В феврале 1904 г. С. Н. написал статью "На рубеже", посвященную памяти только что скончавшегося в Москве Бориса Николаевича Чичерина. Представляя исчерпывающий очерк современного состояния Русского государства, С. Н. в качестве убежденного сторонника могущественной царской власти в России, видит один выход из создавшегося положения - "уничтожение самовластия администрации и подчинение ее правопорядку и законной ответственности". Коренная политическая реформа необходима для спасения самого Престола...
"В течение четверти века нас стремились убедить в том, что самодержавие несовместимо с земским самоуправлением, с свободой совести, со всесословным гражданским порядком, с независимостью и {76} гласностью суда, с автономией университетов. Это доказывали единодушно не только противники самодержавия, но еще более его призванные охранители. И это было доказано бесспорно и неопровержимо не рассуждениями, не памфлетами или министерскими записками и официальными документами, а самыми фактами, самой логикой вещей и ходом событий, законодательными актами, всем развитием русской жизни.
Сильная власть в таком громадном государстве, как Россия, является необходимым условием правильного неукоснительного действия государственного механизма. Самодержавное правление принимали за сильное правительство, и вот, оно не в силах подавить непрерывно возрастающую смуту; самодержавие принимали за верное ручательство единства в целости внутреннего мира в России и, однако, существование осадного положения, без которого в настоящее время нельзя управлять Россией, показывает, кем держится этот внутренний мир.
Опасное положение в Польше, брожение в Финляндии, брожение в Закавказье, революционное движение среди евреев по всей Империи, оппозиционное настроение среди земств, систематически возмущаемых правительственными мероприятиями, революционное движение среди всех высших учебных заведений Империи, хронические студенческие беспорядки, наконец, аграрное движение среди хаотической крестьянской массы - такова картина под сенью русского самодержавия...".
Доказывая несостоятельность паллиативных мер для спасения России, С. Н. пишет в заключительной главе:
"Мы не порываем связей с историческим прошлым России. Мы не отрекаемся от основ ее {77} государственного величия, а хотим их укрепить и сделать незыблемыми. Мы не поднимаем руки против церкви, когда хотим освобождения ее от кустодии фарисеев, запечатавших в гробу живое слово. И мы не посягаем против Престола, когда хотим, чтобы он держался не общим бесправием и самовластием опричников, а правовым порядком и любовию подданных. Тот самый патриотизм, тот могучий государственный инстинкт, который собирал Россию вокруг Престола московских государей, образовал ее в самую крепкую и обширную державу в мире, должен теперь получить свое историческое оправдание: не на гибель себе, не на закрепощение России вознес он так высоко Престол царский и заложил так прочно его основание. Теперь сама царская власть должна довершить строительство земли, дав ей свободу и право, без которых нет ни силы, ни порядка, ни просвещения, ни мира внутреннего и внешнего. И этим она не ослабит, а бесконечно усилит себя, восстановив себя в своем истинном значении царской, а не полицейской власти, и сделавшись залогом свободы, права и мирного преуспеяния".
Ограничиваясь приведенными выдержками из статьи С. Н. "На рубеже", мы отсылаем к ней читателя, желающего получить исчерпывающую характеристику и картину тогдашнего состояния общества и положения государства. Чувствуется, что каждая строка здесь выстрадана и пережита, и изо всех публицистических статей С. Н. ни одна, быть может, не производит такого сильного впечатления. Она является как бы политическим "credo" С. Н. накануне его возвращения в Россию. В ней ясно сказывается, что революционеры, как справа, так и слева, глубоко были противны его духу и убеждениям. "Он всей душой верил в возможность мирного исхода, и сила его была в том, что его горячее искреннее слово и в других умело зажигать ту же веру. Верили в то, что {78} он найдет и скажет такие слова, которые убедят, перед которыми смирится и всемогущая власть и бушующая народная стихия. Это была иллюзия, скажут нам. Может быть. Но ведь иллюзией часто называется не только то, что никак не могло сбыться, но так же и то, что просто не сбылось, и что на самом деле было близко и возможно...
Пусть это была иллюзия, но отчего же после его смерти все почувствовали, что в русской жизни что-то оборвалось и ушло безвозвратно, что какая-то лучшая возможность стала немыслимой, что у сторонников "мира" вырвано знамя из рук" (П. Н. Новгородцев. "Памяти Кн. С. Н. Трубецкого". Вопросы филос. и псих. 1906 г. № 1 (81). ).
Часть II
(1904-1905)
"Пусть это была иллюзия, но летописец
наших дней должен написать на страницах
истории, что во время русской революции с
именем Сергея Трубецкого связана была вера
русского народа в превозмогающую силу правды и
возможность общего примирения"...
П. Новгородцев "Памяти кн. С. Н.
Трубецкого" ("Вопросы философии и психологии",
1906 г.)
Проведя зиму с 1903-1904 г. в Дрездене, Сергей Николаевич с семьей вернулся в Москву в конце апреля. Остановился он на моей квартире (в Б. Афанасьевском пер.), где вскоре оказалась свободная квартира по той же лестнице, против моей. Она подошла под требованья семьи брата: ему и его жене, Прасковье Владимировне, нравилось расположение дома, двухэтажного особняка, в тихом переулке, во дворе, с небольшим круглым палисадником перед подъездом. Брат нанял эту квартиру, перенеся свой кабинет и общую столовую на мою половину, которая для меня одной была слишком просторна. Таким образом, мы вновь соединились под одной кровлей, и этот последний год жизни брата мне близко довелось переживать вместе с ним.
Это обстоятельство поневоле отражается на характере изложения событий. Кроме личных воспоминаний, у меня сохранилась "записная книжка", куда я с ноября 1904 г. заносила все злободневные происшествия, из которых сплетались события того времени.
Надо сказать, что семья наша в то время была в исключительно выгодном положении в отношении информации по текущим общественным и политическим вопросам. Брат Петр Николаевич Трубецкой был Московским губернским предводителем дворянства, Григорий Иванович Кристи, женатый на моей сестре (Марии Николаевне), был Московским Губернатором, Федор Дмитриевич Трепов (Московский обер-полицеймейстер, а потом Генерал-губернатор Петербурга) только что породнился с нашей семьей, {82} выдав свою дочь за моего племянника П. В. Глебова. Двоюродный брат А. А. Лопухин был директором Департамента полиции, наконец, Кн. Алексей Дмитриевич Оболенский (впоследствии обер-прокурор Синода), двоюродный брат моей матери, питал исключительное чувство дружбы к брату Сергею, высоко ценил его и держал его в курсе всех Петербургских настроений.
Таким образом, не выходя из круга семьи, я была более или менее в курсе всего происходившего вокруг и, к сожалению, только не всегда успевала записывать всё, что слышала и поздно принялась за это дело.
Не задаваясь какими-либо литературными целями, я вела свою запись в надежде, что она, быть может, со временем пригодится брату для его воспоминаний, а мне для летописи семьи, для которой я уже в то время подбирала материал... Записки мои поэтому носят несколько семейный, домашний характер.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
(1904-1905 г.)
По окончании университетских экзаменов, участие в которых пришлось принять вследствие внезапного заболевания Л. М. Лопатина, Сергей Николаевич с семьей переехал на лето в наше общее семейное гнездо "Меньшово" (в Подольском уезде, Московской губ.), откуда он писал брату Евгению в его Калужскую деревню:
"Какой огромный внутренний переворот у нас на глазах созревает. Многое хотелось бы рассказать тебе, но целый том надо написать и о личных и о публичных делах. Видел третьего дня А. Оболенского, который по-прежнему не унывает, и предлагает мне самым настоятельным образом место А. Столыпина (А. А. Столыпин, брат П. А. Столыпина - журналист, редактировал "С. Петербургские Ведомости", но был отстранен по требованию Плеве.), с содержанием 12.000 по контракту. Последствия сего предложения пока отрицательные. Как ни хотел бы я получать возможность говорить с российскими гражданами при посредстве моего собственного органа, но, к сожаленью, не вижу возможности говорить с ними о чем-либо ином, как о пользе стекла, между тем как минутами самое битье стекол представляется менее предосудительным, нежели подобное празднословье".
{84} А. И. Анисимов в своих воспоминаниях ("Вопросы Философии и Психологии", 1906 г.) передает, что летом 1904 г., встретив С. Н. в университетской библиотеке, имел с ним беседу по университетскому вопросу. С. Н. говорил, что страшно колеблется, не зная, оставаться ли ему дальше в университете:
"Нет сил бороться с несовершенством академического строя: студенчество в лице своих крайних партий стремится к явному разрушению существующего порядка вещей, правительство не поддерживает прогрессивных сил, работающих планомерно и творчески над истинным обновлением университетов".
А. И. Анисимов отмечает крайне подавленное состояние С. Н. при этой беседе. Да оно и не могло быть иначе, как только мысль его обращалась на настоящее положение России. Но в Меньшове и в кругу семьи он все-таки отдыхал. Общество вокруг было многолюдное и всё свои - братья и сестры и их многочисленная и столь дружная между собою детвора. Своим оживлением и жизнерадостностью она заражала и взрослых. Сама природа Меньшова как бы способствовала такому настроению. Зеленый скат луга от дома к речке под горой, с раскинутыми по нем тремя-четырьмя гигантскими вековыми елями, за речкой - широкий заливной луг и светлый горизонт крестьянских полей, подымавшихся в гору пестрым ковром разнообразных хлебных злаков, синеющие вдали леса, здесь и там на горизонте с вкрапленными в них усадьбами и деревушками. Тучи, висевшие над Россией, словно разрежались в этой светлой, мирной, столь родной природе.
События, однако, шли своим чередом. 15 июля пал Плеве от руки террориста Сазонова. Гнет режима Плеве такой тяжестью лежал на всех и до того тревожил общественное сознание опасностью принятого им курса, что весть о его убийстве принята {85} была многими не только со вздохом облегчения, но и с нескрываемой радостью, которая претила нравственному чувству. В обществе носились слухи о новых предначертаниях полновластного министра, которые должны были еще круче повернуть реакционное направление. Даже кн. Мещерский в своем "Гражданине" выступил с осуждением политики покойного министра.
Выступление его взорвало С. Н., который ответил на него статьей: "И ты Брут!..".
"Не апостолам реакции, - писал он, - обвинять несчастного министра, который попробовал осуществить на деле малую часть того, о чем они мечтали, и что является необходимым следствием общего направления. Верно, что старый Петербургский тракт подходит к концу и упирается в непроходимую топь. Но для того, чтобы свернуть с этого старого тракта, надо ясно сознать, какой другой путь открывается, кроме испытанного и изведанного пути антиправового порядка.
Этот другой путь состоит в том, чтобы не на словах только, а реально приблизить народ к Престолу и освободить и народ и Престол от пут всевластной, фактически безответственной бюрократии, узурпирующей державные права".
Во второй половине августа на пост Министра Внутренних Дел был назначен кн. П. Д. Святополк-Мирский. Программная речь, с которой он вступил в должность, говорившая об искреннем, благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще, радостно приветствовалась всеми. С назначением Мирского в Земской среде оживились надежды на возможность созвания съезда из представителей губернских управ и земских деятелей, и бюро земских съездов собралось в Москве 8-го сентября для обсуждения создавшегося положения. Программа {86} съезда, выработанная им до речи Кн. Мирского, не затрагивала политического вопроса, но после обнародования этой речи организационное бюро сочло возможным и даже необходимым поставить вопрос об общих условиях, не благоприятствующих правильному развитию нашей земской - государственной жизни и желательных в них изменениях.
Тем временем кн. Мирский, не зная ничего о внесении политического вопроса в его программу, заручился разрешением Государя на официальное открытие съезда.
Вызванный в Петербург Д. Н. Шипов должен был разъяснить кн. Святополк-Мирскому его невольную ошибку, которая ставила его в крайне затруднительное положение. Приглашения на съезд 6-го ноября были уже разосланы по всей России; отсрочить съезд было невозможно, а земцы ни за что не соглашались снять с обсуждения самый главный для них вопрос.
В результате переговоров Мирский заявил депутации от организационного бюро, что официального разрешения на съезд с намеченной программой не может быть дано, но он тут же дал разрешение на частное совещание в Петербурге.
В Москве с напряженным вниманием следили за перипетиями переговоров с Мирским и радовались, что, как никак, съезд все-таки состоится. Настроение было необыкновенно приподнятое. Как раз с этого времени я завела записную книжку, записями которой и буду пользоваться.
Из Записной книжки - ноябрь 1904 г.:
Сколько пережито за этот год, сколько переживается каждый день надежд, страхов, мучений. Какая странная смесь уныния по поводу неуспешной войны, удручающего сознания безумной борьбы, которой конца края не видно, и надежды на внутреннее обновление... столь сильной и светлой надежды, {87} что дышится легче. Гроза еще в полном разгаре, опустошения вокруг дают себя чувствовать с каждым моментом острее, а атмосфера яснее, самочувствие бодрее.
Статья брата Евгения в № 39 "Права", "Война и бюрократия" имела совершенно исключительный успех. Не только со всех сторон сыпались ему приветствия и благодарности за нее, но учреждались стипендии его имени в университете и других высших учебных заведениях. Она блестяще открыла эру нового направления внутренней политики. "Эру попустительства", как ее называет здешний Трепов; "эру доверия к общественным силам", как называют ее земцы. Метаморфоза столь неожиданная, что все словно растерялись и в глубине души мало кто верит в ее прочность... Каждый день слухи о падении Мирского и в преемники ему прочат фон Валя, Клейгельса или Штюрмера, заранее уже отпетых или отпеваемых"...
Боясь, чтоб брат Евгений не увлекся слишком своим успехом, С. Н. писал ему:
"Никогда еще не было так трудно писать, как теперь, и никогда еще это не было в такой мере делом ответственным...
Я имею дерзкую и смелую мысль основать в Москве еженедельную политическую газету с целью кристаллизации сил. Мне дают неограниченные средства, и сотрудники есть, хотя выбор сотрудников труднее, чем выбор и получение средств. Нужен и твой авторитет, не меняй его на мелочи.
Помимо отдельных статей, возьми на себя разработку какого-либо конкретного вопроса. Нужна созидательная работа. Если мы основываем газету, то не для того, чтобы приятно щекотать либеральные пятки... При случае будем говорить со всей силою и весом... но "свистопляски" "Нашей Жизни" ни {88} к чему. Мало плевать на прошлое, надо думать о реальной программе ближайшего наступающего будущего, об образовании "правительственной партии будущего", которая нужна для поддержания порядка и для осмысленных реформ. Нужна организация или кристаллизация сил".
Несколько дней спустя он вновь писал брату Евгению:
"Вчера Соболевский (Редактор "Русских Ведомостей".) вызывал меня, чтобы посоветоваться о твоей статье. Последние фразы он не решается поместить, трусы они большущие; неделю назад, говорит, "поместил бы без колебания, а теперь свобода печати вся вышла". У меня в "Праве" почеркали многое. Съезд отменен, и начинается реакция..." Я не взял на себя разрешить вычеркнуть заключительные фразы, потому что в них только и есть, по-моему, вся суть.