68623.fb2
В смуте, охватившей все государство, мы разумеем не крамолу, которая, сама по себе, при нормальных условиях, не была бы опасна, а общий разлад и полную дезорганизацию, при которой власть осуждена на бессилие.
Русский народ не утратил патриотизма, не утратил веры в Царя и в несокрушимое могущество России, но именно поэтому он не может уразуметь наши {139} неудачи, нашу внутреннюю неурядицу. Он чувствует себя обманутым, и в нем зарождается мысль, что обманывают Царя. И когда народ видит, что Царь хочет добра, а делается зло, что Царь указывает одно, а творится совсем другое, что предначертания Вашего Величества урезываются и нередко проводятся в жизнь людьми заведомо враждебными преобразованиям, то такое убеждение в нем все более растет. Страшное слово - измена произнесено, и народ ищет изменников решительно во всех, и в генералах, и в советчиках Ваших, и в нас, во всех господах вообще. Это чувство с разных сторон эксплуатируется. Одни направляют народ на помещиков, другие - на учителей, земских врачей, на образованные классы. Одни части населения возбуждаются против других. Ненависть, неумолимая и жестокая, накопившаяся веками обид и утеснений, обостряемая нуждой и горем, бесправием и тяжкими экономическими условиями, подымается и растет, и она тем опаснее, что вначале облекается в патриотические формы: тем более она заразительна, тем легче она зажигает массы. Вот грозная опасность, Государь, которую мы, люди, живущие на местах, измерили до глубины во всем ее значении, и о которой мы сочли долгом довести до сведения Вашего Императорского Величества.
Единственный выход из всех этих внутренних бедствий - это путь, указанный Вами, Государь, - созыв избранников народа. Мы все верим в этот путь, но сознаем, однако, что не всякое представительство может служить тем благим целям, которые Вы ему ставите. Ведь оно должно служить водворению внутреннего мира, созиданию, а не разрушению, объединению, а не разделению частей населения, и наконец, оно должно служить "преобразованию государственному", как сказано было Вашим Величеством. Мы не считаем себя уполномоченными говорить здесь ни о тех окончательных формах, в {140} которые должно вылиться народное представительство, ни о порядках избрания. Если позволите, Государь, мы можем сказать только, что объединяет нас, большинство русских людей, искренно желающих идти по указанному Вами пути.
Нужно, чтоб все Ваши подданные равно и без различия - чувствовали себя гражданами русскими, чтобы отдельные части населения и группы общественные не исключались из представительства народного, не обращались бы тем самым во врагов обновленного строя, нужно, чтобы не было бесправных и обездоленных. Мы хотим, чтобы все Ваши подданные, хотя бы чуждые нам по вере и крови, видели в России свое Отечество, в Вас - своего Государя, чтобы они чувствовали себя сынами России и любили бы Россию, так же как мы ее любим. Народное представительство должно служить делу объединения и мира внутреннего.
Поэтому также нельзя желать, чтобы представительство было сословным: как Русский Царь - не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, а Царь всея Руси, так и выборные люди, от всего населения призываемые, чтобы делать совместно с Вами Ваше Государево дело, должны служить не сословным, а общегосударственным интересам. Сословное представительство неизбежно должно породить сословную рознь там, где ее не существует.
Далее, народное представительство должно служить делу "преобразования государственного". Бюрократия существует везде, во всяком государстве, но в обновленном строе она должна занять подобающее ей место. Она не должна узурпировать Ваших державных прав, она должна стать ответственной. Вот дело, которому должно послужить собрание выборных представителей. Оно не может быть заплатой к старой системе бюрократических учреждений. А для этого оно должно быть поставлено самостоятельно, и {141} между ними и Вами не может быть воздвигнута новая стена в лице высших бюрократических учреждений Империи. Вы сами убедитесь в этом, Государь, когда призовете избранников народа и встанете с ними лицом к лицу, как мы стоим перед Вами.
Наконец, предначертанные Вами преобразования столь близко касаются русского народа и общества, ныне призываемого к участию в государственной работе, что русские люди не только не могут, но не должны оставаться к ним равнодушны. Посему необходимо открыть самую широкую возможность обсуждения государственного преобразования не только на первом собрании выборных, но ныне же, в печати и в общественных собраниях. Было бы пагубным противоречием призывать общественные силы к государственной работе и вместе с тем не допускать свободного суждения. Это подорвало бы доверие к осуществлению реформ, мешало бы успешному проведению их в жизнь".
Затем говорил кратко М. П. Федоров, всецело присоединившись "от имени городов", к голосу Земских людей, мысль которых передал здесь князь Трубецкой.
Государь ответил:
"Я рад был выслушать Вас. Не сомневаюсь, что Вами, господа, руководило чувство горячей любви к родине в Вашем непосредственном обращении ко мне. Я вместе с Вами, со всем народом Моим всею душою скорбел о тех бедствиях, которые принесла России война, и которые необходимо еще предвидеть, и о всех наших внутренних неурядицах. Отбросьте Ваши сомнения: Моя воля - воля царская созвать выборных от народа - непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом. Вы можете об этом передать всем вашим близким, живущим как на земле, так и в городах. {142} Я твердо верю, что Россия выйдет обновленная из постигшего ее испытания.
Пусть восстановятся, как было встарь, единение между Царем и всею Русью, общение между мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам. Я надеюсь, вы будете содействовать мне в этой работе"...
Из Записной книжки:
"Когда все речи были сказаны, государь подошел к Сереже и с особенным чувством подал и тряс ему руку. Он заговорил об университете, спросил, можно ли рассчитывать на возобновление занятий, и выразил удивление, что "кучка" забастовщиков терроризирует большинство желающих заниматься. Сережа возражал, что дело это не так освещено государю, что причины беспорядков кроются в общем недовольстве. А когда государь спросил, как бы он думал помочь делу, чтобы занятия возобновились, Сережа отвечал, что не может этого сказать в двух словах, но что многое можно и должно для этого сделать. Тогда государь просил Сережу составить докладную записку об университетском вопросе и представить ему ее непосредственно через министра двора бар. Фредерикса.
Затем государь обходил всех и каждому что-нибудь сказал. Новосильцеву, что тамбовцы особенно отличаются на войне, на что Новосильцев ответил, что он надеется, что и на другом поприще они докажут свою доблесть. Приблизившись к Петрункевичу, государь был заметно смущен и спросил: "У вас, кажется, есть дача в Крыму?" Петрункевич отвечал крайне лаконично... разговор не вязался. Родичев напомнил, что он при покойном родителе государя был отстранен от должности, а ныне, по милости Его Величества, имеет честь представляться ему. Головина государь огорошил неожиданным замечанием: "Губернское Земство в Москве порядком-таки утесняет уездное {143} земство! Я нахожу это неправильным"... Головин не нашелся, что на это сказать.
Когда депутаты вышли от государя и очутились одни в комнате, которую им отвели, все сняли фраки и мундиры, жара была страшная, и в большом подъеме духа передавали друг другу свои впечатления. Сережа рассказывает, что очень забавный контраст с ними представлял барон Фредерикс, когда в блестящем придворном мундире он пришел приветствовать их и поздравить с успехом. По приезде депутатов в Петергоф, придворные держали себя любезно, но сдержанно и им говорили: "Вы - опасную игру играете!" После приема полная перемена картины: объятия и приветствия... Сережа жалел, что не имел фотографического аппарата с собой, чтобы снять кн. Путятина, ходившего по комнате, обнявшись с Петрункевичем, и он же целовался с Родичевым... По-видимому, Сережа был предметом особенных оваций, но неохотно об этом рассказывает, но видно, как он всем сейчас мил и дорог, как вырос еще за эти дни в общем мнении.
Раньше чем депутаты успели уехать из Петергофа, бар. Фредерикс просил их записать сказанные речи, чтоб не было затем недоразумений с газетчиками. Сережа сидел целый день, припоминая сказанное, и депутаты помогали ему. Когда он кончил, он вручил написанное бар. Фредериксу, прося прочесть, и если некоторые выражения не так были сказаны, указать ему, и он исправит. Он просил также передать государю, что если что-нибудь не так им записано, тут может быть ошибка памяти, но что он самым добросовестным образом старался дословно все припомнить...
Только уже подъезжая к Москве, он вдруг вспомнил два места в своей речи, о которых он очень жалеет, что они выпали у него из памяти и не попали в текст, а именно - вначале он заявил царю: "Вы {144} видите перед собой людей, убежденных в необходимости коренного преобразования государства на конституционных началах". А затем, описывая грозную опасность положения для России и Престола, он с силою сказал: "Мы не лжем, Государь!" и помнит, как остановился на минуту перед царем и чувствовал силу, с какой сказаны были эти слова...
Уже много позднее мне удалось найти в бумагах покойного брата следующий черновой набросок:
"Ваше Величество! Не судите нас за наше обращение. Верьте, что одна любовь к отечеству и сознание долга нашего перед Вами привели нас сюда. Мы не дерзаем считать себя представителями страны, мы только ее сыны и чувствуем то, что чувствуют теперь все русские люди - желание сплотиться, чтобы совокупными усилиями и совокупным разумом спасти Россию. Мы говорим с Вами, как с царем русским; в Престоле Вашем мы видим залог нашего единства, нашего былого и грядущего могущества. Государь! Тяжки наши поражения, но в настоящую минуту внутренняя опасность становится грознее внешнего врага и парализует силы народные.
Вся темная ненависть накопившаяся от вековых неправд"...
На этом рукопись обрывается. Этот отрывок до такой степени передает стиль разговорной речи моего брата, что мне кажется, что я слышу его голос, чего я не могу в той же мере сказать о принятом тексте его речи, которую он записывал при помощи очевидцев, незаметно для самих себя менявших его стиль. Он неоднократно при мне повторял: "Я сказал гораздо лучше и сильнее, чем записал!.. Но такая была жара, и я так устал!.." Могло случиться, как тогда в вагоне, что сидя у себя в кабинете, ему вдруг вспомнился отрывок его подлинной речи, и он тут же его набросал.
В самый день 6-го июня С. Н. писал жене в Меньшово:
{145} "Милая, дорогая Паша, я очень устал от жары несусветной и пишу только несколько строк. Я говорил от лица депутации и с большим успехом, довольны и депутация и Государь, который после моей речи сказал нам слова, уже вами прочитанные по телеграммам в газетах. Эти слова, после адреса, о котором он прочитал в "Le Matin" : "Ce n'est pas une adresse, c'est une sommation", политическое событие первостепенной важности, особенно конец: "Я верю, что с сегодняшнего дня и впредь, вы будете моими помощниками в этом деле". (Слова, как увидим, вычеркнутые Государем на следующий день.)
Я остался, чтобы записать свою речь и передать ее завтра бар. Фредериксу, а, главное, потому что в четверг мне всё равно надо быть в Москве по делам Терского Общества...
Я здоровее, чем был в Москве, например, когда я говорил с Царем, я решительно ничего в сердце не чувствовал. Говорил я ему не речь, а простыми, разговорными словами, так мне посоветовали. Он вышел в крайнем волнении, но успокаивался всё более и более.
Внешний успех очень большой. После официального разговора Государь обратился ко мне, спросив, начнутся ли в сентябре занятия в университете, которым мешает "кучка смутьянов". Я ответил, что университетский вопрос, для меня лично, один из самых больных, что многое можно и должно сделать для успокоения университета, прежде нежели начнутся занятия; тогда Государь попросил меня составить ему об этом записку. Ужас, как по тебе и всем вам соскучился. С четверга засяду дома. Целую. Сережа."
Из Записной книжки 9-го июня:
"Когда депутаты прочли переданный им текст речи государя, они были поражены изменениями, {146} которые он в ней сделал. Он сказал им: "Моя воля - воля Царская привлечь народных представителей к работе государственной непреклонна". И затем в конце: "Отныне я вижу в Вас моих помощников"... В записанной речи стояло: вместо "народных представителей" "выборных людей", а последняя фраза изменена так: "Веря вашему искреннему желанию содействовать Мне в Моей работе"...
Ковалевский, прочтя это, полетел к бар. Фредериксу и просил задержать печатание речи государя, пока она не будет восстановлена в настоящем виде. Было послано запрещение печатать речь впредь до распоряжения, и по представлении бар. Фредерикса, государь сделал поправку, но сказал, что просит не настаивать на выражении "народные представители", так как оно не соответствовало бы выражению, употребленному в "Рескрипте".
Когда Сережа приехал к бар. Фредериксу, чтобы передать ему свою речь, он встретил там Ковалевского, который продолжал скандалить. Сережа начал его уговаривать, Ковалевский накинулся на него: "Вы уходите с завоеванной позиции!", - крикнул он ему. Сережа доказывал, что между словами "выборные от народа" или "народные представители" нет существенной разницы.
Вероятно, все эти переговоры были переданы бар. Фредериксом царю, ибо придворные сплетни передают, что Императрица сказала: "De toute cette deputation il n'y a que Troubetzkoy, qui est un homme distingue et comme il faut, il n'a pas attaque la parole de l'Empereur".
A. Оболенский вскоре после этого представлялся Государю, и он жаловался на последний инцидент, и на то, что его хотели - "изловить на слове".
А. Оболенский нашелся и сказал: "Это по неопытности, Ваше Величество. В сущности, "выборные люди" гораздо более значат, чем "представители". {147} Представители - что?.. Мало ли представителей от разных ведомств сидят во всевозможных комиссиях, а "выборные люди", это другая музыка!
Государь будто смутился от такого возражения. Он был тоже очень удивлен, что брат Сережа - племянник А. Оболенского. Он думал, что Сережа много его старше. А. Оболенский говорил, что вообще Сережа произвел самое хорошее впечатление, и убеждал как можно скорее представить записку об университете, пока впечатление на изгладилось,
Сережа был у Трепова и говорил с ним об университете. Трепов предупреждал его, что, по всей вероятности, его вызовут и даже нащупывал: не примет ли он министерство! Убеждая его в необходимости взять его, чтобы провести реформу... но в теперешние кадры правительства Сережа не вступит, Булыгинский же проект считает неприемлемым.
Вообще, несмотря на огромный общественный успех, громкую всероссийскую славу, приобретенную им за речь к государю, и бесчисленные приветствия, получавшиеся им со всех концов России, С. Н. нисколько не был опьянен этим, крайне трезво смотрел на дело и не делал себе никаких иллюзий. Он считал, что исполнил свой долг перед Царем и перед Россией и чувствовал нравственное удовлетворение от удачного выступления, и только. (См. прилож. 36).
К сожаленью, С. Н. не удалось по возвращении из Петербурга отдохнуть в Меньшове, как ему хотелось. Ему пришлось еще задержаться в Москве и по личным делам и по делам редакции "Московской Недели", которую он решил временно ликвидировать.
15-го июня он писал брату Евгению: "Я совершенно задерган. Всего второй день в Меньшове. Собираешься ли в Москву на съезд и в Меньшово? Мне бы очень хотелось видеть тебя по случаю записки, которую я составляю." {148} Записка эта "О настоящем положении высших учебных заведений и мерах к восстановлению академического порядка" была уже закончена 21-го июня и препровождена при письме бар. Фредериксу, который в отношении от 28 июня известил брата, что она доставлена "по Высокому назначению".
Из Записной книжки 6-го июля:
"Брату Сереже опять пришлось ехать из Меньшова в Москву на Земский съезд, куда его вызывали. Заранее газеты извещали, что съезд запрещен, и губернаторы предупреждали делегатов, чтоб они не утруждали себя напрасной поездкой.
Однако, съезд все-таки состоялся в доме кн. Долгоруких (на Колымажном дворе) и, несмотря на рабочую пору и сильную жару, был очень многолюдный. С первого же дня явилась полиция и переписала всех присутствовавших. Появление ее только всех раздражило, и ораторы говорили речи одну радикальнее другой. Сережа говорит, что ничего нельзя себе представить утомительней подобной болтовни с претензиями на красноречие и повторением избитых мест о произволе бюрократии. Умеренные, в конце концов, не могли помешать резолюции обращения к народу, где разъяснялось значение земских съездов и депутации 6-го июня. Сережа был очень против, утверждая, что, кроме скандала, никакого прока из этого не выйдет, но его не послушали.
Радикалов подогревал Милюков, который не имел права участвовать в съезде, но в качестве знакомого (и товарища по университету старшего кн. П. Д. Долгорукого) проник на съезд и агитировал вовсю...
Решено было, однако, не бойкотировать Булыгинскую Думу, принять всё, что бы ни дали, и стараться, чтоб в Думу попало больше своих.
В конце июля по поводу этого съезда в Москву был прислан сенатор Песковский, который {149} официально вызвал Сережу и многих других членов съезда и бюро для допроса. Он был весьма любезен и объяснил, что приехал по поручению государя для дознания: не имеется ли противоречия между речами земской депутации и задачами съезда?
Брат Сережа, Кокошкин, Головин, Петрункевич и друг. должны были составить записки. Сережа, между проч., описал там настроение общества и съезда после Цусимы... (См. прилож. 37).
Из Записной книжки.
Вскоре после приема депутации 6-го июня в Петербурге состоялся съезд 25 губернских предводителей дворянства, на котором была принята резолюция представить государю настоятельную необходимость не откладывать созыва народных представителей.
В записке, составленной Ю. Н. Милютиным и подписанной губернскими предводителями, в самых ярких красках описывалась смута в стране и упадок доверия общества и народа не только к правительству но и к самому царю. Решили по жребию выбрать двух из своей среды, обязав их под присягой лично прочесть записку царю и, кроме того, в разговоре по возможности высказать без утайки все то, в чем заглазно все осуждали царя... (Избраны были кн. П. Н. Трубецкой и гр. В. В. Гудович).
Припоминая подробности этой аудиенции, брат Петя (кн. Петр Ник. Трубецкой) хватался за голову в изумлении и ужасе от того, какие вещи он говорил Царю: "Вот Вы нас сегодня милостиво принимаете и соглашаетесь с нами, а завтра Вам будет представляться Доррер (Курский предводитель), и Вы и с ним согласитесь!"... Когда он сказал царю, что доверие к нему колеблется, царь, бледнея, произнес: "Я уже это слышал!"...