У него выхватили из рук недописанное письмо с такой силой, что страница надорвалась. Вздрагивающий от негодования, хрипловатый голос сказал:
- Как не стыдно! Фу!
Григорий не знал, что на это ответить.
- Цэ... цэ тоби должно быть стыдно, - неуверенно забормотал он. Брехаты... Та и щэ кому! Матэри...
Он был не прав. Он понял это, едва лишь вернулся к себе в палату. Ведь Туся рассказывала ему, как тревожится о ней мать. И кажется, у матери больное сердце...
Мучимый раскаянием, он готов был немедленно же просить у Туси прощения. Однако не решился. "Нэхай охолонэ", - благоразумно сказал себе Григорий.
"У НЕГО ЕСТЬ ХАРАКТЕР!"
Через два дня, робея, он притопал к "их" окну.
По обыкновению, Туся читала на подоконнике. С героями книги все как будто бы обстояло благополучно. Это хорошо, это кстати.
- А шо цэ ты, Тусечка, читаешь? - вкрадчиво спросил Григорий, приблизясь.
Туся обернулась:
- Я читаю про Генриха Гейне.
Этот Генрих, видно, был малый не хуже Уолтера, потому что глаза Туси сияли.
- Понимаешь, - она заговорила так, словно бы никогда не было размолвки между ними. - Гейне был очень-очень болен. Последние годы жизни он совсем не вставал с постели - прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним вешали веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на бок, представляешь?
Григорий кивнул. Еще бы!
- А он был знаменитый поэт, - продолжала Туся. - И он все время работал. Его последними словами были: "Бумагу и карандаш!" Потом началась агония...
Она задохнулась от волнения.
"Как закалялась сталь" в ту пору еще не была написана, Николай Островский только начинал свою борьбу с роковым неотступным недугом. Поэтому пример Гейне произвел на Григория впечатление.
Кажется, тогда же он узнал и о когтях тигра.
- Это Гейне перед смертью сказал, - сообщила Туся. - Похлопал рукой по только что законченным мемуарам - а в них он беспощадно расправился со всеми своими врагами - и сказал ясене: "Тигр умрет, но останутся когти тигра!.." Нет, ты не понял, я вижу. О когти же можно оцарапаться, верно? Даже если тигр лежит на земле, уже бездыханный. Он и мертвый еще опасен. Ну, понял теперь?
Некоторое время Григорий молчал, погруженный в раздумье.
- А шо ты, Тусечка, думаешь, - произнес он наконец и как бы с удивлением поглядел по сторонам, - цьому Генриху було, мабуть, гирше, ниж мэни. Ще и верьовку над ным вишалы...
- Да, но у Гейне был характер, - наставительно сказала Туся. - А у тебя как, есть характер?
Этого Григорий еще не знал. Он ей так и сказал с запинкой:
- Я... я нэ знаю...
Некоторое время Туся не сводила с него пристального, критически оценивающего взгляда.
- Ну як? - выдавил из себя Григорий.
- Я думаю, есть. Но это неважно, что я думаю. Гораздо важнее в данном случае, что думает об этом наш Иван Сергеевич...
Она выдержала длинную драматическую паузу.
Иван Сергеевич был врачом третьего отделения. Григорий часто жалел о том, что попал к Варваре Семеновне, а не к нему. На Ивана Сергеевича приятно было смотреть даже тогда, когда он шел по коридору, направляясь в обход или возвращаясь с обхода. Жизнерадостный, улыбающийся, очень широкий в плечах, он выглядел особенно широким, потому что полы его халата развевались на ходу.
- Если бы ты знал, какой он врач! Вот это врач так врач! - восторгалась Туся. - Когда я задыхаюсь и он усаживается на мою койку и берет мою руку своей большой прохладной рукой, мне уже делается легче.
Григорий только восхищенно качал головой.
И вот сейчас этот Иван Сергеевич думает, что у него, у Григория, есть характер!
- Цэ вин тоби сам сказав? Сама чула?
Да, Туся слышала это собственными своими ушами.
Она сидела в дежурке за ширмой, медсестра готовилась сделать ей внутримышечную инъекцию. (Туся никогда не говорила - укол, она за время своей болезни запомнила множество всяких медицинских терминов и при случае любила щегольнуть ими в разговоре.)
Ну вот, стало быть, сидела она себе за ширмой очень тихо. Врачи, наверное, и не догадывались о ее присутствии, иначе, конечно, не стали бы разговаривать так откровенно. Да, кстати, кроме Ивана Сергеевича и Варвары Семеновны, были там еще две эти фифки-практикантки.
Речь почему-то зашла о Григории. Начало разговора она прозевала, потому что ей было очень плохо. Но после инъекции она задышала лучше. До нее дошло:
- Мальчик - хроник, и безнадежный! - Это недовольный голос Варвары Семеновны. - Я же показывала вам его рентгенограммы.
- Не единой рентгенограммой жив человек, - пошутил Иван Сергеевич. Затем уже серьезно: - Понятно, и я, как вы, доверяю рентгенограммам, однако не хочу, чтобы они заслонили нечто, будем так говорить, не менее важное.
- Что же именно?
- Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух прежде всего.
- Дух? Отдает идеализмом, - заметила дуреха практикантка.
- Почему? Вы же, например, прописываете своим больным бром. Но ведь, кроме брома, нужна еще какая-то рецептура радости. Тем более он мальчик, ему нет, наверное, и четырнадцати.
- Недавно я подарила ему пластилин, - вспомнила Варвара Семеновна.
- По-видимому, мало этого. Подарите ему надежду!
- По-вашему, я должна лгать?
- Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.
- Повторяю, он хроник.