Теплоход бодро двигался на юг. Волны, зеленые с кремовыми вспененными гребешками, подымались выше бортов, а шахматный матч на капитанском мостике в соленых брызгах и шуме бури все продолжался с тем же упорством и азартом. Сделав ничью, Алексой Иванович уступил место Соколову, а сам пошел побродить по мокрой палубе теплохода. Мансурову сделалось совсем тоскливо. Никогда его не мучила морская болезнь, но сейчас где-то под ложечкой вдруг начало сосать. Вдобавок история "кавказского пленника" его встревожила. Неужели стали известны его встречи с Шагаретт на кимэ?
Он вдохнул полной грудью несколько раз насыщенный соленой свежестью воздух, выждал, пока нос теплохода не забрался на особо высокую волну, и, балансируя по раскачивающейся под ногами, залитой водой палубе, сбежал по лесенке прямо в кают-компанию и с размаху шлепнулся за длинный, совсем пустой стол, застланный кипенно-белой накрахмаленной скатертью. В огромном, тяжелом, во всю стену буфете все звенело и бренчало. Люстра из приторно розового стекла угрожающе раскачивалась под потолком.
Появился кок в белом колпаке, скептически долго разглядывал инженера, очевидно не понимая, как гражданскому человеку, не моряку, вздумалось ужинать в такую качку. Инженер поднял глаза и встретился с острыми глазами кока.
- Эге, Мартирос! Взводный!
- Алеша! Наш комиссар!
Пошатываясь от качки, Мартирос бросился, толкая стулья, к инженеру. Они обнялись.
Отстранив на вытянутую руку Алексея Ивановича, кок смотрел и смотрел. На глазах его выступили слезы:
- А где это вас, Алексей Иванович, разнесли так... саданули? Шрам-то какой. Но ничего, красоты не убавилось. Вы у нас всегда в красавчиках ходили. Молодой, красивый - все говорили...
- А вот и не молодой, и не красивый, - усмехнулся инженер и посмотрелся в огромное, во всю стену кают-компании зеркало. На него смотрело лицо солидного по возрасту мужчины, с уже наметившимися морщинами, с темной от загара кожей и с ярко-белым шрамом от виска к скуле. - Мда, это царапина Алика-командира... Да, самого! Помнишь, он все грозился кончиком острия... он так и говорил: "Кончиком острия, - инженер сказал по-таджикски, - сниму с проклятого комиссара буденовку со звездой". Да вот промахнулся, не успел. Дела былые. Как живешь, смельчак Мартирос? Храбрец взводный Мартирос! К кухонной плите встал, а? - И он тоже отодвинул на длину рук кока и разглядывал с интересом его белоснежный поварской колпак и столь же белый халат.
- Демобилизовали! Отвоевались в двадцать восьмом... Туда толкнулся, сюда. Вызвали из строя и объявляют: "Кто на командные курсы? Кто в парикмахеры? Кто на рабфак? Кто в повара?" Ну и что ж! И вы, наш комбриг, гроза курбашей, вон, вижу, в пиджачке! В кепочке! По гражданке пошли?
- Прав ты, Мартирос, не обижайся. Верно говоришь. Ну, а поваром ничего! Хорошо даже! Замечательно! Но объясни все-таки!
- Я Мартирос, бедный армянин, малограмотный. Вы же нас в Байсуне гоняли в ликбез. Обучали. Знаете наше образование. В парикмахеры не захотел. А в кухне шашлык, каурма, плов... Все умеем. Товарищ комбриг, что подать?.. Беда, готовили один кавардак на ужин. Зато мясо... мясцо, а! Барашек с Огурчинского, с острова!
- Давай барашка!
- Момент. Только подогрею. Мигом!
"Храбрец Мартирос! Дьявол Мартирос! Как рубал! И вот - повар! Повар на пароходе". Инженер задумался.
Очень скоро Мартирос появился с пышущим паром, начищенным до блеска изящным судком - остатком былой роскоши. Впрочем, все блестело, все источало ароматы, и инженер поужинал с аппетитом. Он расспросил о событиях на море и на суше. Мартирос отличался словоохотливостью. Говорил он много, слушал инженер довольно рассеянно, но вдруг насторожился. Кок помянул "кавказского пленника", и Мансуров не удержался:
- Кавказский пленник? Что он сделал, этот ваш пленник?
- Секрет фирмы! Все засекречено. Всё весь мир знает! Кочакчи - это контрабандистов у нас так называют - туда-сюда бегают. Вот весь мир и прознал, даже в Баку и Астрахани уже знают, что христианин женился на мусульманке, кяфир - на правоверной! О! Вох-вох! У нас в Гяндже в старое время за такие шашни татаро-армянская резня приключалась. А этот пленник, говорят, к тому же инженер, культурный, называется, человек. Нахал! Украл на кавказский манер жену - и хоть бы хны! Однако, говорят, девушка персик!
При слове "инженер" в груди Алексея Ивановича что-то оборвалось.
- Кто говорит? - раздраженно спросил он.
- Все порты Каспия говорят.
- А как это случилось?
- И в Баку, и в Красноводске, и в Астрахани, и всюду вам расскажут про инженера. Храбрый человек инженер - взял за себя вдову, да еще мусульманку!
Рассказывал Мартирос и все посмеивался. Рассказывал многословно, усиленно размахивая руками, гримасничая так, что все лицо ходуном ходило. Забыл про свой камбуз, но никто больше не шел в кают-компанию.
Шторм, видимо, усиливался. Пол угрожающе вздымался и опускался. В старинном буфете звенела посуда, гремели и бренчали на неустойчивом столе судки, стулья скользили взад и вперед. Рев ветра и волн врывался в иллюминаторы вместе с солеными брызгами, и, хотя кок гаерничал и изображал всю историю "кавказского пленника" несколько в юмористических тонах, выглядел его рассказ драматично и тревожно.
Роман инженера и рыбачки, по рассказу кока, произошел в Гассанкули.
Чтобы представить себе этот город и порт на юго-западном берегу Каспия, нужно вспомнить, что он расположен на абсолютно ровном, плоском, как доска, пляже, тянущемся на сотню верст, лишенном малейших признаков растительности. Синее бездонное небо, желто-красный песок, синяя гладь моря и странные, на первый взгляд, постройки - русские бревенчатые избы на сваях. Во время шторма море забегает порой глубоко внутрь пустыни. И тогда уже не Гассанкули получается, а Венеция. Можно сообщаться меж домами исключительно на лодках. Живут в Гассанкули потомственные рыбаки, на протяжении сотен поколений занимающиеся ловом рыбы, а в свободное время не гнушающиеся и контрабандой. В ясную погоду на юге отлично проглядывается высоченная стена Мазандаранских гор в Персии. Еще гассанкулийцы отличные кораблестроители. Из леса, доставляемого из Астрахани, великолепные, убеленные сединами устозы - кимэчи - строят верткие, быстроходные парусные кимэ - корабли, в трюмах которых так удобно возить тонны рыбы и сотни арбузов. Но с контрабандой все туже и туже. Уж слишком ровно кругом. Вся местность отлично проглядывается и днем и ночью.
А гряда грязевых вулканов к северу от города слишком низка. И слишком там вонью тухлых яиц несет. Да еще там ночью горят подозрительные огни и слышится угрожающее ворчание недр - совсем неподходящее место для гассанкулийских Ромео и Джульетт...
И тут Мартирос прервал свой рассказ хриплым лающим смехом. Его, как и гассанкулийских кумушек-сплетниц, не столько интересовал сам необычный роман, а вот как любовники умудрялись скрывать свое длительное ухаживание в такой открытой местности от родственников вдовушки - весьма уважаемого и известного на всем Каспийском побережье корабельного мастера и капитана рыболовецкой шхуны Ораз Мамеда и столь же уважаемой и весьма энергичной к тому же его супруги Анор Гуль, чужеземки, привезенной давно, еще в юности, калтаманами из Персии. В прошлое лето в семье почтенного Ораз Мамеда поселилась приезжая вдовушка, которой Анор Гуль, оказывается, приходится родной тетушкой.
Увлекшегося рассказом Мартироса мало интересовало выражение лица инженера. Что чувствовал Алексей Иванович, можно было лишь догадываться.
- Как могла, - посмеивался кок, - старая, опытная Анор Гуль не заметить ничего предосудительного в поведении красавицы племянницы, трудно сказать. Тем более дом Ораз Мамеда стоит на гладком песчаном берегу на высоких сваях. Кругом все видно, а во всем Гассанкули ни одной ограды, ни одного забора нет. Куда ни глянь - вся жизнь гассанкулийцев как на ладони. Девица глазом поведет на джигита-рыбака - и сию секунду все бабушки и тетушки на бедняжку напустятся. А вдовушка шашни развела. И какая вдовушка - вдова самого почтенного и великого гюмиштепинского муфтия и святого ахунда Мурада Овез оглы бин Махмуда бин Еусена бин... Да всех его дедов-прадедов и за два часа не перечислишь, не пересчитаешь - очень древний род у святого. Впрочем, был святой, был, да кончился. Зарезали его попросту. И оставил он после себя целый гарем жен, старых и молодых, а среди них вдовушку красоты неимоверной, которой семнадцати, говорят, нет. Привезли ее из Гюмиштепе, гуляла она по Гассанкули гордая, красивая, спесивая, дразня гассанкулийских девок богатыми ожерельями. Рыбак и председатель рыболовецкой артели Ораз Мамед, советских взглядов человек, и племянницу жены не оставил у чужих. Сказал он молодой вдове: "Тебя выдали за ахунда покойного против твоей воли. Отдали тебя старцу беззубому. А теперь будь умницей, присмотри себе хорошего джигита, тем более у тебя наследство. У тебя на полжизни ковров и шелков хватит. Выберешь жениха скажешь. А пока гуляй, наряжайся". Вдовушка гуляла, наряжалась, строила глазки, но... Ораз Мамед чуть не умер на месте от того, что однажды почтенная Анор Гуль нашептала ему на ухо. Было от чего таращить глаза и дергать себя за бороду. А вдовушка гуляла в высоких туфельках на высоченных туркменских многослойных каблучках по песчаному пляжу Гассанкули, высоко подняв голову. Она все так же ослепительно улыбалась жемчугом отличных зубов.
Но Ораз Мамед на то и был просоленный волнами, продубленный каспийскими штормами моряк, чтобы не растеряться от вести.
Анор Гуль шептала, да себе рот кулаком затыкала, чтобы не сорваться, не разораться на весь Гассанкули, не поднять шум на весь мир, не навлечь беду на голову своевольной племянницы. А беда набегала черная со всех сторон: и с севера, и с юга штормовой тучей с громом, с молнией.
"Молчи, ни слова! - проворчал Ораз Мамед. - Хоть одна душа узнает, нашу красавицу разорвут, острыми раковинами мясо с костей сорвут. В песок закопают еще живой..."
Легкомысленный тон Мартироса очень неприятен был Мансурову. С удовольствием он прервал бы словоохотливого кока, но надо было узнать все.
А Мартироса и упрашивать было нечего. Словоохотливо он продолжал:
- Тетушка Анор Гуль и сама понимала: достаточно единого вскрика, одного неосторожного вопля - и со всех сторон, из всех свайных, с широко открытыми окнами изб горохом посыпятся и тетушки, и кумушки, и бабушки. И сразу заголосят, запричитают, завоют, превратятся из милых, добродушных тетушек, кумушек, бабушек в железокогтистых подводных ведьм, в яростных палачих. Да им и рассказывать, объяснять нечего. Они уж, наверно, приметили, что у вдовушки полнеет стан и что походка у нее стала вальяжная и бережная. И что на лице пятна, правда, малозаметные, не портящие красоту щечек, проявились. "Беременная! - завопят. - Шлюха!" А прелюбодеяние наказывается смертью. Боже, кумушки дикой ордой накинутся, когтями порвут тело, вырвут плод из чрева... "Молчи!" И несчастная Анор Гуль зарылась головой в подушки и кошмы...
Снова Мартирос зачем-то вышел. Вернувшись, он рассказал, что Ораз Мамед позвал к себе племянницу. Она вошла в комнату все такая же гордая, красивая, высокая, звенящая от украшений. "Садись!" Она села на кошму в почтительном отдалении, но не опустила глаз. И в них Ораз Мамед с болью в сердце увидел ожесточение, твердость, даже ярость. Ярость, что хотят отнять у нее прекрасное, безумно дорогое. И под этим взглядом суровый Ораз Мамед невольно опустил глаза. Он сказал: "Кто он?" Удивительно: тетке родной не пожелала ничего сказать. Дяде сказала. Чуть слышно шевельнулись полные яркие губы. И все же Ораз Мамед расслышал. Снова кровь ударила ему в голову, и все потемнело в его глазах. Такого он не ждал, не мог ждать. Он пришел в себя, когда племянница нежно отпаивала его холодной водой и мочила ему лоб холодным мокрым поясным платком. Она шептала: "Не надо! Прости меня! Убей меня, но прости!" Ораз Мамед сел, набрал в грудь побольше воздуху и приказал: "Всем молчать. Ты, дочка, поменьше выходи в город. Мать, никому ни слова". Он еще подумал и сказал: "За него я выдать тебя не могу. Шариат! Адат жесток!" Он еще подумал: "Пока никто не знает молчите. Я знаю, что делать. Я поеду в Гюмиштепе". Ночью он пошел к морю и сел в лодку один. Его провожала племянница. На прощание она сказала: "Поймите меня, дядя! Он кяфир, но он отец моего ребенка. И никто, и ничто не изменит судьбы". Ораз Мамед ничего не сказал в ответ. Он погладил нежно щеку молодой женщины, и скоро лодка слилась с темнотой. Он вернулся спустя два дня торжествующий и веселый. Он положил на кошму перед женой и племянницей лист толстого глянцевитого пергаментного картона, исписанного арабскими письменами и усеянного фиолетовыми оттисками круглых и овальных печатей. "Вот!" - сказал Ораз Мамед, и по прыгающим губам и блестящим глазам видно было, что он едва удерживается, чтобы не рассмеяться от души. Он с такой нежностью глядел на племянницу, что Анор Гуль крайне недовольно заявила: "Взял бы палку и выколотил бы из ее боков малость пыли и спеси!" Но Ораз Мамед с торжеством сказал: "Живи! Рожай мне внука, дочка!"
Старики еще посидели, глядя на пергамент, серевший пятном на густо-красном ковре. Анор Гуль раза два открывала рот, не то для того, чтобы завопить, не то для того, чтобы спросить. Но движением руки, загорелой, морщинистой, Ораз Мамед властно останавливал ее. "Рано! проговорил он. - Сегодня режу барана, нет, двух. Эй, Камбар, - позвал он сына, - сходи в отару, отбери двух пожирнее. А ты, Салим, отправляйся в бухту, привези полную лодку рыбы. Жена, чисть котлы. Зову в гости всех яшулли!"
Искуснейший повар и любитель сам покушать, Мартарос, описывая пир, который устроил по поводу привезенного из Гюмиштепе пергамента с многочисленными печатями и подписями почтеннейший Ораз Мамед, так смаковал тонкости восточных кулинарных рецептов, что сам неоднократно сглатывал слюну. Комбриг, хоть и поел уже кавардака основательно, вдруг тоже почувствовал голод, - такие роскошные кушанья подавались во время пира!
Алексей Иванович нетерпеливо ждал объяснения, что это за спасительную бумагу привез Ораз Мамед из Гюмиштепе, и потому не перебивал рассказчика. Однако, когда дело дошло до разгадки таинственного пергамента, он долго ничего не мог понять в путаных, беспорядочных объяснениях Мартироса. Вероятно, мешал шторм, который ревел, рычал, бился о борт теплохода с явным намерением то ли перевернуть его, то ли проломить ему бок. А на кока вдруг напало смущение. Он стыдливо закрывал глаза, хихикал, кашлял, сморкался и все никак не мог добраться до сути дела.
- "Эй, смертный, подтяни излишек чересчур низко спущенных длинных поводьев!" - изрек когда-то Кабус, сказочный царь здешних берегов, наконец продолжил Мартирос. - Инженер и вдовушка держались за слишком длинные поводья в своем счастье. И поводья их поведения укоротил сам почтенный Ораз Мамед.
Оказывается, он не терял времени. Во время тоя, когда уже обильным возлиянием верблюжьего молока - чала - и чая почтенные яшулли тушили пожар в желудках от чрезмерно наперченных баранины и морской превкусной рыбы, хозяин дома положил пергамент на ковер, тот самый, что привез из Гюмиштепе, и без всяких околичностей повел речь.
Невероятное, с точки зрения человека нашего времени, оказалось вполне естественным по мнению уважаемых гассанкулийских старейшин.
Когда местный грамотей читал фетву, написанную арабской вязью на плотном пергаменте, все старцы глубокомысленно хмыкали, согласно покачивали и кивали своими мохнатыми папахами и ничуть не удивлялись. В пергаментной грамоте, после "бисмиллы" и восхвалений пророка божия Мухаммеда, говорилось, что такие-то и такие-то светочи исламского учения, мудрецы и толкователи священного писания доподлинно знают и заверяют, что мужское семя в лоне женщины может залеживаться и пребывать срок гораздо больший, чем девять месяцев. Сам пророк Мухаммед подтверждал это. Даже у любимых жен правоверных случалось, что после сношений с мужем дитя рождалось через два и даже через три года, а посему ничего нет удивительного, если у благонравной и целомудренной племянницы почтеннейшего капитана и строителя кимэ Ораза Мамеда, вдовы честной и благопристойной самого святого, преступившего границу жизни и смерти, зачавшего ребенка полтора года назад, таковой родится позже всех сроков, и, да будет на то воля божия, пусть он, то есть ребенок, родится, и пусть восславит, став добрым мусульманином, свет исламской религии, коей служил столь мудро и добродетельно уважаемый ахунд Овез Хан Ходжа. Мир с ним.
- Вот хитрецы, жулики, - хихикнул Мартирос. Он от души развлекался.
"Что скажешь о каких-то гассанкулийских и гюмиштепинских служителях культа, - подумал Алексей Иванович, - безграмотных, темных, когда просвещенные персидские газеты затевают дискуссии на эту тему, а высшее шиитское духовенство выступает даже с фетвами-разъяснениями по поводу того, сколько лет семя может сохранять в лоне матери живую силу".
Во всяком случае, пергамент, при всей своей абсурдности и глупости сыграл весьма счастливую роль - он спас грешную вдову от поношения, издевательств и даже от верной жестокой расправы.
Вдовушка сразу же после утвердительных покачиваний иомудских папах превращалась в почетную матрону Гассанкули. Как же! Она должна была в недалеком будущем подарить миру прямого потомка знаменитейшего, святейшего, увы, ныне покойного ахунда Овез Хана. Все яшулли-гости даже зацокали языками и, проведя руками по своим кустистым бородкам, росшим откуда-то из шеи, прогнусавили и прошепелявили: "Аллах акбар!" - "Бог велик!"