- Поворачивать? - буркнул капитан. Вообще сегодня он не говорил, а бурчал. - Или будем здесь жижу месить... Мне еще засветло в Бушир надо.
- Поворачивать будете вы, дорогой морской волк, а нас, будьте любезны, высадите.
- Слушаюсь! Да вот и Ана Гельды, - снова пробурчал капитан, разглядев людей на быстро приближавшейся изящнейших обводов кимэ и сразу же оживившись. - Ну, ежели Ана Гельды плывет, ваши акции, комендант, полезли вверх. Раз Ана Гельды за вами, живет еще в Гассанкули Советская власть.
Матросы кимэ в огромных папахах и длинных халатах ловко по команде рулевого пришвартовались к спущенному моментально трапу. Рулевой быстро взбежал по ступенькам и обнялся с Соколовым. Рулевой, высоченный, с иссиня-черной бахромкой бородкой, с орлиным носом и веселыми глазами, поздоровался и воскликнул:
- Велико благоволение аллаха, прибыл брат комендант!
- Здорово, Ана Гельды! Здорово, Советская власть! Быстро в кимэ. Вижу, они расшухорились, раз сам поплыл к пароходу встретить. По дороге расскажешь.
- Напугаешься, - благодушно проговорил Ана Гельды, - горят местью. Тень смерти пала на Гассанкули. Их одних из Гюмиштепе тысяч шесть наехало. И надо же... Девчонка Ораз Мамеда стыд свой в пыли топчет без забот, а тут еще в самом Гюмиштепе их верховного девка-рабыня с нашей стороны будто зарезала, как баранов режут.
- Это еще что?
- Да мы и сами еще толком не знаем, кто такая... Рабыня, говорят.
Невольно Алексей Иванович вздрогнул. Но он не успел ничего спросить.
- Все в ярости, - сказал Ана Гельды. - Поднялись все роды и племена. Говорят, ее подослали. Положение очень трудное. Правда, может, лучше вам не ехать?
- Подождали бы моторку. Радиограмма же пошла, - проворчал капитан. Публика необузданная.
- Вы один, товарищ комендант, - сказал вкрадчиво Ана Гельды. - Вы воин, вы, все знают, ничего не боитесь, но их десять тысяч. Мудрость в выжидании. Я поеду к ним, возьму яшулли и привезу на пароход. Поговорите тут с ними, образумьте.
- Нет. Вообразят еще, что мы спасовали. Вы оставайтесь, товарищ комбриг. Вам там делать нечего.
"Делать нечего?" - подумал Мансуров.
Соблазн рассказать все был велик. Но тогда Соколов, безусловно, не пустит его на берег. Пока приходилось помолчать.
- Нет, я с вами!
- Что ж, я вас предупредил.
Рукавом гимнастерки Соколов смахнул с зеленого верха фуражки пылинку, решительно надел ее на голову, чуть набекрень, согласно уставу, и сразу же принял лихой вид. Он зашагал, звеня шпорами, к трапу. Ана Гельды поднял глаза к небу и по-фарсидски воскликнул:
- Истинно говорят: храбрец сознает опасность, не испытывая страха. Не то что трус, чувствующий страх, не сознавая опасности.
Старый хитрец, прожженный политик, контрабандист в прошлом, Ана Гельды искренне принял Советскую власть, отлично справлялся с работой председателя исполкома, но старался ладить с иомудами, неустойчивыми, изворотливыми, вечно кочевавшими через Атрек и создававшими полную неразбериху в приграничном районе*. Сам Ана Гельды из племени огурджали, потомственный рыбак и огородник, оседлый человек, не любил и не понимал кочевников, откровенно побаивался их и сейчас сильно струсил. Он боялся и за коменданта, очертя голову лезущего в опасность, но еще больше он страшился за свое благополучие, за свою семью, мирно и тихо проживавшую в новенькой русской избе на высоких сваях, бревна для которой он, Ана Гельды, сам привез из Астраханского порта. Потому он воззвал сначала к небесам, к морю, чтобы они остановили безумного коменданта, а когда призыву его не вняли, он обратился к Алексею Ивановичу:
- О Великий анжинир, ты разумный человек, ты умудренный мудростью человек, владеющий ключами к воде и мудрости человеческой, объясни товарищу коменданту, что дело идет о жизни и смерти!
_______________
* Существовало соглашение, разрешавшее кочевым племенам
пересекать советско-иранскую границу.
- Цену жизни постигает тот, кто, умирая, не умер.
"Сговорились они все, что ли? Я должен быть сейчас на берегу. Что с ней? Где она?"
И Мансуров, кривя губы, пошел за Соколовым, поправляя на поясе кобуру. Ана Гельды, кряхтя, двинулся вслед. Ему ничего не оставалось делать, как идти за ними. Он шел, сокрушенно покачивая папахой, головой, плечами и всем своим обликом показывая, что он снимает со своей спины груз ответственности, что он, старейшина и председатель, ни за что не отвечает.
Они плыли в деревянной, пахнущей рыбой и солью лодке по мирной глади Гассанкулийского рейда. Терпкий соленый ветерок, наполненный светом и синевой, обвевал их лица. И никому не верилось, что, быть может, сейчас, сию минуту, их ждет драма или даже трагедия.
Чем ближе был берег, тем острее Алексея Ивановича терзала тревога. Что произошло в Гассанкули? Какую глупость он допустил, уехав в командировку в Ташкент! Нельзя было оставлять Шагаретт в Гассанкули. Ни в коем случае! Почему он не пошел в открытую, не забрал Шагаретт и не увез с собой?
Он так бы и поступил, если бы она вдруг не заупрямилась: "Не поеду в Ташкент. Чтобы все видели нас вместе! Позор!"
Темная, просто черная тревога завладела Алексеем Ивановичем. Он вспомнил вдруг отчаяние, безумие в глазах любимой, когда он сказал ей, что ему надо обязательно поехать. Средазводхоз прислал настойчивую телеграмму. Требовал выезда. Прав был и Аббас Кули, сказавший тогда, что бегум Шагаретт опасно оставлять в Гассанкули. Что даже он, Аббас Кули, боится за молодую женщину. "Граница - рукой подать, - говорил он. - Злодеи в Гюмиштепе и мстители как бы не дознались обо всем. Мало ли гюмиштепинцев шляются по Атреку. Да и подстрекателей всяких в Гюмиштопе, Гургане, Астрабаде сколько угодно. Разных там натянувших на лицо овечью шкуру ингризов да прочих ференгов, вроде аллемани-бардефурушей. Говорят, что ингриз из мешхедского консульства приезжал к гокленам, а от гокленов до атрекских бродов близко. Этот самый консул опять в гости приезжал к гяуру-вероотступнику Николаю Гардамлы, барашка, жаренного на камнях, кушать. А болтун Гардамлы наверняка проболтался... Дядюшка Ораз Мамед человек верный, в обиду Шагаретт не даст. Но мало ли что..."
Алексей Иванович клял в душе свое легкомыслие. Тем более что Аббас Кули предупреждал, что ему скоро придется уехать не то в Нухур, не то еще куда-то к дяде, навестить больного.
Выходило так, что Мансуров оставил из-за своей командировки любимую одну...
Он терялся в догадках и все задавал вопросы Ана Гельды, пока они переправлялись через рейд.
Но старого хитрого яшулли волновало лишь одно: он слышал, что какая-то девчонка зарезала самого почтенного человека в Гурганской степи. Пусть он, этот ахунд, плохой человек, враг Советской власти, зверь жестокости, но баба, девчонка, не смела поднимать руку на мужчину. Если так дальше пойдет, то все женщины взбесятся.
- Жестокость! Ахунд был жесток, но разве убийца не жестокая ведьма. Побить ее камнями!
- Жестокость, коварство - ужасные вещи, - сказал примирительно Алексей Иванович. - Возникают они во всем мире, когда в озлоблении люди поднимаются друг на друга.
Перед его глазами вставало во всем очаровании бледное лицо прекрасной джемшидки. Он видел завораживающий взгляд ее бездонных глаз, вспомнил чуть ощутимое поглаживание рукава его гимнастерки маленькой беспомощной ручкой, тихий покорный голос: "Не отпускайте меня от себя... Не позволяйте увозить меня от себя. Позвольте мне быть при вас навсегда, горбан!" И неожиданный отчаянный вопль на всю комендатуру в Кызыл-Атреке, когда ее увозил вызванный комендантом дядюшка Ораз Мамед, приехавший из Гассанкули со своей супругой Анор Гуль. "Господин Алеша, - плакала тогда Шагаретт. - О, куда они меня увозят! О, оставьте меня при себе. Я останусь при вас. Позвольте мне мыть вам ноги! О!"
Тогда он относил все эти вопли, всю эту истерику к капризам девчонки, потрясенной и расстроенной похищением из родного селения, напуганной действительно ужасными событиями. Тогда он не думал о чувствах Шагаретт, не отдавал отчета и в своих переживаниях. События нахлынули столь неожиданно, история с рабынями так нелепо ворвалась в мирную, будничную деятельность их экспедиции, перебудоражила мирный ритм большой и важной их работы...
Боль нудная, резкая вновь возникла в груди, и Алексей Иванович, закусив губу, пытался утишить ее. Требовалось сейчас все спокойствие, вся собранность.
Она там. В тысячной толпе, мятущейся среди деревянных изб Гассанкули, слабая, беспомощная, беззащитная. Там, в хаосе бараньих гигантских мохнатых папах, яростных, жестоких лиц, целого леса поблескивающих в поднимавшемся желтом солнце пустыни винтовок.
- Да, - заметил комендант Соколов, - набежало сюда бездельников. - Он стоял на носу лодки подтянутый, щеголеватый, даже парадный, запустив пальцы за лакированный пояс, на котором ярко блестела пряжка с красно-бронзовой звездой. Весь он был начищенный, аккуратный, официальный, и особенно торжественный вид придавали ему шашка с золотым темляком и кобура маузера, украшенная золотой дарственной пластинкой. Вся степь испытывала почтительный трепет: комендант атрекского погранучастка с достоинством носил золотое оружие - знак доблести и мужества.
- Да, - продолжал Соколов, всматриваясь в приближающийся берег, которого и не видно было из-за толп вооруженных людей, - набежало сюда полным-полно людей. Ну, ничего, разберемся! О, и вся духовная знать тут!
- Главные заводилы - они, - подобострастно проговорил Ана Гельды. Толпа негодников казиев. Люди без знаний и талантов. Недостойны чистить котлы от сажи на кухне храбрецов. Истинные мудрецы открывают истину, а этим я не доверил бы и хранение своих туфель.
Неясно было, насколько он говорил искренне. Подергивание мускулов лица Ана Гельды показывало, что он все больше трусит. Он все меньше верил в успех переговоров с яростной толпой безумцев.
Когда они уже пересаживались с лодки в персидскую высококолесную арбу, стоящую по ось в воде, он сделал еще одну попытку:
- Товарищ комендант, товарищ Соколов, видите, они хотят, безумцы, стрелять. Есть время вернуться.
- Замолчи. А если струсил, ступай в лодку.