих отрядов. Петлюровцы отступили к Южному вокзалу. Слово относительно четырех арестованных исполнили: было уже некогда препровождать в тюрьму. Они их просто оставили в том же номере, и повстанцы их освободили..."
{327}
Приход Красной Армии
19 января 1919 года Полтава была взята советскими войсками.
"Последние дни петлюровщины у нас ждали большевиков, - писал отец X. Г. Раковскому 5 (18) июня 1919 года, - чувствовалось, что идет сила, сознающая себя и более спокойная. Значит, не будет погромов, убийств и жестокостей. И хотя позади у нас стояли уже другие примеры, т. е. тоже жестокостей ненужных и бесцельных, но это как-то затушевывалось (теперь прошлое затягивается быстро)". И после прихода большевиков "все отмечали отсутствие казней и смену свирепостей всякого рода порядком и сравнительным спокойствием".
"Я больше чем когда-нибудь тяготею теперь к общим идеям,-сообщал отец 13 марта 1919 года А. Г. Горнфельду.- По-моему, только их уяснение и только их воздействие теперь могут вывести нас из кризиса. Никакие добровольцы или союзники тут нам не помогут. Суровые уроки действительности теперь будут говорить такими трубными гласами, что глупые иллюзии и утопии начнут спадать одни за другими. Но этот кризис надо пережить органически, а не при помощи хирургических операций..."
Однако период "сравнительного спокойствия" для Короленко продолжался недолго. Уже в конце января он начал хождение в Чрезвычайную Комиссию и другие учреждения с хлопотами об арестованных. Отец пишет и телеграфирует председателю Совнаркома Украины X. Г. Раковскому, Г. И. Петровскому. Его здоровье значительно ухудшилось, вернулись бессонница и тяжелая одышка.
Он сообщал А. Г. Горнфельду в письме 12 февраля 1919 года: "Для работы атмосфера плохая: целый день {328} у меня толчея, - приходят, жалуются, плачут, просят посредничества по поводу арестов и угроз расстрелами".
"Я не могу представить себе такого положения, где я мог бы оставаться зрителем таких происшествий и не сделать попытки вмешаться. Теперь писать для печати мне негде. Приходится поневоле говорить о частных случаях, превратиться в ходатая. Но отказаться от вмешательства в окружающую жизнь, хотя бы в ее частностях, не могу, где бы я ни находился..." - писал он X. Г. Раковскому 21 апреля (4 мая) 1919 года.
Подходили деникинцы. Нарастала тревога. 28 июня 1919 года началась частичная эвакуация советских учреждений.
Незадолго до этого "Лига спасения детей" соединилась в работе с "Советом защиты детей" при исполкоме для помощи в перевозке детей из Москвы на Украину. То и дело в Полтаву приходили эшелоны с детьми. Их размещали по уездам, в помещичьих усадьбах. Крестьяне не очень охотно принимали этих "кацапско-советских" детей. Теперь, когда эвакуация уже была решена и шли к ней приготовления, отдел социального обеспечения предложил "Лиге спасения детей" принять на себя в дальнейшем заботы о присланных детях.
"Ответственность большая, но мы не можем отказаться стать посредником между колониями и новой властью,- записал отец в дневнике.- Моя Соня уходит сегодня на всю ночь в Совет. Повестками ответственным служащим они приглашаются во все отделы, где должны пробыть до конца... Совет защиты передает нам продукты не менее чем на неделю и 2 миллиона денег... В ночь с 28 на 29 молодая девушка Дитятева, очень симпатичная большевичка, отправилась в казначейство и, взяв чемоданчик с 2-мя миллионами, {329} принесла их в "Совзадет" (часа в 2 ночи). Их передали моей Соне, которая и принесла их к нам на квартиру.
Я находил все это чрезвычайно опасным![...] Мы берем на себя страшную ответственность за огромную сумму, за возможность существования тысяч детей. А ведь мы беззащитны против налета. Соня с молодой беспечностью нашла мои опасения преувеличенными. Притом положение колоний было действительно критическим, - русских детей в Полтавщине теперь 6600, колонии рассеяны по разным уездам, Лига приняла на себя также заботы о местных детских учреждениях и приютах. Итак, решено в возможном времени разделить эту сумму, у нас оставить часть, другие части разнести в верные руки...
Но мои опасения сбылись. За нашей квартирой уже следили. Перед вечером все мы заметили какие-то две фигуры, которые бродили около наших ворот. Встретив одного из них. Соня спросила:
- Вам нужно к Короленко? (Ко мне теперь в тревоге является много лиц.)
- Нет, мне к Короленко не нужно, - ответил тот довольно резко.
И опять его фигура прилипла у ворот на улице, видная с нашего балкона.
Часов около 11-ти (по официальному времени), т. е. около 8 по меридиану, - еще засветло, все мы были на балконе или в галерее, к нам постучали с улицы. Эти дни мы были осторожны. Наташа спросила: кто там? Женский голос ответил: мы к Софье Владимировне. Она открыла дверь, и вошли две барышни из приюта... За ними вошли два субъекта странного вида с револьверами у пояса. Оба были выпивши и принялись толковать что-то невразумительное. Им нужно меня, но пусть все остальные войдут в комнаты. Я сказал, что я их {330} выслушаю здесь, пусть говорят. Но в это время, чтобы оставить меня наедине с "просителями", все вошли в переднюю; один из субъектов вошел за ними. Другой, молодой брюнет цыганского типа с курчавыми волосами, стал мне шептать что-то... Я с досадой сказал:
- Говорите, что вам нужно, но громче, если хотите, чтобы я вас слушал.