Жиль Дове
Когда умирают восстания
Брест-Литовск, 1917 и 1939 гг.
Фашизм и крупный капитал
Рим, 1919 — 1922 гг.
Турин, 1943 г.
«Народное сообщество» против общины
Берлин, 1919-1933
Барселона, 1936
Барселона, май 1937 г.
Анархисты в правительстве
Неудача коллективизации
Коллективизация или коммунизация?
Итоги
Брест-Литовск, 1917 и 1939 гг.
“Если русская революция станет сигналом для пролетарской революции на Западе, так что обе они будут дополнять друг друга, то нынешнее общее владение землей в России может послужить отправной точкой для коммунистического развития», — писали К.Маркс и Ф.Энгельс в предисловие к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» (1882 г.).
Эта перспектива не была реализована. Европейский промышленный пролетариат так и не встретился с возрожденной русской крестьянской общиной.
В декабре 1917 г. в Брест-Литовске (Польша) большевики предложили мир без аннексий. Германии, вознамерившейся завладеть огромной территорией царской империи, которая простиралась от Финляндии до Кавказа. Однако в феврале 1918 г. германские солдаты, бывшие «пролетариями в военной форме», повиновались своим офицерам и возобновили наступление против России, все еще управляемой Советами. Братания не получилось, а революционная война, за которую выступали левые большевики, оказалась невозможной. В марте Троцкий подписал мирный договор, продиктованный кайзеровскими генералами. «Мы меняем пространство на время», — заявил Ленин. Действительно, в ноябре поражение Германии превратило этот договор в клочок бумаги. Тем не менее, идея международной солидарности эксплуатируемых классов так и не смогла воплотиться на практике. Несколько месяцев спустя, по мере возвращения к мирной жизни с окончанием войны, тем же самым пролетариям пришлось столкнуться с альянсом, состоявшим из официального рабочего движения (социал-демократического — прим. перевод.) и «добровольческих корпусов» (военных формирований из представителей офицерского корпуса и буржуазии, созданных в Германии в 1918 г. для подавления революционного движения — прим. перевод.). Поражения следовали за поражениями: в Берлине, в Баварии и в Венгрии в 1919 г., разгром Красной армии Рура в 1920 г., провал «мартовской акции»1921 г.
В сентябре 1939 г. Гитлер и Сталин разделили Польшу. На пограничном мосту в Брест-Литовске нескольо сотен членов КПГ, которые бежали в СССР, а затем были арестованы как «контрреволюционеры» или «фашисты» и посажены в сталинские тюрьмы, были переданы в руки гестапо.
Два десятилетия, прошедшие между 1917 г. и 1939 г., потрясли мир. Ужасы фашизма и Второй мировой войны, равно как и послевоенные перемены стали последствиями гигантского социального кризиса, начавшегося с восстаний 1917 г. и завершившегося гражданской войной в Испании.
Настоящий текст представляет собой сокращенную и полностью переработанную версию предисловия к изданию сборника материалов группы «Bilan» «Контрреволюция в Испании 1936-1939 гг.» (Париж, 1979). Речь далее пойдет о вопросе развития фашизма, а также об антифашизме в нынешнюю эпоху.
Фашизм и крупный капитал
Существует формула, ставшая известной благодаря Даниэлю Герену: фашизм служит интересам крупного капитала. 99% людей, ссылаясь на этот совершенно правильный тезис, сразу же прибавляют, что несмотря ни на что фашизм можно было отразить в 1922 г. или в 1933 г., если бы рабочее движение и / или демократы действовали более решительно, чтобы не допустить его к власти. Если бы только в 1921 г. итальянская Социалистическая партия и новообразованная итальянская Коммунистическая партия объединились с республиканскими силами, чтобы остановить Муссолини, если бы в начале 30-х гг. Коммунистическая партия Германии не затеяла братоубийственную борьбу против Социал-демократической партии, Европа избежала бы одной из самых жестоких диктатур в истории, Второй мировой войны, нацистской империи, охватившей большую часть континента, концлагерей и уничтожения евреев.
Несмотря на совершенно правильное замечание относительно классов, государства и связи между фашизмом и крупными предпринимателями, такой взгляд упускает из виду, что фашизм вырос из двойного поражения. Сначала это было поражение революционеров после Первой мировой войны, разгромленных социал-демократией и парламентской демократией, а затем, в течение 20-х гг., провал демократов и социал-демократов в роли управляющих капитала. Приход к власти и, тем более, природу фашизма совершенно невозможно понять, не поняв всего предшествующего периода равно как и более ранней фазы классовой борьбы и ее ограниченности. Вот почему нельзя считать случайным, что Герен неверно оценивает как Народный фронт, в котором он усматривает «неудавшуюся революцию», так и действительное значение фашизма.
Реальная основа фашизма состояла в экономической и политической унификации капитала — тенденции, которая после 1914 г. стала всеобщей. Фашизм был особым путем осуществления такой унификации в Германии и Италии — странах, где, несмотря на то, что революция выдохлась, государство было не в состоянии водворить порядок, включая и порядок в рядах самой буржуазии. Муссолини не был Тьером, чья власть покоилась на солидной основе, могущим бросить регулярные армейские части на истребление коммунаров. Важнейшим аспектом фашизма было то, что он родился на улице, использовал беспорядок, чтобы установить порядок, мобилизовал старые средние классы, полуобезумевшие от своего заката, и возродил извне государство, неспособное справиться с кризисом капитализма. Фашизм был попыткой буржуазии насильственно усмирить свои собственные противоречия, повернуть рабочие методы мобилизации масс к своей собственной выгоде и развернуть все ресурсы современного государства вначале против внутреннего врага, а затем и против внешнего.
В процессе перехода к тотальному господства капитала над обществом государство оказалось а кризисе. Вначале для того, чтобы справиться с пролетарскими волнениями, потребовались рабочие организации, затем, чтобы покончить с последующим беспорядком, понадобился фашизм. Этот беспорядок, конечно же, не был революционным, но он играл парализующую роль и подталкивал к решению, которое могло быть, таким образом, только насильственным. Кризис удалось преодолеть только на время, фашистское государство было лишь внешне эффективным, поскольку интегрировало наемную рабочую силу насильственно и искусственно скрывало конфликты, переводя их в русло военной авантюры. Кризис удалось относительно преодолеть только обладающему множеством щупальцев демократическому государству, созданному в 1945 г., которое потенциально прибегая к фашистским методам и прибавив к ним свои собственные, нейтрализовало рабочие организации, не разрушая их. Парламенты утратили контроль над исполнительной властью. С помощью политики благосостояния или принуждения к труду, современных технологий надзора или государственной поддержки, распространенной на миллионы людей, короче говоря, с помощью системы, делающей каждого человека все более и более зависимым, социальная унификация осуществлялась, не прибегая к фашистскому террору, а фашизм как особое движение исчез. Он соответствовал форсированному насаждению буржуазной дисциплины, под давлением государства, в особых обстоятельствах новосозданных государств, настоятельно принужденных конституироваться как нации. Даже само слово «фашизм» буржуазия заимствовала у рабочих организаций Италии, которые часто назывались «фаши» (союзами, — прим. перевод.). Характерно, что вначале фашизм определял себя как форму организации, а не программу. Его единственная программа состояла в насильственной организации всех, в принудительном превращении всех компонентов в части общественного целого. Диктатура — это не оружие буржуазии (как только может, она заменяет ее другим, менее брутальным оружием); диктатура — это одна из ее тенденций, которая осуществляется тогда, когда в ней есть необходимость. «Возвращение» к парламентской демократии, как это произошло (к примеру) в Германии после 1945 г., означало, что диктатура бесполезна для интеграции масс в государство (по крайней мере, до следующего раза).
Вот почему проблема состоит не в том, что демократия обеспечивает более гибкое господство, чем диктатура. Любой человек предпочел бы, чтобы его эксплуатировали по-шведски, нежели быть похищенным пиночетовцами. Но есть ли у него ВЫБОР? Даже благородная скандинавская демократия может быть превращена в диктатуру, если этого потребуют обстоятельства. У государства есть лишь одна функция, и оно осуществляет ее по-демократически или по-диктаторски. Первый вариант менее жесток, но это не означает, что можно заставить государство не прибегать ко второму. Формы капитализма зависят не от предпочтений наемных работников, а от намерений буржуазии. Веймарская республика с готовностью капитулировала перед Гитлером. Народный фронт Леона Блюма не «предотвратил фашизм»: во Франции в 1936 г. не было нужды ни в авторитарной унификации капитала, ни в сжимании средних классов.
Нет никакого политического «выбора», стоящего перед пролетариями или хотя бы навязанного им. Демократия — это не диктатура, но демократия подготавливает диктатуру и сама готовится к ней. Сущность антифашизма состоит в сопротивлении фашизму посредством защиты демократии; он не ведет более борьбы с капитализмом, а пытается оказать на него давление, чтобы заставить отказаться от тоталитарного решения. Как только социализм отождествляется с полной демократией, а капитализм — с растущей тенденцией к фашизму, антагонизм между пролетариатом и капиталом, коммунизмом и наемным трудом, пролетариатом и государством отбрасывается в пользу противопоставления демократии и фашизма, изображаемого как сердцевина революционной перспективы. Официальные левые и крайне левые заявляют нам, что реальные преобразования станут, наконец, осуществлением идеалов 1789 г., полностью преданных буржуазией. Новый мир? Зачем, он уже здесь, в некотором роде, в виде зародыша, который следует охранять, в облике маленьких ростков, о которых надо ухаживать: уже существующие демократические права следует развивать все дальше и дальше в рамках бесконечно совершенствуемого общества, со все большими ежедневными дозами демократии, пока не будет достигнута полная демократия, или социализм. Сведенная, таким образом, к антифашистскому сопротивлению, социальная критика рассыпает дифирамбы всему тому, что прежде осуждала, и отказывается ни от чего-нибудь, а от революции — в пользу дозированной постепеновщины, разновидности «мирного перехода к социализму». За такое уже выступали некогда компартии, над этим еще до 1968 г. смеялись все серьезные люди, выступавшие за изменение мира. Регресс очевиден.
Мы не призываем смеяться, обвиняя левых и крайне левых в отказе от коммунистической перспективы, о которой они на самом деле знают только тогда, когда выступают против нее. То, что антифашизм — отказ от революции, слишком очевидно. Но антифашизм терпит провал именно там, где его «реализм» претендует на эффективность: в попытках предотвратить возможную диктаторскую мутацию общества. Буржуазная демократия — это этап захвата власти капиталом, и ее распространение в ХХ столетии завершила господство капитала, усилив изоляцию индивидов. Предложенная как лекарство против разрыва между человеком и коллективом, между деятельностью людей и обществом и между классами, демократия никогда не могла разрешить проблему наиболее сильно разделенного общества в человеческой истории. Демократия — это форма, раз и навсегда неспособная изменить свое содержание, это только часть той проблемы, разрешить которую она якобы предназначена. Она всякий раз утверждает, что усиливает «социальные связи», но в действительности способствует их разрушению. Демократия всякий раз маскирует противоречия товарного производства, натягивая «сеть страховки», которую государство подводит под социальные отношения. Даже в их собственных терминах, от которых они яростно отказываются, антифашистам, чтобы быть убедительными, нужно будет объяснить нам, каким образом местная демократия может сочетаться с колонизацией человеческой жизни товарным производством, которое опустошает общественные места и наполняет торговые улицы. Они должны будут объяснить, почему всемогущее государство, к которому люди постоянно обращаются за поддержкой и помощью, эта подлинная машина по производству социального «блага», не станет совершать «зло», если взрывоопасные противоречия потребуют от нее восстановления порядка. Фашизм — это преклонение перед государственническим чудовищем, тогда как антифашизм — его более утонченная апология. Борьба за демократическое государство — это неизбежно борьба за укрепление государства. Она не наносит ни малейшего ущерба тоталитаризму, но только усиливает тоталитарное удушение общества.
Рим, 1919 — 1922 гг.
Фашизм восторжествовал в странах, в которых революционная буря после Первой мировой войны вылилась в серию вооруженных восстаний. В Италии значительная часть пролетариата, используя свои собственные методы и выдвигая свои собственных цели, вступил в прямое столкновение с фашизмом. В ее борьбе не было ничего специфически антифашистского: противоборство с капиталом вынуждало рабочих бороться как с чернорубашечниками, так и с полицией парламентской демократии. Фашизму единственному удалось придать контрреволюции массовую базу и спародировать революцию. Фашизм повернул призыв «превратить империалистическую войну в гражданскую» против рабочего движения. Он выступил как реакция демобилизованных ветеранов, вернувшихся к мирной жизни, в которой они были ничем, удерживавшихся вместе только коллективным насилием и рвавшихся уничтожить всех тех, кого они считали причиной своего неимущего состояния — спекулянтов, смутьянов, врагов нации и т.д. Вначале фашизм стал помощником полиции в сельских районах, расстреливая сельскохозяйственный пролетариат, но в то же время выступая с бешеной антикапиталистической демагогией. В 1919 г., когда он еще никого не представлял, фашизм требовал ликвидации монархии, сената и дворянских титулов, предоставления женщинам избирательных прав, конфискации церковного имущества, экспроприации крупных землевладельцев и промышленников. Борясь против рабочего от имени «производителя», Муссолини превозносил память о рассыпающихся ценностях, социальных связях и труде. Буржуазия традиционно пыталась отрицать реальность социальных противоречий, фашизм же, напротив, с применением насилия провозглашал ее, отрицая существование противоречий между классами и переводя их в русло борьбы между нациями, сетуя на судьбу Италии как «пролетарской нации». Фашистские репрессии были спущены с цепи после поражения пролетариата, нанесенного ему, главным образом, руками демократии и ее прихвостней — партий и профсоюзов -, которые только и сумели разгромить рабочих, используя соединение прямых и косвенных методов. Было бы неверно представлять приход фашизма к власти как кульминацию уличных боев, в ходе которых рабочие были разбиты. В Германии пролетарии были разгромлены за 11-12 лет до того. В Италии они были побеждены как бюллетенями, так и пулями. В 1919 г., объединив раннее существовавшие элементы с другими, близкими к нему политически, Муссолини создал свои «фаши». В ответ на дубинки и револьверы, в то время как Италия пылала вместе со всей остальной Европой, демократия призвала… к выборам, породившим умеренное и социалистическое большинство. «Победа, избрание 150 социалистических депутатов, была завоевана за счет отлива повстанческого движения и всеобщей политической стачки и ликвидации прежде сделанных завоеваний», — комментировал Бордига 40 лет спустя. Во время захватов фабрик рабочими в 1920 г. государство воздержалось от лобового удара и позволило пролетариату истощить себя с помощью Всеобщей конфедерации труда ВКТ (самого крупного профсоюза, контролируемого социалистами), которая усмирила стачку, не ломая ее открыто. Когда появлялись «фаши» и громили «народные дома», полиция была слепа и глуха или же конфисковывала оружие у рабочих. Суды демонстрировали огромную снисходительность по отношению к «фаши», а армия проявляла терпимость к их выходкам, если не прямо помогала им. Эта открытая, хотя и неофициальная поддержка стала почти официальной, когда Бономи (премьер-министр, — прим. перевод.) издал 20 октября 1921 г. циркуляр, позволивший 60 тысячам демобилизованных офицеров занять командные посты в штурмовых группах Муссолини. А что делали партии? Либералы, вступив в союз с правыми, не замедлили создать «Национальный блок» к выборам в мае 1921 г., включив в него и фашистов. В июне-июле того же года итальянская соцпартия, которая в борьбе с противниками действовала без малейших угрызений совести, заключила бессмысленный «пакт об умиротворении» (с фашистами, — прим. перевод.): его единственным результатом стала дальнейшая дезориентация рабочих. Перед лицом очевидной политической реакции ВКТ объявила о своей аполитичности. Чувствуя, что Муссолини близок к власти, профсоюзные лидеры стали помышлять о молчаливом соглашении с фашистами о взаимной терпимости и призвали пролетариат не вмешиваться в противостояние между компартией и Национальной фашистской партией.
До августа 1922 г. фашизм почти не существовал за пределами аграрных регионов, главным образом, на Севере, где он истребил все следы автономного профсоюзного движения сельскохозяйственных рабочих. В 1919 г. фашисты сожгли штаб-квартиру социалистической газеты, но в 1920 г. они не брали на себя роль штрейкбрехеров и даже поддержали на словах требования рабочих. В городских районах фашистам редко удавалось добиться преобладания. Их «марш на Равенну» (сентябрь 1921 г.) был с легкостью разгромлен. В ноябре 1921 г. в Риме всеобщая стачка предотвратила проведение фашистского конгресса. В мае 1922 г. фашисты попытались сделать это еще раз и снова были остановлены. Сценарий мало изменялся. Локализованная фашистская атака встречалась контратакой рабочего класса, которая затем смягчалась (после призывов реформистского рабочего движения к умеренности) по мере ослабления реакционного давления; пролетарии передоверяли разоружение вооруженных банд демократам. Фашистская угроза снижалась, силы перегруппировывались и переходили в другое место, со временем приобретая доверие того самого государства, от которого массы ожидали спасения. Пролетарии скорее распознавали врага в черных рубашках на улице, нежели в «нормальной» форме полицейского или солдата, задрапированной в легальность, санкционированную обычаем, законом и всеобщим избирательным правом.
С начала июля 1922 г. ВКТ большинством в две трети голосов (вопреки голосам коммунистического меньшинства в одну треть) заявила о своей поддержке «любого правительства, гарантирующего восстановление основных свобод». В том же самом месяце фашисты серьезно продвинулись в своих попытках проникнуть в северные города. 1 августа «Альянс труда», включавший профсоюз железнодорожников, ВКТ и анархистский Итальянский синдикальный союз USI, призвал к всеобщей стачке. Несмотря на широкий успех, Альянс отменил 3 августа стачку во многих городах, однако она продолжалась в форме восстания, подавленного в конечном счете совместными усилиями полиции и армии при поддержке морской артиллерии и, разумеется, при помощи фашистов. Кто расстроил энергию пролетариата? Всеобщая стачка была сломлена государством и «фаши», но удушила ее демократия, и ее поражение открыло путь фашистскому решению кризиса. То. Что последовало за этим, было не столько государственным переворотом, сколько передачей власти при поддержке всего конгломерата сил. «Марш на Рим», организованный дуче (который в это время как раз садился на поезд) был не столько раскрытием карт, сколько театральным фарсом: фашисты делали вид, что нападают на государство, государство делало вид, что защищается, а Муссолини получил власть. Его ультиматум от 24 октября («Мы хотим стать государством») был не знаком гражданской войны, а сигналом правящему классу, что Национальная фашистская партия представляет собой единственную силу, способную восстановить авторитет государства и обеспечить политическое единство страны. Армия могла сдержать фашистские группы, собранные в Риме, плохо вооруженные и сильно уступающие ей по военному уровню; государство могло противостоять давлению мятежников. Но игра шла не на военном уровне. В особенности под влиянием Бадольо (главнокомандующего в 1919 — 1921 гг.) законная власть сдалась. Король отказался объявить чрезвычайное положение, а 30 октября поручил дуче формирование нового правительства. Либералы — те самые люди, которых антифашизм причисляет к силам, должным остановить фашизм — вошли в это правительство. Все партии, за исключением социалистов и коммунистов, искали сближения с Национальной фашистской партией и голосовали за Муссолини. Парламент, в котором было всего 35 фашистских депутатов, выразил доверие Муссолини 306 голосами против 116. Сам Джолитти, великая икона либералов того времени, авторитарный реформист, неоднократно возглавлявший государственный совет до Первой мировой войны и глава правительства в 1920-1921 гг., человек, которого светлые умы впоследствии изображали единственным политиком, способным противостоять Муссолини, поддерживал его до 1924 г. Диктатор не только получил свою власть из рук демократии, демократия ратифицировала его. Мы можем добавить, что в последующие месяцы многие профсоюзы, включая (среди прочих) профсоюз железнодорожников, объявили себя «национальными», патриотическими и потому не враждебными по отношению к режиму, однако репрессии их не пощадили.
Турин, 1943 г.
Если итальянская демократия капитулировала перед фашизмом, в основном, без всякой борьбы, то фашизм снова породил демократию, когда перестал соответствовать балансу социальных и политических сил.
Центральный вопрос после 1943 г. был тем же, что и в 1919 г.: как удержать под контролем рабочий класс. В Италии в еще большей степени, чем в других странах, окончание Второй мировой войны продемонстрировало классовую сторону международного конфликта, не поддающуюся объяснению с точки зрения одной лишь военной логики. В октябре 1942 г. вспыхнула всеобщая стачка на заводе «ФИАТ!. В марте 1943 г. по Турину и Милану прокатилась забастовочная волна, включая попытки создания рабочих Советов. В 1943-1945 гг. появились рабочие группы, подчас независимые от компартии и называвшие себя «бордигистами», часто также — антифашистскими, красными и вооруженными. Режим больше не мог поддерживать социальное равновесие, точно также как альянс с Германией оказался бессилен перед подъемом англо-американцев, которых повсюду считали будущими хозяевами Западной Европы. Переметнуться на другую сторону значило примкнуть к будущему победителю, а также подчинить рабочие восстания и партизанские группы патриотической цели с социальным содержанием.
10 июля 1943 г. союзники высадились на Сицилии. 24 июля, оказавшись в меньшинстве в Большом фашистском совете в соотношении 19:17, Муссолини ушел в отставку. Редко когда диктатор уходит, подчиняясь голосованию большинства. Маршал Бадольо, который занимал высокие посты при режиме еще со времен «марша на Рим» и пытался, по его собственным словам, предотвратить «коллапс режима в результате слишком сильного сползания влево», сформировал правительство, оставшееся фашистским, но уже без дуче, и обратился к демократической оппозиции. Демократы отказались принять в нем участие, выдвинув в качестве условия отречение короля. Бадольо сформировал второе переходное правительство, а в апреле 1944 г. — третье, включавшее лидера коммунистической партии Тольятти. Под давлением союзников и компартии демократы согласились признать короля (республика была провозглашена на референдуме только в 1946 г.). Но Бадольо вызывал слишком у многих дурные воспоминания. В июне правительство сформировал Бономи, тот самый, который за 23 года до этого приказал офицерам возглавить «фаши». В нем уже действительно не было фашистов, а положение стало вращаться вокруг трехпартийной формулы (коммунисты, социалисты, христианские демократы), которая господствовала в Италии и во Франции в первые послевоенные годы. Эта музыкальная игра в стулья, исполняемая зачастую одним и тем же политическим классом, служила театральной сценой, за которой демократия превращалась в диктатуру и наоборот, по мере того как фазы равновесия и дисбаланса в конфликтах классов и наций порождали преемственность и перетасовку политических форм, направленные на сохранение того же самого государства с тем же самым содержанием. Вряд ли кто-нибудь знал это лучше, чем испанская компартия, заявлявшая одновременно цинично и наивно в период перехода от франкизма к демократической монархии в середине 70-х гг.: «Испанскому обществу нужно что-нибудь, чтобы могло быть обеспечено нормальное функционирование государства, без каких-либо обходных маневров или социальных потрясений. Преемственность государства требует отказа от преемственности режима»
«Народное сообщество» против общины
Контрреволюция неизбежно торжествует на почве революции. Национал-социализм утверждал, что с помощью своего «народного сообщества» он уничтожил парламентаризм и буржуазную демократию, против которых пролетариат восставал после 1917 г. Но консервативная революция заимствовала и более старые антикапиталистические тенденции (возвращение к природе, бегство из городов и т.д.), которые отрицались или недооценивались рабочими партиями — даже наиболее крайними из них. Эти партии были неспособны интегрировать внеклассовые и коммунитарные стороны пролетариата, неспособны к критике экономики и не могли представить себе новый мир иначе как распространение тяжелой промышленности. В первой половине XIX столетия эти темы стояли в центре внимания социалистического движения, пока «марксизм» не отказался от них во имя прогресса и науки и они не выжили только в анархизме и в религиозных сектах. «Народное сообщество» против общины, национальная общность против человеческого сообщества. 1933 год стал не поражением, а только его результатом. Нацизм вырос и восторжествовал, чтобы обозначить, разрешить и закрыть социальный кризис настолько глубокий, что его размах мы до сих пор не в состоянии полностью понять. Германия, колыбель самой крупной в мире социал-демократии, породила и самое радикальное, антипарламентское и антипрофсоюзное движение, опиравшееся на «рабочую» среду, но способное привлечь к себе и многие другие проявления антибуржуазного и антикапиталистического бунта. Присутствие представителей авангардного искусства в рядах «немецких радикальных левых» не случайно. Это было характерно для критики капитала как «цивилизации» — подобно тому, как это делал Фурье. Разрушение общинных связей, индивидуализм и стадность, нищета сексуальности, семья, подорванная, но в то же время утверждаемая как убежище, отчуждение от природы, индустриализация питания, растущая искусственность, протезированность человека, регламентация времени, все большее опосредование социальных связей в виде денег и техники — все эти формы отчуждения прошли через огонь рассеянной и многообразной критики. Только поверхностный взгляд назад может рассматривать этот фермент только через призму его неизбежного возмещения. Контрреволюция восторжествовала в 20-х гг. только когда в Германии и в США были заложены основы общества потребления и фордизма, а миллионы немцев, включая рабочих, были брошены в пучину индустриалистской современности товарного производства. Десять лет правления, хрупкость которого была продемонстрирована гиперинфляцией 1923 г. В 1929 г. за этим последовало гигантское землетресение, в ходе которого не только пролетариат, но и сама капиталистическая практика отреклась от идеологии прогресса и постоянно растущего потребления объектов и знаков. Экстремизм нацистов и развязанное ими насилие были адекватны глубине революционного движения, которое они перехватили и отрицали, адекватны этим двум восстаниям против капиталистической современности, разделенным десятилетием, — сначала со стороны пролетариата, а затем со стороны капитала. Подобно радикалам 1919-1921 гг., нацизм предлагал сообщество наемных тружеников, но только авторитарное, закрытое, национальное и расовое, и на 12 лет ему удалось превратить пролетариев в наемных рабочих и в солдат.
Берлин, 1919-1933
Диктатура всегда приходит после поражения социальных движений, после того, как они усыпляются и умерщвляются демократией, левыми партиями и профсоюзами. В Италии окончательное поражение пролетариата и приход фашистского вождя к руководству государством разделяют несколько месяцев. В Германии преемственность разделяется и создается разрывом в 12 лет. 30 января 1933 г. предстает прежде всего как политическое или идеологическое явление, а не как последствие прежнего социального землетрясения. Народная основа национал-социализма и его убийственная энергия остаются тайной, если мы будем игнорировать вопросы о покорности, бунте и контроле над трудом, о его положении в обществе. Поражение Германии в 1918 г. и падение империи привели в движение пролетарское наступление, достаточно сильное для того, чтобы сотрясти основы общества, но неспособное революционизировать его. Это поставило социал-демократию и профсоюзы в центральное положение ключа к социальному равновесию. Социал-демократические и профсоюзные вожди выдвинулись как люди порядка и не стеснялись вызывать «добровольческие корпуса» — абсолютно фашистские группировки, в рядах которых было много будущих нацистов — чтобы подавить радикальное меньшинство рабочих во имя интересов реформистского большинства. Разбитые сперва правлением буржуазной демократии, коммунисты затем потерпели поражение от рабочей демократии: «рабочие Советы» выразили доверие традиционным организациям, а не революционерам, с легкостью заклейменным как антидемократы. Соединение демократии и социал-демократии было совершенно необходимо германскому капитализму, чтобы привести рабочих в порядок, убить бунтарский дух в кабинах для голосования, чтобы добиться у хозяев серии реформ и рассеять революционеров.
С другой стороны, после 1929 г. капитализм нуждался в уничтожении части средних классов, в навязывании дисциплины пролетариям и даже буржуазии. Рабочее движение, отстаивавшее политический плюрализм и непосредственные интересы рабочих, стало препятствием на этом пути. Организации рабочего класса выполняли функции посредников между капиталом и трудом, но теперь обе стороны не признавали за ними этой роли. Тем не менее, они пытались сохранить автономию от обеих сторон и от государства. Социал-демократия имеет смысл только как сила, соперничающая с предпринимателями и государством, но не поглощенная ими. Ее призвание состоит в управлении гигантской политической, социальной, обеспечивающей взаимопомощь и культурной сетью, всем тем, что сегодня назвали бы «ассоциативным». Более того, компартия Германии быстро создала свою собственную сеть, более маленькую, но тем не менее широкую. Но по мере того, как капитал становился все более организованным, он стремился связать вместе все свои различные нити, внеся государственнический элемент на предприятия, буржуазный элемент — в профсоюзную бюрократию и социальный элемент — в администрацию.
Сила рабочего реформизма, проникшего, в конечном итоге, в государство, и его существование в качестве своего рода «контр-общества» превращали его в фактор социальной консервации и мальтузианства. Капитал, оказавшийся в кризисе, должен был ликвидировать этот фактор. Защищая наемный труд как составную часть капитализма, СДПГ и профсоюзы выполняли в 1919-1921 гг. крайне необходимую антикоммунистическую функцию. Но теперь та же сама функция побуждала их ставить интересы наемной рабочей силы превыше всего, в ущерб делу реорганизации капитала как целого. Стабильное буржуазное государство попыталось бы решить проблему с помощью антипрофсоюзного законодательства, разгрома «рабочих бастионов» и выдвижения средних классов во имя современности в противовес архаизму пролетариев, как это было сделано позднее в тэтчеровской Англии. Но такое наступление предполагает, что капитал более или менее объединен под контролем немногих господствующих фракций. Однако германская буржуазия в 30-х гг. была глубоко расколота, средние классы находились в состоянии коллапса, а государство-нация — в хаосе. Современная демократия представляет и примиряет антагонистические интересы, насколько это оказывается в ее силах — посредством соглашений или силой. Бесконечные парламентские кризисы, реальные или воображаемые заговоры (полем которых стала Германия после падения последнего социалистического канцлера в 1930 г.) при демократии были постоянным признаком длительного беспорядка в правящих кругах. В начале 30-х гг. кризис поставил буржуазию перед выбором несовместимых социальных и геополитических стратегий: растущей интеграции рабочего движения или его ликвидации, развития мировой торговли и пацифизма или автаркии, закладывающей основы военной экспансии. Решение не обязательно означало приход Гитлера, но оно предполагало концентрацию силы и насилия в руках центрального правительства. Когда центристско-реформистский компромисс истощился, единственным вариантом могло стать государственническое, протекционистское и репрессивное решение. Такая программа требовала насильственного разгрома социал-демократии, которая, приручая рабочих, приобрела огромное влияние, но была неспособна унифицировать вокруг себя всю Германию. Эта унификация стала задачей нацизма, способного обращаться ко всем классам, от безработных до капитанов индустрии, используя демагогию, превосходящую демагогию буржуазных политиков, и антисемитизм, обеспечивающий сплоченность одних посредством исключения других.
Выходит, что рабочие партии сделались препятствием для такого рода ксенофобского и расистского безумия после того, как столь часто шли вместе с национализмом? Что касается СДПГ, то это стало ясно с начала века, очевидно в 1914 г. и скреплено кровью в пакте 1919 г. с «добровольческими корпусами», отлитыми в той же военной форме, что и современные им «фаши». Компартия Германии, в свою очередь, не замедлила вступить в союз с националистами против французской оккупации Рура в 1923 г. и открыто заговорила о «национальной революции», что побудило Троцкого написать в 1931 г. памфлет против национал-большевизма. В январе 1933 г. жребий был брошен. Никто не может отрицать, что Веймарская республика с готовностью предалась Гитлеру. Как правые, так и центр рассматривали его как эффективное решение, чтобы вывести страну из тупика, или как некое временное меньшее зло. «Крупный капитал», опасавшийся любого неконтролируемого сдвига, до поры до времени был по отношению к нацистской партии не щедрее, чем к другим националистическим и правым формированиям. Только в 1932 г. Шахту, доверенному советнику буржуазии, удалось убедить круги бизнеса поддержать Гитлера (тем более, что тот несколько утратил поддержку избирателей), поскольку увидел в нем силу, способную унифицировать государство и общество. То, что крупная буржуазия не предвидела и не принимала во внимание, что за этим последует, приведя к войне и поражению, — это уже другой вопрос. Во всяком случае, она не присутствовала в значительной степени в тайном сопротивлении режиму.
30 января 1933 г. Гитлер был совершенно легально назначен канцлером. Его назначил Гинденбург, за год до того переизбранный конституционным президентом при поддержке социалистов, видевших в нем оплот против… Гитлера. Нацисты были в меньшинстве в первом правительстве, сформированном лидером НСДАП. В течение нескольких недель маски были сброшены: активисты рабочего движения были схвачены, его бюро конфискованы, установлено царство террора. На выборах в марте 1933 г., которые проходили в атмосфере насилия со стороны штурмовиков и полиции, НСДАП провела в рейхстаг 288 депутатов (у КПГ осталось 80, у СДПГ 120 депутатов). Наивные люди могут удивиться покорности, с которой репрессивный аппарат повиновался диктаторам, но государственная машина всегда подчиняется власти, которая распоряжается ею. Разве новые вожди не были полностью законными? Разве видные юристы не сочиняли их указы в соответствии с верховными законами страны? В «демократическом государстве» (а Веймарская республика была именно таким) в случае возникновения конфликта между частями двучленной системы — демократией и государством — победа оказывается не на стороне демократии. В «правовом государстве» (каким был Веймар) в случае возникновения противоречия право подчиняется государству, а не наоборот.
Что же делали демократы на протяжении этих нескольких месяцев? Правые приняли новое испытание. Католическая партия Центра, поддержка которой на выборах в марте 1933 г. даже возросла, проголосовала за предоставление Гитлеру всей полноты власти сроком на 4 года. Эта власть стала легальной основой для последующей диктатуры. В июле Центр вынужден был самораспуститься. Социалисты, со своей стороны, попытались избежать судьбы КПГ, запрещенной 28 февраля вслед за пожаром рейхстага. 30 марта 1933 г. они вышли из Второго Интернационала, чтобы доказать свой национальный германский характер. 17 мая их парламентская группа голосовала в поддержку внешней политики Гитлера. Тем не менее, 22 июня СДПГ была распущена «как враг народа и государства». Профсоюзы пошли по стопам итальянской ВКТ и пытались спасти, что можно, настаивая на своей аполитичности. В 1932 г. профсоюзные лидеры провозгласили свою независимость от всех партий и индифферентность по вопросу о форме государства. Это не помешало им стремиться к соглашению со Шлейхером, который занимал пост канцлера в ноябре 1932 — январе 1933 гг. и пытался обрести себе опору и доверие среди рабочих с помощью демагогии. После того, как нацисты сформировали правительство, профсоюзные лидеры убедили себя в том, что если они признают национал-социализм, режим сохранит за ними хотя бы небольшое пространство для действия. Вершиной этой стратегии стал фарс, когда члены профсоюзов маршировали под знаком свастики 1 мая 1933 г., в день, переименованный в «Праздник немецкого труда». Они зря старались. В последующие дни нацисты ликвидировали профсоюзы и арестовали их активистов.
Приученная сдерживать массы, сговариваться от их имени или давить их в случае неудачи, рабочая бюрократия проиграла свое последнее сражение. Ее тайные жертвы завели ее в никуда. Рабочая бюрократия подверглась атакам не столько за недостаток патриотизма, а скорее как ненужный расход для класса капиталистов. Буржуазию беспокоили не запоздалая и неискренняя словесная приверженность бюрократов старому интернационализму в стиле до 1914 г. — само существование профсоюзов, пусть даже раболепных, означало сохранение определенной независимости в эпоху, когда капитал не мог уже терпеть никакого другого сообщества, кроме своего собственного. Такого, в котором даже орган классового сотрудничества становился излишним, если государство не могло его полностью контролировать.
Барселона, 1936
В Италии и в Германии фашизм овладел государством легальным путем. Демократия капитулировала перед диктатурой или — еще хуже — встретила диктатуру с открытыми объятиями. А что произошло в Испании? Испания не является исключительным случаем решительного действия, которое, тем не менее, потерпело печальное поражение. Но это был крайний случай вооруженного конфликта между демократией и фашизмом, в котором природа борьбы сводилась к тому же столкновению двух форм капиталистического развития, двух форм политических форм капиталистического государства, двух государственных структур, сражавшихся за то, чтобы легитимно управлять страной. Неучастие! «Так что же, по вашему мнению, Франко и рабочая милиция — одно и то же? Крупные землевладельцы и бедные крестьяне, превращающие землю в коллективное достояние, находятся в одном и том же лагере?» Прежде всего, конфронтация возникла только потому, что рабочие поднялись против фашизма. Вся мощь и вся противоречивость движения проявились в первые его недели: бесспорная классовая война была превращена в капиталистическую гражданскую войну (хотя в ней и не было, разумеется, заранее выработанных соглашений или распределенных ролей, когда две фракции буржуазии манипулируют всеми действиями масс). История общества, разделенного на классы, в конечном счете, определяется необходимостью объединить эти классы. Если, как произошло в Испании, народный взрыв сочетается с замешательством в правящих группах, социальный кризис становится кризисом государства. Муссолини и Гитлер одержали победу в странах со слабым, недавно объединенным национальным государством и мощными регионалистскими течениями. В Испании же, начиная с эпохи Возрождения и вплоть до современного периода, государство было колониальной военной державой торгового общества. Но оно же и разрушило это общество, не допустив проведения предварительного условия индустриальной экспансии — аграрной реформы. Индустриализации приходилось прокладывать себе дорогу через преграды монополий, разворовывания общественных фондов и паразитизм. Не хватит места для описания происходившей на протяжении 19 века пестрого лоскутного одеяла бесконечных реформ и тупиков либерализма, династических фракций, карлистских войн, трагикомической череды режимов и партий перед Первой мировой войной, а также цикла восстаний и репрессий, последовавших за установлением республики в 1931 г. За всеми этими раскатами стояла слабость растущей буржуазии, разрывающейся между соперничеством с земельной олигархией и абсолютной необходимостью сдерживать восстания крестьян и рабочих. В 1936 г. земельный вопрос все еще не был разрешен. В отличие от Франции после 1789 г., в Испании распродажа церковных земельных владений в середине 19 века не привела к усилению землевладельческой буржуазии. Даже после 1931 г. Институт аграрной реформы использовал только треть находившихся в его распоряжении фондов для покупки крупных владений. Пожар 1936-1939 гг. никогда не принял бы политически столь крайнего характера, вплоть до развала государства (и включая этот развал) на две фракции, вступивших между собой в трехлетнюю гражданскую войну, без потрясений, выросших из социальных пучин предшествовавших 100 лет.