Таким образом, испанская гражданская война началась с настоящего восстания, но такая характеристика неполна. Она верна лишь для начального момента борьбы — действительного пролетарского восстания. После разгрома сил реакции в большом числе городов власть там перешла к рабочим. Но что они должны были с ней сделать? Вернуть обратно республиканскому государству или использовать для того, чтобы двигаться вперед, к коммунизму? Созданный немедленно после восстания Центральный комитет антифашистских милиций включал делегатов от НКТ (конфедерации анархо-синдикалистских профсоюзов, — прим. перевод.), Федерации анархистов Иберии (ФАИ), Всеобщего союза трудящихся (ВСТ, социалистического профцентра, — прим. перевод.), ПОУМ (партии, объединившей несталинистских коммунистов и левых социалистов, — прим. перевод.), Объединенной социалистической партии Каталонии (ПСУК, продукта объединения компартии и соцпартии в Каталонии) и 4 представителей от Женералитата — регионального правительства Каталонии. Став настоящим мостом между рабочим движением и государством и, более того, вовлеченный, если не интегрированный в Департамент обороны Женералитата благодаря присутствию в его составе советника по обороне Женералитата, комиссара по общественному порядку и т.д., ЦК милиций начал очень быстро растворяться. Конечно, отказавшись от своей автономии, пролетарии, несмотря ни на что, полагали, что по прежнему удерживают реальную власть и оставляют политикам только фасад власти, которой они не доверяли и которую следовало контролировать и подталкивать в благоприятном для них направлении. Разве они не вооружены? Это была роковая ошибка. Вопрос состоял не в том, в чьих руках оружие, а в том, что народ с ним сделает? 10 или 100 тысяч вооруженных до зубов пролетариев ничего не значат, если доверяют чему-либо, кроме их собственной силы изменить мир. С другой стороны, на следующий день, месяц или год власть, авторитет которой они признали, отнимет у них оружие, так и не примененное ими против нее. Восставшие не тронули законное правительство, то есть существующее государство, и все их последующие действия проходили под его покровительством. Это была «революция, которая началась, но так и не смогла утвердиться», как писал Оруэлл. Этот основной момент определил как курс на проигрыш вооруженной борьбы против Франко, так и удушение и насильственное разрушение коллективизации и социализации со стороны обоих лагерей.
После лета 1936 г. реальная власть в Испании осуществлялась государством, а не организациями, профсоюзами, коллективами, комитетами и т.д. Даже когда Нин, глава ПОУМ, был советником министерства юстиции, «ПОУМ так и не смогла приобрести какое-либо влияние на полицию», как признал один из защитников этой партии. Хотя рабочие милиции были цветом республиканской армии и заплатили тяжелую цену в боях, они не имели веса в принятии решений высшим военным командованием, которое вместо этого интегрировало их в регулярные соединения (этот процесс завершился в начале 1937 г.), предпочитая скорее изнурить их, нежели терпеть их автономию. Что касается могущественной НКТ, то она отступала перед компартией, весьма слабой до июля 1936 г. (у нее было 14 депутатов в парламенте, Народного фронта, избранном в феврале 1936 г., в противовес 85 социалистам). Но оказавшейся в состоянии проникнуть в часть государственного аппарата и все больше приспособить государство к своей собственной выгоде против радикалов и особенно активистов НКТ. Вопрос стоял так: кто хозяин ситуации? И ответ был таков: государство может со всей жестокостью использовать свою власть, если сочтет это необходимым.
Если республиканская буржуазия и сталинисты теряли драгоценное время на разгон крестьянских коммун, разоружение милиций ПОУМ и аресты троцкистских «саботажников» и других «агентов Гитлера» в тот самый момент, когда антифашизм требовал бросить все силы на борьбу с Франко, то они делали это отнюдь не из жажды самоубийства. Для государства и компартии (ставшей главной опорой государства через посредство армии и полиции) эти операции отнюдь не были потерей времени. Глава ОСПК, выражая общее мнение, заявил: «Прежде чем взять Сарагосу, нам надо взять Барселону». Главной целью был не разгром Франко, а сохранение контроля над массами, поскольку именно для этого существует государство. Барселона была отнята у пролетариев. Сарагоса осталась в руках фашистов.
Барселона, май 1937 г.
Полиция предприняла попытку захватить телефонную станцию, которая находилась под контролем анархистских (и социалистических) рабочих. В столице Каталонии, сердце и символе революции, законная власть ни перед чем не останавливалась, чтобы разоружить все, что оставалось живым, спонтанным и антибуржуазным. Более того, местная полиция была в руках ОСПК. Столкнувшись с открытой враждебностью власти, пролетарии, наконец, осознали, что это не их власть, что они вручили ей плоды своего восстания за 10 месяцев до этого и что это восстание следовало повернуть против нее. В ответ на силовую акцию государства Барселону парализовала всеобщая стачка. Но было уже слишком поздно. Рабочие все еще были способны восстать против государства (на сей раз, в его демократической форме), но они уже не могли довести свою борьбу до точки открытого перелома.
Как всегда, «социальный» вопрос превалировал над военным. Законная власть не могла одержать победу в уличной борьбе. За несколько часов вместо городской партизанской войны возникла позиционная война, противостояние между отдельными зданиями. Это был оборонительный пат, при котором никто не мог победить, потому что никто не нападал. Когда ее собственное наступление захлебнулось, полиция уже не рисковала бросить свои силы в атаку на здания, контролируемые анархистами. В целом, компартия и государство удерживали центр города, в время как НКТ и ПОУМ контролировали рабочие районы. В конце концов, статус-кво был установлен политическими средствами. Массы доверяли двум организациям, подвергшимся нападениям, однако эти организации, опасаясь оказаться в отчуждении от государства, побудили народ вернуться к работе (хотя и не без трудностей) и тем самым подорвала единственную силу, способную спасти их политически и… «физически». Как только стачка окончилась, правительство, поняв, что оно теперь контролирует ситуацию, ввело в город 6 тысяч штурмовых гвардейцев — элиту полиции. Приняв посредничество «представительных организаций» и примирительные советы НКТ и ПОУМ, тот же самый народ, который разгромил фашистских военных в июле 1936 г., сдался без борьбы республиканской полиции в мае 1937 г. С этого момента можно было начать репрессии. Всего лишь несколько недель потребовалось, чтобы запретить ПОУМ, арестовать ее лидеров, убить их легально или иным способом, похитить Нина. Была создана параллельная полиция, размещенная в тайных помещениях. Она была организована НКВД и тайным аппаратом Коминтерна и подчинялась только Москве. С этого момента любой, кто демонстрировал малейшую оппозицию по отношению к республиканскому государству и ее главному союзнику — СССР, объявлялся «фашистом» и подвергался аресту, а по всему миру целая армия добросовестных, благородных душ повторяли ложь, одни по незнанию, другие — исходя из собственных интересов, но все они были убеждены, что никакое обвинение не является чрезмерным, когда фашизм наступает. Ярость, с которой обрушились на ПОУМ, нельзя считать отклонением от нормы. Выступив против московских процессов. ПОУМ обрекла себя на разгром со стороны сталинизма, ведшего беспощадную борьбу против своих соперников по контролю над массами. В то время большинство партий, комментаторов и даже Лига за права человека включились в подтверждение вины осужденных. 60 лет спустя идеология мэйнстрима разоблачают эти процессы и оценивают их как знак безумной жажды власти Кремля. Как будто бы сталинские преступления не имеют с антифашизмом ничего общего! Антифашистская логика всегда означает смыкание с наиболее умеренными силами и борьбу с наиболее радикальными. На чисто политическом уровне май 1937 г. привел к тому, что было бы немыслимым еще несколько месяцев назад: во главе правительства встал Негрин — социалист, еще более правый, чем Кабальеро. Новое правительство приступило к жестокому внедрению закона и порядка, включая репрессии против рабочих. Оруэлл, чуть было не погибший в ходе этих событий, понял, что война «за демократию» со всей очевидностью закончилась. Осталось лишь противостояние между двумя фашизмами, единственная разница между которыми заключалась в том, что один был менее бесчеловечным, чем другой. Тем не менее, Оруэлл продолжал считал необходимым избежать победы «более открытого и развитого фашизма Франко и Гитлера». С этой точки зрения, единственной возможностью было бороться за менее плохой фашизм, чем тот, который ему противостоит…
Война пожирает революцию. Власть исходит не из дула винтовки и, тем более, не из избирательных урн. Ни одна революция не бывает мирной, но ее военная сторона не является центральной. Вопрос состоит не в том, решат ли пролетарии, в конце концов, ворваться в арсеналы, а в том, начинают ли быть самими собой — превращенными в товар существами, которые больше не могут и не хотят существовать как товар и восстают, взрывая логику капитализма. Баррикады и пулеметы — производное от этого «оружия». Чем более жизненна социальная сфера, тем меньше будет применение оружия и меньше инцидентов. Коммунистическая революция никогда не будет похожа на бойню: не из-за следования принципу ненасилия, а потому что это эта революция ниспровергнет нечто большее, чем разрушает сегодняшняя профессиональная армия. Представлять себе пролетарский фронт, противостоящий фронту буржуазному, — значит представлять себе пролетариат в буржуазных терминах, в соответствии с моделью политической революции или войны (приход кого-то к власти, захват территории). Поступая таким образом, вводят нечто, поглощающее сам момент восстания — иерархию, почтение к специалистам, к тем, кто «знает, как надо», и к технологии решения проблем, иными словами, ко всему, что принижает обыкновенного человека. На службе у государства член рабочей милиции неминуемо превращается в «солдата». В Испании с осени 1936 г. революция растворилась в войне и в типично государственной форме борьбы — фронтовой войне. Соединенные в «колонны» рабочие отправились из Барселоны, чтобы разгромить фашистов в других городах, начиная с Сарагосы. Однако понести революцию за пределы районов, контролировавшихся республиканцами, означало довершить революцию в самой республиканской зоне. Но даже Дуррути, кажется, не сознавал, что государство повсюду осталось в неприкосновенности. Когда колонна Дуррути (на 70% состоявшая из анархистов) шла вперед, она распространяла коллективизацию: милиции помогали крестьянам и распространяли революционные идеи. Но Дуррути говорил: «У нас есть только одна цель — сокрушить фашистов». Сколько бы он ни повторял, что «эти милиции никогда не будут защищать буржуазию», они и не атаковали ее. За 2 недели до гибели (21 ноября 1936 г.) он заявил: «На фронте и в окопах есть только одна мысль, одна цель (…): разгромить фашизм (…) Пусть никто не думает сейчас о повышении заработной платы и сокращении рабочего времени! Долг всех рабочих, и особенно рабочих из НКТ, — идти на жертвы и работать столько, сколько и как долго это надо. Я обращаюсь к организациям и прошу их покончить с раздорами. Мы на фронте просим честности и обращаемся прежде всего к НКТ и ФАИ (…) Лидеры должны знать, что если эта война продолжится еще долго, нужно начинать организовывать экономику Каталонии (…) Когда мы отправлялись из Каталонии, мы доверили вам хозяйство страны. Будьте ответственными и дисциплинированными, чтобы после этой войны мы своей некомпетентностью не вызвали гражданской войны среди нас самих. Если кто-то полагает, что его партия является сильнейшей и может навязать свою политику, то он ошибается, поскольку если мы хотим что-либо противопоставить фашистской тирании, то мы можем быть только единой силой. Может быть только одна организация, с одной дисциплиной». Дуррути и его товарищи олицетворяли энергию, которая в 1936 г. была готова к штурму старого мира. Но всей в мире решимости к борьбе недостаточно, если рабочие направляли удар лишь против той или иной формы государства, а не против государства как такового. Согласиться на фронтовую войну в середине 1936 г. значило оставить социальное и политической оружие в руках буржуазии за линиями фронта, более того — лишить сами военные действия первоначальной энергии, покинув другую сферу, единственную, где пролетариат имел преимущество. Летом 1936 г. националисты были далеки от решающего военного превосходства и не смогли захватить ни один из главных городов. Их основной силой был «Иностранный легион» и «мавры», набранные в Марокко — стране, которая находилась с 1912 г. под испанским протекторатом и долго после этого боролась против колониальных планов Испании и Франции. Испанская королевская армия потерпела тяжелое поражение в 1921 г., в основном, из-за дезертирства частей в Марокко. Несмотря на франко-испанское сотрудничество, Рифская война (в которой отличился генерал Франко) закончилась только после капитуляции Абд-эль-Керима в 1926 г. 10 лет спустя объявление о немедленном и безусловном предоставлении независимости Испанского Марокко, как минимум, посеяло бы замешательство в ударных частях реакции. Республика, очевидно, не оставила места для такого решения, уступив двойному нажиму со стороны консервативных кругов и демократий Англии и Франции, которые не испытывали энтузиазма в связи с возможным распадом их собственных империй. Более того, в это же самое время французский Народный фронт не только отказался провести какую бы то ни было заслуживающую внимания реформу своих колоний, но и распустил «Североафриканскую звезду» — пролетарское движение в Алжире. Все знали, что политика «невмешательства» в Испании была фарсом. Через неделю после путча Лондон объявил, что выступает против любой перевозки оружия для законного правительства Испании и сохранит нейтралитет в случае вступления Франции в конфликт. Таким образом, демократическая Англия поставила республику и фашизм на одну доску. В итоге Франция Блюма и Тореза сочиняла планы, а Германия и Италия направили свои армии и припасы. Что до Интербригад, контролируемых Советским Союзом и компартиями, то их военное значение было куплено дорогой ценой — ликвидации любой оппозиции сталинизму в рядах рабочего класса. С начала 1937 г., после прибытия первых транспортов с вооружениями из России, Нин был смещен с поста советника Министерства юстиции Каталонии. Редко когда узкое понимание истории как списка сражений, пушек и стратегий было настолько неспособно объяснить ход непосредственной «социальной» войны, представленной как выражение внутренней динамики антифашизма. Вначале революционный порыв сломил порыв националистов. Затем рабочие согласились соблюдать законность, конфликт вошел в состояние пата и, тем самым, был институционализирован. С конца 1936 г. колонны милиции завязли в осаде Сарагосы. Государство вооружало военные соединения, пользующиеся его доверием, то есть те, которые не будут конфисковывать собственность. В начале 1937 г. плохо вооруженные милиции ПОУМ вели бои с франкистами, используя старые винтовки; револьверы были роскошью. В городах они соприкасались с прекрасно оснащенными регулярными солдатами. Фронты завязли, как пролетарии Барселоны в борьбе с полицией. Последней вспышкой энергии была победа республиканцев под Мадридом. Вскоре после этого правительство приказало отдельным лицам сдать имеющееся у них оружие. Декрет имел лишь небольшой немедленный эффект, но продемонстрировал неколебимое желание разоружить народ. Разочарование и подозрение подрывали моральный дух. Война все больше переходила в руки специалистов. Наконец, республика стала все больше терять какое-либо основание как средоточие социального содержания и революционной формы. Она увяла в антифашистском лагере. Сведение революции к войне упрощало и искажало социальный вопрос, превращая его в альтернативу «победить или проиграть» и в попытку стать сильнейшим. Задачами становились насаждение дисциплины среди солдат, обеспечение более высокой техники снабжения, передвижения и расквартирования войск, лучшей компетентности офицеров и поддержки со стороны союзников, для чего собственную политическую природу следовало выражать как можно меньше. Все это означало, что конфликт удаляется от повседневной жизни: такова характерная черта войны, которую никто не желает проиграть, но все, даже энтузиасты, хотят закончить. В отличие от революции, война не пересекает порога человека — за исключением случаев поражения. Превращенная в военный конфликт, борьба против Франко перестала быть личным делом людей, потеряла свою непосредственную реальность. Она превратилась в мобилизацию, одновременно экономическую (работа для фронта), идеологическую (настенные плакаты на улицах, митинги) и человеческую: с января 1937 г. добровольная запись в военные части резко сократилась, и гражданская война с обеих сторон стала опираться, главным образом, на обязательную военную службу. В результате боец, пришедший в милицию в июле 1936 г. и покинувший свою колонну год спустя из-за разочарования в политике республике, мог быть арестован и расстрелян как «дезертир»!
Военная эволюция антифашизма (от восстания к ополчениям, а от них — к регулярной армии) напоминает в иных исторических условиях партизанскую войну против Наполеона — герилью (этот термин проник во Францию в период Первой империи). Маркс описывал ее следующим образом: «Если сравнивать три периода герильи с политической историей Испании, то можно заметить, что они соответствуют трем ступеням ослабления народного духа контрреволюционным правительством. Вначале восстало все население, затем войну на измор вели отряды герильи, поддержанные целыми провинциями, и, наконец, сражались бессвязные группы, всегда балансировавшие на грани превращения в бандитов или растворения в регулярных соединениях». Как в 1808 г., так и в 1936 г., развитие военной ситуации нельзя было объяснить исключительно боевыми действиями. Оно было результатом соотношения политических и социальных сил и их эволюции в направлении контрреволюции. Компромисс, упомянутый Дуррути — необходимость единства любой ценой — мог дать победу вначале лишь республиканскому государству (над пролетариатом), а затем — франкистскому государству (над республикой). Революция в Испании началась, но превратилась в свою противоположность, когда пролетариат, убежденный в том, что обладает реальной силой, доверился государству в борьбе против Франко. На этой почве все многообразие революционных инициатив и мер в сфере производства и в повседневной жизни было обречено на поражение тем простым и страшным фактом, что они разворачивались в тени нетронутой государственной структуры, с самого начала удержавшейся, а затем вновь укрепившейся как необходимость в войне с Франко. Этот парадокс остался незамеченным большинством революционных групп того времени. Чтобы закрепиться и распространиться, преобразования общества (а без них революция останется пустым словом) должны вступить в противоречие с государством и ясно воспринимать его как врага. Но после июля 1936 г. двоевластие существовало только на первый взгляд. Органы пролетарской власти, выросшие из восстания или наблюдавшие позднее за социализацией, не только терпели существование государства, но и согласились с его приоритетом в борьбе против Франко, как бы считая необходимым пройти через государство с целью разгромить Франко. В понятиях «реализма», использование традиционных военных методов, на что согласились крайне левые, включая ПОУМ и НКТ, во имя большей эффективности, с неизбежностью доказало свою неэффективность. 50 лет спустя людям остается оплакивать этот факт. Однако демократическое государство столь же мало пригодно для вооруженной борьбы против фашизма, как и для того, чтобы остановить его мирный приход к власти. Государства обычно не желают социальной войны и скорее боятся братания, чем поощряют его. Когда в марте 1937 г. в Гвадалахаре антифашисты обратились как рабочие к итальянским солдатам, направленным Муссолини, группа итальянцев дезертировала. Но подобные эпизоды остались исключением. Начиная с битвы за Мадрид (март 1937 г.) и вплоть до заключительного падения Каталонии (февраль 1939 г.) труп абортированной революции разлагался на полях сражений. Можно было говорить о войне в Испании, но не о революции. Главной задачей этой войны было решение проблем самого капитализма: создание в Испании легитимного государства, которое смогло бы обеспечить развитие национального капитала и удерживать под контролем народные массы. В феврале 1939 г. Бенжамен Пере оценил итоги поражения следующим образом: «Рабочий класс (…), утеряв видение своей собственной цели, не видел уже особого смысла в том, чтобы погибать, защищая буржуазно-демократический клан против фашистского клана, то есть, в конечном счете, англо-французский капитал против итало-германского империализма. Гражданская война все больше превращалась в войну империалистическую».
Социальный состав и социальный смысл обоих лагерей, бесспорно, были различными. Буржуазия присутствовала с обеих сторон; подавляющее большинство рабочих и бедных крестьян поддерживало республику, в то время как архаические и реакционные слои (помещики, мелкие хозяева, церковь) сплотились вокруг Франко. Такая классовая поляризация придавала республиканскому государству прогрессивный ореол, но не показывала исторический смысл конфликта, тем более, что процент рабочих среди членов Социал-демократической партии Германии, Французской соцпартии или Французской компартии уводит от ответа на вопрос о природе этих партий. Такие факты реальны, но второстепенны по сравнению с социальной функцией. Партия, опирающаяся на рабочий класс, которая контролирует его или противодействует любому взрыву пролетарского гнева, смягчает классовые противоречия. В республиканской армии было большое число рабочих, но за что, с кем и по чьим приказам они сражались? Задать вопрос — уже значит дать на него ответ, иначе придется думать, что можно бороться с буржуазией в союзе с буржуазией.
«Гражданская война — это высшее выражение классовой борьбы», — писал Троцкий в статье «Их мораль и наша» в 1938 г. Это утверждение Троцкого верно, но только с одним добавлением. Начиная с так называемых религиозных войн и кончая ирландским и ливанским катаклизмами нашего времени, гражданская война была, причем гораздо чаще, формой невозможности или неудачи социальной борьбы, когда классовые противоречия не могли утвердиться иначе, чем в виде извержения идеологических или этнических блоков, препятствуя затем любому человеческому освобождению.
Анархисты в правительстве
Социал-демократия не «капитулировала» в августе 1914 г., подобно бойцу, выбросившему белое полотенце. Она следовала естественным путем развития мощного движения, интернационалистского на словах, но ставшего в действительности глубоко национальным задолго до этого. СДПГ могла стать лидирующей силой на выборах в Германии в 1912 г., но ее мощь была направлена на реформы в рамках капитализма и в соответствии с его законами, которые включали, например, согласие с колониализмом и даже войной, когда та превращалась в единственное решение социальных и политических противоречий. Точно также, интеграция испанского анархизма в государство в 1936 г. может удивить только того, кто забудет о его природе: НКТ была профсоюзом, несомненно, оригинальным, но все же профсоюзом, а таких вещей, как антипрофсоюзный профсоюз не бывает. Функция преобразует орган. Несмотря на его первоначальные идеалы, любой постоянный организм для защиты наемных работников как таковых становится посредником, а затем — примирителем. Даже если он находится в руках радикалов, даже если он подвергается преследованиям, этот институт обречен на то, чтобы ускользать из-под контроля снизу и превращаться в инструмент умеренности. Каким бы анархистским ни был профсоюз, НКТ была прежде всего профсоюзом, а уж затем анархистским. Целая пропасть отделяет рядовых членов от лидеров, сидящих за столами вместе с боссами, но и НКТ как аппарат мало отличался от ВСТ (профсоюза, находившегося под контролем социалистов, — прим. перевод.). Оба они трудились над тем, чтобы модернизировать экономику и рационально управлять ею, одним словом, чтобы социализировать капитализм. Голосование социалистов за кредиты в августе 1914 г. и участие анархистских лидеров в правительстве — вначале в Каталонии (сентябрь 1936 г.), а затем в республике в целом (ноябрь 1936 г.) — связаны единой нитью. Еще в 1914 г. Малатеста назвал тех из своих товарищей (включая Кропоткина), кто согласился с защитой нации, «правительственными анархистами». Идя от одного компромисса к другому, НКТ пришла к отказу от своей антигосударственности, бывшей для нее смыслом существования, даже после того, как республика и ее союзник — Россия продемонстрировали свое истинное лицо и яростно обрушились на радикалов в мае 1937 г., не говоря уже о том, что за этим последовало в тюрьмах и тайных камерах. Тогда, как и ПОУМ, НКТ сыграла активную роль в разоружении пролетариев, призвав их прекратить борьбу как против официальной, так и против сталинистской полиции и тем самым дать себя истребить. Некоторые из них испытали потом еще более горькое удивление, оказавшись в тюрьме, управляемой старым товарищем-анархистом, но лишенным всякой реальной власти над всем, что происходит в тюрьме. В 1938 г. делегация НКТ отправилась в Советский Союз, чтобы просить о военных поставках, и даже не критиковала московские процессы. Все ради антифашистской борьбы… Все ради пушек и винтовок… Но даже в этом случае, некоторые люди могут сказать, что анархисты по самой своей природе имеют прививку от государственнического вируса. Однако это только на первый взгляд… Иные «марксисты» могут страницами цитировать Маркса о разрушении машины государства и Ленина, заявившего в «Государстве и революции», что в один прекрасный день кухарка сможет управлять обществом вместо политиков. Но те же самые «марксисты» будут продолжать осуществлять на практике наиболее рабское поклонение идолу государства, вплоть до того, чтобы видеть в нем совершеннейший инструмент прогресса и исторической необходимости. Ведь они понимают будущее как капиталистическую социализацию без капиталистов, как мир, основанный на наемном труде, но только эгалитарный, демократизированный и планируемый. Все это готовит их к тому, чтобы принять государство (конечно же, переходное) и даже воевать на стороне капиталистического государства, пусть и плохого, но против другого, которое они считают еще худшим. Со своей стороны, анархизм переоценивает государственную власть, считая власть главным врагом, и эта переоценка приводит к убеждению, что государственная власть может разрушиться сама собой. Анархизм не видит настоящей роли государства как гаранта, но не создателя отношений наемного труда. Государство представляет и соединяет капитал, но оно никогда не является мотором или сердцевиной капитала. Из бесспорного факта вооружения масс анархизм сделал вывод, что государство утратило свою материальность. Но материальность государства заключена не в его институциональных формах, а в ее унифицирующей, объединяющей функции. Государство обеспечивает связи, которые люди не могут установить или поддерживать между собой сами, и создает сеть услуг, одновременно паразитических и реальных. Хотя летом 1936 г. в республиканской Испании государство казалось слабым, оно выжило как каркас, способный подобрать обломки капиталистического общества, и продолжало жить в состоянии спячки. Затем оно проснулось и вновь обрело силу. Когда социальные связи, раскрытые восстанием, ослабли или разошлись в стороны, оно расправило спавшие члены и, когда представился случай, захватило контроль над всем тем, что было вызвано к жизни восстанием. То, что считали небольшой неприятностью, оказалось способным не только возродиться, но и опустошить параллельные формы власти, в которых воплощалась революция. Последнее оправдание НКТ своей роли восходило к идее, согласно которой законное правительство больше не имеет реальной власти, поскольку рабочее движение де факто взяло ее. «(…) Правительство перестало быть силой, подавляющей рабочий класс, точно так же как государство уже не является больше организмом, делящим общество на классы», — писала «Солидаридад обрера» в сентябре 1936 г. В не меньшей мере, чем «марксизм», анархизм фетишизирует государство и представляет его себе воплощенным в конкретном месте. Еще Бланки бросал свою маленькую паству в атаку на ратуши или казармы, но базой своих действий он никогда не считал пролетарское движение — а лишь только меньшинство, которое должно было пробудить народ. Сто лет спустя НКТ объявила испанское государство призраком по сравнению с ощутимой реальностью «социальных организаций» (милиций, профсоюзов). Но существование государства, его смысл бытия состоит в изготовлении муляжа, когда дефицит «гражданского» общества обертывается целой системой отношений, связей, средоточий силы, администрации, полиции, юридической, военной сети, которая стоит «наготове», как подпорка, в периоды кризиса, ожидая момента, когда полицейские следователи смогут принюхаться к картотеке социальных услуг. У революции нет Бастилии, полицейского участка или резиденции губернатора, которые она могла бы «захватить», ее задача — обезвредить или уничтожить все, из чего такие места черпают свою поддержку.
Неудача коллективизации
Коллективизация или коммунизация?
Со времен Первого Интернационала анархизм противопоставлял общественное присвоение средств производства социал-демократическому огосударствлению. Оба взгляда исходили из одного и того же требования общественного управления. Но проблема состояла в том, чем управлять. Конечно, то, что социал-демократия делала сверху и бюрократически, испанский пролетариат осуществлял снизу, вооруженный, на основе взаимной ответственности, вырывая землю и фабрики из рук меньшинства, которое специализировалось на организации и эксплуатации других. В отличие от соуправления в угольной промышленности, установленного социалистическими или сталинистскими профсоюзами. Тем не менее, тот факт, что производство своей материальной жизни берет в свои руки коллектив, а не государство или бюрократия, еще не означает сам по себе разрыва с капиталистическим характером этой жизни.
Система наемного труда предполагает, что любая деятельность, какой бы она ни была — обработка поля или печатание газеты, обязательно проходит через денежную форму. Эти деньги, делая деятельность возможной, расширяются благодаря ей. Уравнять зарплату, принимать все решения коллективно и заменить деньги купонами — всего этого недостаточно, чтобы искоренить отношения наемного труда. То, что соединяется деньгами, не может быть свободным, и раньше или позже деньги обретают над ним власть.
Замена ассоциации конкуренцией на местном уровне была верным рецептом поражения. Ведь даже если коллектив ликвидирует частную собственность внутри себя, он выступает как некое целое и как особый элемент (наряду с другими) в глобальной экономике, следовательно, как частный коллектив, вынужденный покупать и продавать, участвовать в торговле с внешним миром, становясь, в свою очередь, предприятием, которое, хочет оно того или нет, должно занять свое место в региональной, национальной и мировой конкуренции — или исчезнуть.
Можно только приветствовать тот факт, что часть Испании взорвалась изнутри: то, что господствующее мнение именует «анархией» есть непременное условие революции, как писал в свое время Маркс. Но революционный импульс этих движений основывался на центробежной силе, которая подпитывалась локализмом. Возрожденные коммунитарные связи запирали всех в пределах их деревни или квартала, как будто бы речь шла о том, чтобы заново открыть остальной мир и деградировавшее человечество, противопоставить рабочие окраины столице, самоуправляющуюся коммуну — широкой капиталистической сфере, сельский простой народ — коммерциализированному городу, одним словом, бедное — богатому, маленькое — большому, а местное — интернациональному, позабыв о том, что кооператив часто является более длинной дорогой к тому же капитализму.
Не может быть революции без разрушения государства — таков испанский «урок». Но как бы то ни было, революция — это не политический переворот, а социальное движение, при котором разрушение государства и выработка новых способов дискуссии и принятия решений идут рука об руку с коммунизацией. Нам не нужна «власть», нам нужна возможность изменить всю жизнь. Если этот исторический процесс растянется на поколения, можно ли представить себе, что все это время нужно будет платить за питание и жилье? Если революция предполагается как вначале политическая, а лишь затем социальная, придется создать аппарат, единственной функцией которого будет борьба против сторонников старого мира, то есть негативная, репрессивная функция. Это будет система контроля, не имеющая иного содержания, кроме своей «программы» и намерения осуществить коммунизм тогда, когда для него, наконец, созреют условия. Так революция идеологизирует сама себя и легитимизирует рождение особого слоя, уполномоченного наблюдать за созреванием и ожиданием светлого завтра. Действительная политическая материя неспособна и не желает менять что-либо: она соединяет вместе то, что разъединено, но дальше этого не идет. Такова власть, она управляет, она администрирует, она надзирает, она успокаивает, она подавляет: она есть. Политическое господство (в котором вся политическая мысль видит проблему №1) проистекает из неспособности людей самих решать свои дела и организовывать свою жизнь и свою деятельность. Это господство сохраняется только благодаря крайней обездоленности, характерной для пролетариата. Если каждый будет участвовать в производстве своего собственного существования, государственные функции нажима и подавления перестанут действовать. Вот почему общество, основанное на наемном труде, лишает нас средств жизни, производства и коммуникации, не останавливаясь перед вторжением в частное пространство личности и нашу эмоциональную жизнь, а его государство всевластно. Лучшей гарантией от появления новой структуры власти над нами служит максимально возможное присвоение нами условий нашего существования, причем на всех уровнях. Пусть мы не хотим, к примеру, чтобы каждый сам вырабатывал энергию для собственного пользования в подвале своего дома, но господство Левиафана связано и с тем фактом, что энергия (и власть) делает нас зависимыми от индустриальных комплексов, которые — будь они ядерными или нет — неизбежно являются внешними по отношению к нам и не поддаются нашему контролю.
Понимать разрушение государства всего лишь как вооруженную борьбу против полиции и вооруженных сил означает путать часть с целым. Коммунизм — это прежде всего активность. Это образ жизни, при которой человек производит свое собственное социальное существование, парализуя необходимость особой власти или абсорбируя ее.
Итоги
Испанское поражение 1936-1937 гг. симметрично российскому в 1917-1921 гг. Российские рабочие оказались способны захватить власть, но не использовать ее для коммунистического преобразования. Отсталость, экономическая разруха и международная изоляция сами по себе не объясняют происшедшей инволюции. Та перспектива возрождения коммунитарных аграрных структур в новой форме, которую наметил Маркс и которая, возможно, была, пусть и по-иному, осуществима после 1917 г., — эта перспектива в то время даже не мыслилась.
Даже оставляя в стороне ленинские панегирики тейлоризму и оправдание милитаризации труда Троцким, почти для всех большевиков и для подавляющего большинства Третьего Интернационала, включая левых коммунистов, социализм означал капиталистическую социализацию плюс Советы. Сельское хозяйство будущего понималось как демократически управляемые крупные земельные хозяйства. Различие — самое главное! — между немецко-голландскими левыми и Коминтерном состояло в том, что левые воспринимали Советы и демократию всерьез, в то время как российские коммунисты, как доказывает их практика, видели в них только тактическую формулу.
В любом случае, большевики служат лучшей иллюстрацией того. что происходит с властью, которая является только властью и удерживается, не меняя сильно реальных условий. Весьма логичным образом и вполне искренне государство Советов стремилось удержаться любой ценой, вначале в ожидании мировой революции, затем ради себя самого, выдвигая в качестве абсолютного приоритета сохранение единства распадавшегося общества. Это объясняет, с одной стороны, уступки мелкой крестьянской собственности после реквизиций, причем и то и другое привело в итоге к ликвидации любой общинной жизни и общинного производства. С другой стороны, это объясняет репрессии против рабочих и против любой внутрипартийной оппозиции. Власть, которая дошла до убийства восставших в Кронштадте (выдвигавших всего лишь демократические требования) во имя непонятого ею социализма, которая пыталась оправдать свои действия с помощью лжи и клеветы, лишь показала, что больше не имеет никакого коммунистического характера. Ленин умер физически в 1924 г., но Ленин-революционер как глава государства умер в 1921 г., если не раньше. Большевистские лидеры не имели иного выхода кроме как стать управленцами капитализма.
Поскольку гипертрофия политической перспективы была склонна устранить преграды, которых она не могла разрушить, Октябрьская революция распалась в самопожирающей гражданской войне. Ее пафос был пафосом власти, которая, будучи не в состоянии преобразовать общество, превращается в контрреволюционную силу. Во время испанской трагедии пролетарии сошли со своей собственной почвы и стали заложниками в конфликте, где буржуазия и ее государство стояли по обе стороны линии фронта. В 1936-1937 гг. пролетарии Испании сражались не только против Франко, но и против фашистских стран, против демократий и фарса «невмешательства», против их собственного государства, против Советского Союза, против…
События 1936-1937 гг. завершили исторический момент, начатый 1917 г. Во время будущего революционного периода наиболее ловкими и опасными защитниками капитализма будут не люди, выдвигающие прокапиталистические и государственнические лозунги, а те, кто понял возможный момент полного разрыва. Они отнюдь не будут восхвалять рекламу и повиновение, они станут предлагать изменить жизнь, но с этой целью призывать… в первую очередь, к созданию подлинно демократической власти. Если им удастся взять ситуацию под контроль, создание такой новой политической формы израсходует всю народную энергию, растратит радикальные надежды и, сделав из средств цель, снова превратят революцию в идеологию.
Вопреки этому и, разумеется, вопреки открыто капиталистической реакции, единственным путем к успеху пролетариев будет увеличение числа и скоординированное расширение конкретных коммунистических инициатив, которые, конечно же, будут подвергаться нападкам как антидемократические или даже… «фашистские». Борьба за создание мест и моментов для обсуждения и принятия решений, делающих возможной автономию движения, неотрывна от практических мер, нацеленных на изменение самой жизни. «… Во всех прошлых революциях способ действия оставался нетронутым, и единственным результатом становилось иное распределение этого действия и перераспределение труда между различными лицами; между тем как коммунистическая революция направлена против способа действия как он существовал до сих пор и ликвидирует труд и господство всех классов посредством ликвидации самих классов, поскольку она совершается классом, который в обществе больше не определяется как класс и уже служит выражением ликвидации внутри общества всех классов и наций и т.д.» (К.Маркс. «Немецкая идеология», 1845-1846).