- Мне же и тридцати нет... Я еще и не жил. От такого отдыха - в омут...
Он был в отчаянии, и это наконец дошло до сознания профессора:
- Вас правительство обеспечило. Вы - вон сколько у вас орденов! почетный человек. Тысячи на вашем месте были бы счастливы, что выбрались из ада, хоть и покалеченный, но живой, и с радостью отправились на подножный корм...
- Меня тошнит от одной мысли - лежать до скончания дней своих на койке и плевать в потолок. С детства ненавижу таких гадов. А тут, выходит, я сам в лодыри попал...
И тут, видя, что отчаяние Мансурова глубокое, искреннее, профессор задумался. Что-то шевельнулось в его душе. До сих пор он посматривал на своего пациента настороженно, даже с опаской. Профессор, ученый старой школы, болезненно пережил революцию. Ему - гуманному человеку - не понравились слова о "божественном оке, испепеляющем демонов". Он смотрел на пациента несколько пристрастно. Резкие черты лица, загрубевшего в походах гражданской войны, страшный шрам, уродовавший лоб и щеку и придававший всему облику комбрига вечно суровое, даже жестокое выражение, болезненное подергивание уголков рта, сжатого в скорбной гримасе, от болей, вызываемых каждым движением, каждым шагом, - все это привело к тому, что профессор составил особое мнение о человеке, которого ему прислали лечить: рубака, солдафон, правда, новой формации, грубый, возможно, даже примитивный интеллект. Такому вполне подойдет растительный образ жизни. Но неприятные слова "о божественном оке революции" заставили ученого задуматься. Он пригляделся. Видимо, голова его работает; видимо, кроме материальных потребностей, грубых, примитивных, есть что-то в этом человеке, над чем стоит и нужно подумать. При всех условиях комбриг вышел из горнила войны в ужасном состоянии, полным инвалидом. Таких тяжелых пациентов со столь глубоко пораженной нервной системой, да еще изувеченным телом, невозможно излечить. Вернее, в силу своего врачебного долга профессор продолжал бы лечить, но без всякой веры в успех. Такие люди обречены на вечные мучения, на медленное умирание.
Он, Алексей Иванович, умирал, и профессор видел это. Он чувствовал себя бессильным сделать что-либо. И вдруг он проникся жалостью к этому сильному, железному человеку, который не сдавался недугам, все еще находил силы бороться с вечной болью и недомоганиями, столь ужасными, что оставалось удивляться, как он может терпеть и днем и ночью, из часа в час, из минуты в минуту. Может! И не только может, но находит в себе мужество ездить и искать, хлопотать, заниматься какими-то делами, ставить перед собой какие-то цели. Умирает в все же стремится к своей цели. Жестокое мужество!
- Эврика! Нашел! - вдруг каким-то отчаянным восклицанием прервал тягостное раздумье профессор. Алексей Иванович с удивлением поднял голову. - Я ничего не обещаю. Я ничего не скажу нового! Я не предложу чудодейственных лекарств, целебных чудесных вод! Но есть одно средство!
Все так же мрачно, выжидательно Алексей Иванович смотрел на ожившего профессора. И это оживление внушало надежду.
- Средство мое не чудо и в то же время может сделать чудеса. С вами, конечно. Именно потому, что вы в своей неистовой военной карьере довели свой организм до такого состояния. Вы теперь состоите из боли и страданий. Вам, батенька, надо отключиться от этой настойчивой, нудной боли. Алексей Иванович смотрел все так же вопросительно. - Найдите постоянное увлекательное занятие. Занятие это должно быть полной противоположностью тому, чем вы занимались до сих пор, то есть войне. Найдите интеллектуальное занятие. Да, да, не стройте гамлетовской физиономии. Оставьте всякую мысль о военной профессии. Сколько вы провоевали? Семь лет? Хватит с вас. Да и все равно дорога вам туда теперь закрыта. У одного философа - никак не вспомню его имени - есть мысль, которая вам, конечно, не понравится. Философ говорил что-то о непреодолимой потребности в насилии, которая является грозной и самой загадочной стороной всякой революции...
- Никакой загадки здесь нет. Наша революция отрицает какую-то воображаемую потребность в насилии... Мы...
- Вот вы и начинаете волноваться, а вам, батенька, волнения противопоказаны... И я вам предлагаю - забудьте о войне, о военных, о битвах, о саблях, о сатанинских басмачах... Полностью! Раз и навсегда! Профессор увлекся своей мыслью и говорил с горячностью. - Вы еще молоды и уверены, что все впереди. Согласен. Поставьте перед собой благородную цель. До сих пор вы во имя революции уничтожали...
- Мы уничтожали врагов.
- Да кто возражает! А теперь найдите себе занятие великое, благородное, достойное, революционное... Революцию в природе, на благо человечества! Увлекитесь, горите, забудьте о войне, вдохновитесь - и, поверьте, вы забудете о боли в ваших суставах, в черепной коробке, в организме... А забудете... выздоровеете!
Молодым, розовощеким, полным сил и неистовой энергии вошел в революцию, в гражданскую войну Алексей Иванович.
В зимнюю сумрачную ночь, во время первого патрулирования на самаркандской площади Регистан, он получил удар ножом в спину. Красная гвардия, в которую он записался добровольцем, стала слишком ненавистна всяким мухамедбаям, бахрамбекам, каландаровым, капиталы, лавки, ростовщические конторы которых были отобраны трудящимися. Первая рана, первая физическая боль нисколько не охладила революционного энтузиазма. Уже на второй день революционное "спасибо" комиссара из ревкома, явившегося в военный госпиталь проведать красногвардейца, подняло на ноги Алексея Ивановича. Ночью, в мороз и стужу он скакал на коне с революционным отрядом в Ургут, где объявились бандиты. Первая рана, первая боль! Именно они определили воинский путь бойца революции, определили его военную профессию, как называл ее профессор.
Удар ножа, выкованного в обыкновенной кузнице в квартале кузнецов, стал уроком. Удар классового врага определил его дальнейшую судьбу, всю его жизнь на многие годы. Алексей Иванович не мог, пожалуй, припомнить дня, если не считать дней, проведенных в выбеленных известкой стенах госпитальной палаты, а таких дней было немало, когда бы он не сидел в седле и не мчался куда-то в пустыню, в степь, в горы. Левое плечо его побаливало от ремня карабина, а тело ныло. Алексей Иванович, увы, не мог похвастаться неуязвимостью. И он откровенно завидовал своим удачливым товарищам по оружию, которые умудрялись выходить без царапины из самых жестоких схваток с врагами. Счастье, впрочем, не оставляло и Алексея Ивановича. Сколько ранений пришлось на его долю и на Закаспийском, и на Семиреченском, и на Ферганском фронтах, и под Каахка, и под станцией Казанджик, и во время штурма Бухары, в Кермининской операции, и под Байсуном, и в знаменитом сражении с энверовцами у Бальджуана, и на берегах Амударьи! Но почти все раны были не слишком тяжелыми и позволяли не залеживаться на койке в полевых лазаретах. Только раз строевая служба прервалась было на Памире, и тогда не миновать бы Алексею Ивановичу демобилизации. Но слишком большая отдаленность театра военных действий помешала ему явиться для переосвидетельствования. Надо было воевать, и хромой комэск столько сотворил блестящих дел, что ни у кого не поднялась рука, чтобы отчислить его. Он доказал, что и с больной ногой можно отлично командовать полком, а затем бригадой. И лишь личное участие в боевой схватке с бандой сатаны уральца оборвало цепь славных воинских дел Алексея Ивановича.
Оборвало, по-видимому, навсегда.
Он вышел из госпиталя. Он послушался профессора и нашел дело увлекательное, серьезное. Такое дело, которое заставило отступить болезни, недуги, быть может, и самою смерть. Он учился долго и упорно. Он сделался инженером, творцом каналов и ирригационных сооружений, проводником воды, без которой на Востоке нет жизни. Он торопился учиться, он все еще боялся, что не успеет, что старые ранения свалят его, не дадут доучиться, не оставят времени заняться любимым делом. И он на годы отгородился от людей, не знал личных привязанностей. Впрочем, и в годы гражданской войны он так отдавался воинскому делу, что умудрялся забывать обо всем личном. Тогда походы, а теперь далекие экспедиции, почти непрерывные, мешали ему обзавестись семьей, домом. Он никогда не хвастался этим, но все свои привязанности отдавал товарищам по оружию, а теперь товарищам по работе.
Окружающим он казался чересчур черствым, сухим, непреклонным. Он и был таким на самом деле: не открывал никаких лазеек для нежных чувств, для сердечных волнений. Это исключалось.
И вдруг... Вдруг все изменилось.
Отчаянно он старался думать о кяризах, колодцах, соединяющих их подземных канъат, о каналах и арыках, о величии человеческого труда, о древних ирригаторах... Но думал о нежных огненных глазах, о нежных обездоленных рабынях, о пророчицах, о том, что сейчас девушка со сказочно волшебным именем Шагаретт едет в вагоне почтового поезда вместе со своей подружкой Судабэ и важной, строгой супругой толстоликого арчина и, наверное, даже не вспоминает о нем, радуясь, что вырвалась из лап бардефурушей - работорговцев XX века - и возвращается в родные кочевья.
Шагаретт! Какое поэтическое имя. В нем есть даже что-то есенинское: "Шаганэ ты моя, Шаганэ"!
- А ты, комбриг, раскис, размяк, оказывается, - вслух проговорил он. - Ну и ну!
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Изменчивость судьбы и непостоянство
счастья...
А м и н Б у х а р и
Далекий конь мчался во весь опор. Облако красной пыли двигалось удивительно быстро. Всадник скакал без дорог и тропинок, прямо по целине. Уже одно это говорило - что-то случилось.
Всадника в предгорной степи начальник приметил сразу. Привычка следить за степью осталась еще от горячих времен гражданки. Тогда нельзя было зевать. Приходилось смотреть да присматривать.
Всадник нервно гнал коня. Начальник, твердо упершись ногами в каменистую осыпь, испытующе изучал и всадника и коня.
- Кумандан! Зеленая шапка! - уверенно сказал Аббас Кули. - Горяч товарищ. По солнцу гонит. Коня запорет. Неприятные вести!
- Неприятные вести? - переспросил начальник. - А ну-ка скорей подтягивайте подпруги. Всему отряду выступать!
Отряд экспедиции изучал очередной заброшенный кяриз. Кругом расстилалась серая своей безжизненностью степь. Копетдаг повис чугунной стеной в белесом от жары небе.
Начальник не стал ждать. Он скакал уже навстречу. Горячий ветер бил в лицо. Аббас Кули не ошибся. На бешеном галопе Соколов подскакал вплотную. На загорелом лбу его блестели жемчужинки пота.
- Духотища! - сказал он, поздоровавшись. Но, видимо, он не сильно страдал от туркменского солнца. Избыток здоровья, силы сказывался в каждом его движении.
Под стать ему выглядел и могучий конь. Бока коня были все в пене, но он плясал на месте и грыз удила, косясь на текинца начальника.
- Хорош конь! - воскликнул подъехавший Аббас Кули. - Такой конь подчиняется и тени кнута.
- Ага! И он тут! - сказал комендант заставы, кивнув Аббасу Кули. Тем лучше. Но, любезный, отодвиньтесь в сторонку. Надо пару слов сказать вашему начальнику.
Прискакал Соколов неспроста.
- Персиянки не уехали на поезде.
Сердце Алексея Ивановича странно замерло, и он переменился в лице.
- Что случилось?
- Возмутительная история. Подошел почтовый Красноводск - Ташкент. Жена арчина побежала в кабинет к начальнику станции. А девушки в сутолоке - там на перроне целый базар - исчезли.
- Испугались паровоза?
- Сначала подумали, что они сбежали. Но скоро выяснилось, что двух закутанных до глаз женщин увели с перрона и повезли какие-то степняки в сторону гор. Самое главное, что со степняками были и двое русских. Русские! А я так думаю - один из них тот самый Нейман-Бемм. Наверняка он увидел, что в поезд ему не сесть, смешался с толпой и был таков. Сейчас мои пограничники прочесывают степь и горы. Я дал знать на границу в Кейнекесыр и в Кызыларват. Сам решил завернуть к вам. Мне показалось, что вас интересует судьба рабынь... Поехали, помогите нам. Да и заберите вашего контрабандиста. Он знает местность.
- Эй, Аббас Кули! - позвал начальник. - Наших персиянок опять украли.
- Проклятие их отцу! Едем искать! - Аббас Кули рванул на коне прямо по камням к колючему кустарнику, к высоким горам.
Его с трудом догнали. Он весь трясся от ярости. Глаза его налились кровью.
- Поедете с нами, - решил Соколов, - ваши контрабандистские штучки-дрючки сейчас понадобятся.